ли на короля чрез теснины между Вейсенфельсом и Наумбургом, или оставаться в бездействии в своём лагере, Валленштейн собрал военный совет, чтобы осведомиться о мнении своих испытаннейших генералов. Никто из них не считал целесообразным напасть на короля в выгодной для него позиции, а энергия, с которой он укреплял свой лагерь, указывала достаточно ясно, что он вовсе не собирается покинуть его так скоро. Но приближение зимы также не позволяло затягивать долее кампанию и истощать столь утомлённую армию долгим пребыванием на стоянках. Все единогласно высказались за окончание похода, тем более что имевшему важное значение городу Кёльну на Рейне серьёзно угрожали голландские войска, а успехи неприятеля в Вестфалии и на Нижнем Рейне настоятельно требовали помощи в этих местностях. Признав всю серьёзность выслушанных доводов, герцог Фридландский, почти уверенный, что король не решится на нападение в это время года, отпустил свои войска на зимние квартиры, но так, что они могли быть немедленно собраны, если бы неприятель против всякого ожидания отважился на выступление. Граф Паппенгейм был поспешно отправлен с большей частью войска на помощь Кёльну; вдобавок ему было поручено овладеть по дороге крепостью Морицбургом близ Галле. Отдельные корпуса расположились на зимних квартирах в наиболее подходящих для этого окрестных городах, чтоб иметь возможность отовсюду наблюдать за движениями неприятеля. Граф Коллоредо стоял с гарнизоном в замке Вейсенфельсе, а сам Валленштейн с остальными войсками остановился неподалёку от Мерзебурга, между Флосграбеном и Заале, откуда он предполагал двинуться чрез Лейпциг, чтоб отрезать саксонцев от шведской армии.
Но едва только Густав-Адольф получил весть об уходе Паппенгейма, как он внезапно покинул лагерь у Наумбурга, чтобы всей своей мощью атаковать вполовину ослабленные вражеские войска. Форсированным маршем двинулся он на Вейсенфельс, откуда слух о ого наступлении быстро дошёл до неприятеля, повергнув герцога Фридландского в величайшее изумление. Нужно было немедленно решить, как действовать дальше, и герцог не замедлил принять соответственные меры. Хотя двадцатитысячному войску неприятеля он мог противопоставить лишь немного более двенадцати тысяч человек, однако была надежда продержаться до возвращения Паппенгейма, который за это недолгое время мог отдалиться самое большее на пять миль по направлению к Галле. Тотчас помчались гонцы, чтобы воротить его, а сам Валленштейн перешёл на широкую равнину между Флосграбеном и Люценом, где в полном боевом порядке ожидал короля, отрезав его таким образом от Лейпцига и саксонцев.
Три выстрела пушек графа Коллоредо, занимавшего Вейсенфельсский замок, возвестили приближение короля, и по этому условленному сигналу передовые отряды Валленштейна сомкнулись под начальством предводителя хорватов Изолани, чтобы занять лежащие по течению Риппаха деревни. Их слабое сопротивление не остановило наступавшего неприятеля, который у деревни Риппах перешёл через речку того же названия и расположился ниже Люцена против боевой линии императорской армии. Между Люценом и Маркранштедтом большую дорогу из Вейсенфельса в Лейпциг перерезает канал Флосграбен, который тянется от Цейца до Мерзебурга, соединяя Эльстер с Заале. В этот канал упиралось левое крыло императорских войск и правое — короля Шведского, но таким образом, что кавалерия обеих сторон стояла и по ту сторону канала. Севернее Люцена расположено было правое крыло Валленштейна, а на юг от этого городка — левое крыло шведов. Фронт обеих армий был обращён к большой дороге, проходившей посредине между ними и отделявшей одну боевую линию от другой. Но вечером накануне сражения Валленштейн, к большому неудобству для противника, занял эту дорогу, приказав углубить окаймляющие её с обеих сторон рвы и расположив в них стрелков, так что переход через дорогу был сопряжён с чрезвычайными трудностями и опасностями. За дорогой возвышалась батарея из семи больших орудий; она должна была усилить огонь, который мушкетёрам предстояло вести из рвов, а у ветряных мельниц за Люценом стояли четырнадцать полевых орудий меньшего калибра, из которых можно было обстреливать большую часть равнины. Пехота, разделённая всего на пять больших и неповоротливых колонн, стояла в боевом порядке в трёхстах шагах за дорогой, а конница прикрывала фланги. Чтобы не мешать движениям частей, весь обоз был отправлен в Лейпциг, и лишь подводы с боевыми припасами стояли за войсками. Чтобы скрыть слабость армии, посадили на коней и присоединили к левому крылу всех погонщиков и слуг, но лишь до прибытия войск Паппенгейма. Всё это успели сделать во мраке ночи, и уже до рассвета всё было готово к встрече неприятеля.
