дело. Вслед затем из замка в город было отправлено сто бутлеровских драгун с поручением объезжать улицы, чтобы держать в страхе приверженцев герцога и предотвратить всякую смуту. Одновременно все ворота города Эгера были заняты солдатами, а доступ к замку герцога, выходившему на рыночную площадь, преграждён многочисленным надёжным отрядом, так что герцог уже не мог ни ускользнуть, ни получить помощь извне.
Но прежде чем приступить к делу, заговорщики долго ещё совещались в замке, убить ли герцога, или удовлетвориться его арестом. Обагрённые кровью, попирая, можно сказать, трупы перебитых наперсников Валленштейна, эти жестокие сердца содрогнулись пред чудовищным злодеянием — насильственно прервать столь славную жизнь. Они видели его вождём в сражениях, в дни его счастья, окружённого победоносной армией, в полном блеске его властного величия, — и снова их обуял привычный страх. Но мысль о неминуемой опасности подавляет эту мимолётную слабость. На память приходят те угрозы, которые за столом выкрикивали Илло и Нейман; мысленно они видят, как саксонцы и шведы приближаются к Эгеру с мощной армией, и нет для них спасения, если сейчас не погибнет изменник. Итак, первоначальное решение остаётся в силе, и намеченный убийца, ирландец, капитан Деверу, получает кровавый приказ.
Меж тем как в Эгерском замке три заговорщика решали участь Валленштейна, сам он вёл долгую беседу с астрологом Сени, стараясь прочитать её в звёздах. «Опасность не миновала», — пророчески изрёк звездочёт. «Опасности нет, — ответил герцог, словно желая подчинить само небо своей воле, — но что ты в ближайшем будущем очутишься в темнице, — продолжал он столь же пророчески, — это, друг мой Сени, начертано в звёздах». Затем Валленштейн расстался с астрологом и уже лежал в постели, когда пред дворцом появился капитан Деверу с шестью алебардщиками. Часовые, не раз видевшие, как он входил к герцогу и выходил от него в неурочное время, беспрепятственно пропустили их всех. Повстречавшийся им на лестнице паж хотел было поднять тревогу, — его прикончили на месте. В комнате перед спальней убийцы натыкаются на камердинера, только что ушедшего от своего господина и запершего дверь на ключ. Приложив палец к губам, испуганный раб подаёт им знак не шуметь, так как герцог только что заснул. «Теперь, любезный, — восклицает Деверу, — как раз пора шуметь!» С этими словами он бросается к запертой двери, изнутри заложенной засовом, и ногой высаживает её.
Пробуждённый ружейным выстрелом от первого сна, Валленштейн бросается к окну, чтобы позвать стражу. В эту минуту из окон смежного флигеля доносятся до него рыдания и вопли графинь Терцки и Кински, только что узнавших, что их мужья убиты. Прежде чем он уяснил себе значение этого страшного события, Деверу со своими подручными уже вломился в комнату. В одной рубашке, как вскочил с постели, Валленштейн стоял у окна, прислонясь к столу. «Так это ты, негодяй, задумал предать врагу войско императора и сорвать корону с главы его величества? — кричит Деверу. — Умри же!» Он помедлил минуту-другую, как бы дожидаясь ответа. Но изумление и надменность замыкают уста герцога. Широко раскинув руки, принимает он смертельный удар в грудь и безмолвно падает, обливаясь кровью.
На следующий день является от герцога Лауэнбургского гонец с известием о предстоящем прибытии этого государя. Его задерживают и отправляют к герцогу другого слугу в ливрее челяди Валленштейна, чтобы заманить принца в Эгер. Хитрость оказывается удачной, и Франц-Альберт сам отдаётся в руки неприятеля. Герцог Бернгард Веймарский, уже находившийся на пути в Эгер, едва избежал той же участи. К счастью, он вовремя получил известие о гибели Валленштейна и быстрым отступлением избежал опасности! Фердинанд пролил слезу над участью своего полководца и приказал отслужить в Вене три тысячи панихид по убитому. При этом он не преминул, однако, наградить убийц золотыми цепями, камергерскими ключами, почестями и рыцарскими поместьями.
Так окончил Валленштейн, пятидесяти лет от роду, свою полную славы, необыкновенную жизнь. Вознесённый честолюбием и честолюбием повергнутый в прах, при всех своих недостатках изумительный, достойный восхищения человек, он был бы недосягаемо велик, если бы соблюдал меру. Добродетели властелина и героя, ум, справедливость, твёрдость и мужество с исполинской силой выражены в его натуре; но он был лишён простых человеческих добродетелей, украшающих героя и привлекающих к повелителю сердца. Страх был его волшебным жезлом; не зная меры ни в наказаниях, ни в наградах, он умел держать усердие своих подчинённых в непрестанном напряжении, и таким повиновением, какое оказывали ему, не может похвалиться ни один полководец средних веков и нового времени. Покорность своим велениям он ценил выше храбрости, ибо храбрость — орудие солдата, тогда как покорность — орудие полководца. Он испытывал послушание своих войск нелепыми приказами и за готовность повиноваться даже в ничтожных мелочах награждал с неимоверной щедростью, потому что самую покорность ценил выше того, в чём она проявлялась. Однажды он под страхом смертной казни запретил всей армии носить какие-либо другие перевязи, кроме красных. Некий ротмистр, едва услышав об этом приказе, сбросил с себя затканную золотом перевязь и растоптал её ногами. Узнав об этом, Валленштейн немедленно произвёл его в полковники. Властным взором он всегда схватывал совокупность вещей, и при всей кажущейся произвольности его распоряжений он никогда не терял из виду принципа целесообразности. Грабежи солдат в дружественных землях вызывали суровые приказы против мародёрства, и каждому, кто был уличён в краже, грозила виселица. И вот однажды Валленштейн, встретив в поле солдата, без всякого расследования приказал схватить его как нарушителя закона и обычным громовым, не допускающим противоречия возгласом: «Повесить бестию!» — приговорил его к смерти. Солдат клялся и доказывал свою невиновность, но не подлежащий отмене приговор вынесен. «Пусть даже тебя повесят безвинно, — изрёк бесчеловечный полководец, — тем больше будут страшиться виновные». Уже готовятся исполнить приговор, но солдат, видя, что спасения нет, в безмерном своём отчаянии решается перед смертью отомстить за себя. Яростно кидается он на своего судью, но прежде чем он успевает привести свой замысел в исполнение, его схватывают и отбирают у него оружие. «Теперь отпустите его, — говорит герцог, — теперь-то уж будут бояться». Щедрость герцога питалась огромными доходами, составлявшими около трёх миллионов в год, не считая несметных сумм, взимавшихся под названием контрибуций. Силою свободного духа и проницательной мысли он возвысился над религиозными предрассудками тех времён, и иезуиты не могли простить ему того, что он насквозь понимал их систему и видел в папе лишь римского епископа.
