ругала? Злые языки уже разносят, что мы тебя в больницу умирать отвезли! Да как это я могла тебя не везти, золотая Васса! Мы тебе «скорую помощь» вызывали, все вместе тебя спасали, спасти не могли.

Гроб был просторный, сбитый из необструганных досок, обтянутых красной материей. Женя прикинул — тяжело будет выносить сквозь узкий коридорчик и сени. Еще он заметил: все в этой холодной комнате тепло одеты, а на покойнице то ли платье, то ли тонкий костюм и тапочки на войлочной подошве.

Женя приехал сюда прямо с завода. Валентина приехала раньше. Она сидела рядом с Антониной Николаевной и плакала тихо, без причитаний. Женя не знал, что мать собирается на похороны, но не удивился, увидев ее здесь. Когда кто-то умирает, собираются все родственники. Немного удивило Женю, что среди других женщин мать кажется маленькой.

Рядом с Антониной Николаевной сидела глухая бабка, мать Надежды Пахомовны. Юлькина соседка, тоже глухая старуха, известная всей улице бывшая блатнячка по прозвищу Зоя Косая, сказала ей:

— Смотришь, смотришь — ничего не понимаешь. Лучше бы ты умерла. — И тем же громким несмущающимся голосом спросила у Юльки: — Костюм на Вассе чистый?

— Чистый, чистый, — сказала Юлька. — Она же все его в узелке держала. Я у нее спрашивала: «Чего ты его не надеваешь? Чего не носишь?» — «Жмет». Теперь не жмет! — И сорвалась на причитания: — Да ты ж всегда шутила! Кто ж теперь будет шутить?!

Все эти дни Женя испытывал какое-то давление. Ни дома, ни на работе оно не отпускало его. Бабу Вассу он не жалел: почти не знал ее. Юлькина дочь Настя, которая эти два дня жила у них, тоже как будто не жалела бабку, ни разу даже не вспомнила о ней, и Женя очень удивился, когда услышал, что она плачет во сне. Когда он вошел в эту комнату, он почувствовал, как усилилось давление. Оно шло от этого желтого лица.

Жене и раньше приходилось участвовать в похоронах. Умирали дореволюционные старики и старухи — Женины родственники. Женя приходил, когда надо было уже выносить, брался за гроб в широкой его части и нес, напрягаясь, видя перед собой пепельные волосы и желтый лоб. Он очень скоро об этом забывал. Женя был молод, и жизнь все прибывала в нем. Это ощущение прибывающей жизни было очень сильно. И было оно как бы не только его собственным, а историческим. Женины сверстники, которые росли вместе с молодым государством, очень хорошо бы поняли его. Военная, революционная смерть казалась тем более героической и жертвенной, что случалась она на пороге возможного всеобщего научного бессмертия. Женя, конечно, засмеялся бы, если бы у него кто-нибудь спросил, думает ли он так всерьез. Но он так чувствовал.

Дважды Женя перенес смертельную опасность, но было в ней что-то несерьезное, лихое, и страха смерти он не почувствовал. В туристском палаточном лагере на Черноморском побережье он заигрался в домино, а потом взял электрический фонарик, чтобы посмотреть что так сильно шуршит в кустах. До кустов он не дошел — электрический луч отразился в воде. Палатки стояли в долине почти пересохшей горной речушки. Воды в ней едва хватало на то, чтобы утром умыться. Женя быстро всех разбудил. Но они успели только три раза сходить с вещами от лагеря до ближайшей возвышенности. Третий раз они уже шли по колено в воде. Женя и еще двое пошли в четвертый раз — им казалось, что кто-то остался в лагере. К лагерю они прошли, а вернуться уже не могли — вода валила. Пришлось пробиваться к ближайшей возвышенности, на которой росли деревья. Они взобрались на деревья и перекликались в темноте. Внизу, метрах в пятистах по течению, был пионерский лагерь. Брезентовые домики-палатки стояли на деревянных щитах. Домики эти были пусты — днем ребят на автобусах отвезли на железнодорожную станцию, утром должна была приехать новая смена. В домиках горело электричество. Было видно, как гас в очередном домике свет: вода поднимала щит, и домик уносило на нем в море. Вода залила и автобусы, стоявшие рядом с домиками. В автобусах замкнуло электрические сигналы. Гудели автобусы, ревела вода, а низкорослое дерево, на котором сидел Женя, казалось, вот-вот поплывет.

Утром Женя увидел воду прямо под ногами, а берег — в значительном отдалении. Вода несла коряги, деревья со свежей листвой, несла овец и коров. Их захватило где-то в горах. Люди на берегу пытались вытащить коров, набрасывали им на рога веревки. Появилась пожарная машина. Пожарники покричали, помахали руками и уехали. А через час пришли бойцы. Один обвязался веревкой, зашел повыше и прыгнул в воду. Три раза он промахивался, потом попал-таки на Женю. Когда их вытащили, Женя сам обвязался веревкой и вытащил товарищей.

Вода ушла так же быстро, как и появилась. Дожди в горах прекратились.

И второй раз Женя едва не утонул. На двухмачтовом парусном катере они плыли вдоль Черноморского побережья. Плыли ночами, потому что ночью дул бриз — береговой ветер, — а днем было тихо. Ночью они и попали в шторм и опрокинулись. У них была ракетница. Женя успел выстрелить. И было удивительно, что в такую ночь сигнал заметили и их самих нашли.

Если бы Женя задумался об этом, он, может быть, и решил, что спортом занимается потому, что сильнее всего чувствует в себе жизнь, когда, разогретое солнцем, пахнет сухое, шлюпочное дерево. Когда воздух над водой накаляется, как в печи, и вальки на веслах делаются горячими. Этот запах чистого нагретого шлюпочного дерева жил в нем всегда.