В тот же вечер на противоположной стороне равнины появился Густав-Адольф и расположил свои войска к сражению. Боевой порядок был тот же, благодаря которому год тому назад была одержана победа при Лейпциге. Пехота перемежалась небольшими отрядами конницы; среди кавалерии местами были вкраплены группы стрелков. Вся армия была построена двумя линиями, имея Флосграбен по правую руку и позади себя, дорогу перед собою и город Люцен налево. В центре находилась пехота под начальством графа Браге, кавалерия — на правом и левом флангах, артиллерия — перед фронтом. Германскому герою, герцогу Веймарскому Бернгарду, была поручена немецкая кавалерия левого крыла, а на правом сам король предводительствовал своими шведами, дабы возбудить в этом благородном поединке соревнование обоих народов. В таком же порядке расположена была вторая линия войск, за которой стоял вспомогательный корпус под начальством шотландца Гендереона.
Приготовясь таким образом, ожидали войска кровавой зари, чтобы вступить в бой, который не столько возможные великие последствия, сколько долгое промедление, не столько количество войск, сколько их состав заранее определяли как кровопролитный и знаменательный. Напряжённые ожидания Европы, обманутые под стенами Нюрнберга, должны были разрешиться на равнинах Люцена. Два таких полководца, равных друг другу авторитетом, славой и дарованиями, ни разу ещё не имели в течение всей этой войны случая помериться силами в открытом бою; никогда ещё доблести не предстояло такого состязания, никогда ещё чаяние столь необычайной награды не воодушевляло сердца. Наступающий день откроет Европе, кто величайший из её полководцев, и укажет, кто победит доселе непобедимого. Наступающий день должен неоспоримо решить, гений ли Густава-Адольфа, или же только неумелость его противника даровала ему победы на Лехе и при Лейпциге. Завтра победа герцога Фридландского оправдает выбор императора, и величие полководца перевесит цену, за которую он был куплен. Ревниво разделял каждый солдат армии славу своего вождя, и под каждым панцырем кипели те же чувства, что бушевали в груди полководцев. Неизвестно было, кто победит, но несомненно было — великих трудов и потоков крови будет стоить победа и сокрушителю и сокрушённому. Каждая сторона хорошо знала неприятеля, с которым предстояло сразиться, и трепет, который тщетно старались подавить, являлся славным свидетельством мощи противника.
Наконец, забрезжило роковое утро, но непроницаемый туман, застлавший всё поле битвы, оттягивает нападение до полудня. Коленопреклонённо творит король молитву пред фронтом, и вся армия, преклонив колена, оглашает в то же время равнину трогательным песнопением; трубные звуки сопровождают хорал. Затем король садится на коня, и в одном кожаном колете и суконном кафтане (старая рана не позволяла ему носить панцырь) объезжает ряды, чтобы поднять отвагу войск до степени твёрдой уверенности, которой нет в его собственной груди, теснимой тягостными предчувствиями. «С нами бог!» — боевой клич шведов; «Иисус, Мария!» — возглашают императорские солдаты. К одиннадцати часам начинает расходиться туман и становится виден неприятель. Глазам открывается объятый огнём Люцен, подожжённый по приказу герцога, чтобы с этой стороны нельзя было предварить его выступление. Гремит сигнал — конница мчится на врага, пехота устремляется на рвы.