Но как ещё […со времён пророка Самуила никто из тех, кто враждовал с церковью, не завершал счастливо своих дней… — По библейскому преданию, пророк Самуил отрешил первого царя Израиля Саула от власти и помазал на царство его оруженосца Давида.], так и Валленштейн оказался в числе её жертв. Происки монахов лишили его в Регенсбурге власти над армией и в Эгере — жизни; козни монахов лишили его, быть может, того, что дороже жизни и власти, — честного имени и доброй славы в веках. Ибо в конце концов нужно во имя справедливости признать, что история этого необычайного человека передана нам не вполне честными перьями и что сообщения об измене герцога и его видах на чешскую корону основываются не на бесспорно доказанных фактах, а лишь на вероятных предположениях. Пока ещё не найден ни один документ, который с исторической достоверностью раскрыл бы нам тайные пружины его действий, а среди известных и надёжно засвидетельствованных поступков Валленштейна нет ни одного, который не мог бы проистекать и из совершенно чистых побуждений. Многие из его действий, вызывавших самое суровое порицание, доказывают лишь подлинную склонность к миру, а большинство других объясняется и оправдывается весьма обоснованным недоверием к императору и простительным стремлением сохранить своё высокое звание. Правда, его отношение к курфюрсту Баварскому свидетельствует о неблагородной мстительности и злопамятности. Но ни один из его поступков не даёт нам права считать его изобличённым в измене. И даже если, наконец, тяжёлое положение и отчаяние влекут его к таким поступкам, которыми он действительно мог заслужить приговор, вынесенный невиновному, то это не может служить оправданием самому приговору. Валленштейн пал не потому, что был мятежником: он стал мятежником потому, что пал. Несчастьем для живого было то, что он восстановил против себя победоносную партию; несчастьем для мёртвого — что этот враг пережил его и написал его историю.
Книга пятая
Смерть Валленштейна вызвала необходимость в назначении нового генералиссимуса, и император, уступив, наконец, уговорам испанцев, облёк этим высоким званием сына своего Фердинанда, короля Венгерского. Ему был подчинён граф Галлас, который в действительности исполнял обязанности главнокомандующего, тогда как принц, собственно, лишь украшал этот пост своим именем и величием. Вскоре под знамёнами Фердинанда собираются значительные силы; герцог Лотарингский лично приводит ему вспомогательные войска, а из Италии является для подкрепления его армии кардинал-инфант с десятью тысячами солдат. Чтобы вытеснить неприятеля с берегов Дуная, новый главнокомандующий предпринимает то, чего нельзя было добиться от его предшественника, — осаду Регенсбурга. Напрасно герцог Веймарский Бернгард вторгается в самое сердце Баварии, чтобы отвлечь неприятеля от этого города; Фердинанд ведёт осаду с непреклонным упорством, и после ожесточённейшего сопротивления имперский город открывает ему свои ворота. Та же участь постигает Донауверт, затем приступают к осаде Нердлингена в Швабии. Потеря стольких имперских городов была тем чувствительнее для шведской партии, что приязнь этих городов до того времени так много значила для успехов шведского оружия; поэтому нельзя было проявить равнодушие к их судьбе. Несмываемым позором покрыли бы себя шведы, если бы они покинули своих союзников в такой страшной беде и отдали их в жертву мести неумолимого победителя. По этим причинам шведская армия под предводительством Горна и Бернгарда Веймарского направляется к Нердлингену, чтобы спасти город хотя бы ценой сражения.
Задача была трудная, ибо перевес явно находился на стороне неприятеля; при этих обстоятельствах уклониться от боя было бы тем благоразумнее, что неприятельским войскам предстояло вскоре разделиться, так как итальянские отряды были назначены для отправки в Нидерланды. А пока следовало занять такую позицию, которая прикрывала бы Нердлинген и отрезала бы неприятелю подвоз провианта. На всех этих соображениях настаивал Густав Горн в шведском военном совете, но его указания не нашли отклика в умах, опьянённых длительными военными успехами и поэтому мнивших, что доводы благоразумия продиктованы лишь страхом. Уступая по необходимости авторитету герцога Бернгарда, Густав Горн вынужден был против воли согласиться на сражение, о несчастном исходе которого ему говорило мрачное предчувствие.
С самого начала было очевидно, что исход боя зависит от овладения холмом, господствующим над императорским лагерем. Попытка овладеть им ночью не удалась, так как трудности перевозки орудий по просекам и тропинкам задерживали движение войск. Когда около