Женя смотрел на желтое лицо под тюлем и думал, что, наверно, сильно устал, и еще думал, что старуху надо бы уже похоронить. Он вышел во двор. Было холодно, и Женя направился в недостроенную Гришкину хату. Запора на двери не было, но полы уже были настланы, топилась печь. Гришка в цинковой ванне делал глиняный замес. И стены и полы в хате были цвета замеса — серые, нештукатуренные, некрашенные. На Гришке были ватник и заляпанные брюки. Он сказал Жене:

— Надо закончить хату. Дурак — не сделал вовремя. Теперь я поштукатурить не успею.

Гришка получил уже вторую повестку из военкомата — у него была отсрочка по болезни.

По хате бродила курица. Когда Женя вошел, она с квохтаньем побежала по комнате.

— Что это? — спросил Женя.

— Курица, — сказал Гришка смешливо. И добавил: — Я здесь вожусь, чтобы это…

— Развеяться?

— Ага.

Женя слышал, как женщины ругали Гришку: ни разу к бабке не зашел.

Гришка похудел, очки у него были в металлической оправе, на стеклах капельки брызнувшего замеса. У поддувала на жестяном листе стояла пустая бутылка, валялась яичная скорлупа. Гришка заметил Женин взгляд:

— Наша теща так говорит: «Бей, жинка, в борщ всё яйце. Нехай люди дывуются, як мы гарно живем!»

Он как-то приходил к Жене домой, приносил дамскую сумочку — подарок Валентине, которая помогла Гришкиному приятелю поступить в институт, сделала для него зачетные работы по математике и физике.

— Десять дней назад с фабрики вынесли, — сказал Гришка. — Таких и в продаже нет. Ты объясни Валентине, что не отказываться надо, а удивляться, что так мало принесли.

Женя сказал:

— Валентины дома нет, ты ей сам и отдашь.

— По правде сказать, — засмеялся Гришка, — я бы мог эту сумку передать с тещей, но человек просил, чтобы я сам отвез. — Он посмотрел на Женю, полез в карман, позвенел мелочью, потом демонстративно выгреб все, что там было. — Надо бы, конечно, оставить на трамвай, чтобы не идти домой пешком, но ничего, я сбегаю в магазин.

Женя принес бутылку и стакан.

— Не пью, — развел он руками.

Было время, когда Гришка смутился бы или возмутился. Но сейчас он согласился:

— Я могу и сам, — и сказал: — У Сурикова есть картина «Иван Грозный убивает своего сына». Вот на эту картину смотрят так, как ты смотришь на меня.

— Что ты! — сказал Женя.

— С другой стороны, я думаю, Женя: ну не пил бы, что изменилось бы? С Ольгой в воскресенье ходил бы гулять? Вежливо с ней разговаривал бы?.. Ты не обижаешься, что я к тебе пришел?

— Работу тебе, наверное, надо менять, — сказал Женя.

Гришка сидел боком к столу. Он поставил стакан, спросил вилку. Вилка лежала тут же, но он ее не заметил. «А!» — сказал он, взял вилку и подцепил на нее картошку.

— А между прочим, — сказал он, — ничего не надо менять. У нас на работе есть такие, которые не пьют. Не пьют. — И Гришка картинно развел руками. — И не собьешь их.

Он был чем-то доволен. Правдивостью своей, что ли.

— Вот ты не пьешь, — сказал он Жене. — Это жаль. — И отвернул борт пиджака — показал, что и сейчас во внутреннем кармане у него лежит завернутая в газетку вяленая рыба. Рыбу он сунул назад, но одумался:

— Будешь? Или Валентине оставить? Сыну? Сам вялил.

— Тебе она каждую минуту может понадобиться, — сказал Женя, и Гришка опять засмеялся. Все-таки он уже прошел сквозь что-то, через какой-то период, когда обижаются, возмущаются. Теперь он соглашался.

— Много ловишь? — спросил Женя.

— Больше харчей проедаю. Ольга говорит: «На здоровье!»

Так они говорили, смеялись, но напряжение, неудобство, возникшее между ними, не проходило. Жене и сейчас было не очень удобно с Гришкой.

Открылась дверь. Вошли с улицы Степан и еще двое мужиков-соседей.

Пришла с ведром воды Ольга. Вылила воду в замес. Сказала Жене:

— Женя, ты веришь, что это Гришка построил?

— Да, я уж восхищаюсь, — сказал ей Женя в тон. — Гладко он штукатурит.

— Вот-вот! Гладит-гладит… И еще долго будет гладить. — И повернулась к Степану: — Как ты вчера спал! Мы тебя будим, а ты мертвый. Мертвее бабки!

Степан смутился. А Ольга сказала:

— Днем я не боялась. Ночью боялась. Сидим над бабкой с Юлькой. Калитка щелкнула, а я думаю: не поддамся! Вижу, Юлька боится, и думаю: не скажу ей про калитку. А Юлька сама говорит: «Кто-то идет. Калитка хлопнула». Я ей говорю: «Да никого!» А тут постучали. Я к Степану, а он свистит, как паровоз. Так и не добудилась!

Пришла Надежда Пахомовна, посмотрела на горящую печь, сказала Жене, показывая на Ольгу и Гришку:

— Угля себе не покупают! Я им говорю: «Вы же пользуетесь моим углем!» А Ольга мне говорит: «А если бы нас не было, ты бы не топила?» Видишь, логически рассудила! Все дело в том, чтобы логически