Встреченные неистовым огнём мушкетов и расположенных за дорогой тяжёлых орудий, храбрые шведские батальоны продолжают наступать с непоколебимым мужеством; неприятельские стрелки покидают свою позицию; рвы уже остались позади, батарея взята, и её огонь тотчас направлен на неприятеля. С неудержимой силой продолжают шведы свой натиск; первая из пяти колонн Валленштейна опрокинута, за ней — вторая, уже обращается в бегство третья, но не теряющий присутствия духа герцог останавливает их. С быстротою молнии является он, чтобы прекратить замешательство в рядах своей пехоты, и его властное слово удерживает бегущих. Разбитые было колонны, спешно подкреплённые тремя конными полками, снова выстраиваются против неприятеля и бурным натиском разрывают его ряды. Загорается смертный бой. Стоя лицом к лицу, враги не могут действовать ружьём; в ярости нападения некогда его заряжать; воины бьются врукопашную, один на один, бесполезный огнестрел сменяется мечом и пикой, а уменье — бешенством. Уступая численности, отходят, наконец, истомлённые шведы за рвы, причём ранее взятая батарея переходит обратно к неприятелю. Тысячи изувеченных трупов покрывают поле, и никто ещё не продвинулся ни на пядь.
Между тем правое крыло шведов под личным предводительством короля бросается на левое крыло неприятеля. Уже первый могучий натиск тяжёлых финских кирасир рассеял лёгкую кавалерию поляков и хорватов, приданных к этому крылу, и их беспорядочное бегство вызывает страх и смятение во всей остальной коннице. В это время королю доносят, что его пехота отступила за рвы и что его левое крыло под страшным обстрелом неприятельских орудий, расположенных у ветряных мельниц, пришло в замешательство и тоже дрогнуло. Быстро решив, что делать, он поручает генералу Горну преследовать разбитое уже левое крыло неприятеля, а сам во главе полка Стенбока несётся восстановить порядок во всём левом крыле. Стрелою мчит его благородный конь через рвы, но следующим за ним эскадронам этот переход даётся труднее, и лишь немногим всадникам, среди которых надлежит назвать Франца-Альберта, герцога Саксен-Лауэнбургского, удалось остаться при нём. Он скачет прямо туда, где особенно стеснена его пехота, и, пристально оглядываясь вокруг, чтобы высмотреть более слабое место во вражеских рядах и обрушить туда нападение, по своей близорукости подъезжает слишком близко к неприятелю. Императорский ефрейтор, заметив, что все почтительно расступаются пред этим несущимся впереди всадником, велит мушкетёру взять его на прицел. «Стреляй вон в того, — кричит он, — это, должно быть, знатная особа!» Солдат спускает курок и раздробляет королю левую руку. В это мгновение являются, мчась во весь опор, его эскадроны, и многоустый крик: «Король в крови — король убит!» — распространяет страх и ужас среди прибывших. «Пустяки — за мной!» — восклицает король, собрав все силы; но, ослабев от боли и теряя сознание, он по-французски просит герцога Лауэнбургского незаметно вывести его из толчеи. В то время как герцог, стараясь скрыть это удручающее зрелице от упавшей духом пехоты, в объезд поворачивает с раненым к правому крылу, второй выстрел, поражающий короля в спину, лишает его последних сил. «Конец, брат! — восклицает он слабеющим голосом. — Спасай свою жизнь!» Свалившись с лошади, поражённый ещё несколькими выстрелами, покинутый всеми своими спутниками, теснимый разъярёнными кроатами, он испускает дух. Вскоре его окровавленный конь, несущийся без всадника, приносит шведской коннице весть о гибели короля, и она неистово бросается вперёд,
