вредительскую переделку. И хотя жалоба была даже на первый взгляд пустой — проектировщику проще делать капитальный ремонт без всяких переделок и никаких возможностей кого-то заставлять у него нет, — жалобе дали ход. Тогда-то Сурен и разыскал Слатина. Слатин послал в проектное бюро толкового рабкора, и вот теперь Сурен нет-нет да напомнит: «Был с комиссией в том доме. Жильцы меня увидели, спрашивают: „А вы разве не в тюрьме?“
Однако жалобы эти чем-то Сурену и помогли. В горисполкоме к нему присмотрелись, увидели, как он работает, и взяли „исполняющим обязанности“ главного инженера жилуправления. „Исполняющий обязанности“ — потому что анкета у него все-таки была не очень ясной. Убрать буквы „и. о.“ так и не решились и вернули в проектное бюро с условием, что он будет работать заведующим, а деньги получать как сантехник в одном домоуправлении и как истопник в другом, пока в горисполкоме не найдут возможности повысить ему зарплату. И он опять сел за свой стол, уволил нескольких пьяниц и начал ремонтировать помещение. Бюро размещалось в левом крыле городской бани, вела туда узкая и крутая, как в церковной стене, лестница. Стены не штукатурились и не белились много лет — присутственное заведение с тошнотворным запахом ожидания, с тоской потерянного времени.
Он перекрасил стены, добыл специальные столы для проектировщиков, разыскивал и приглашал инженеров и жаловался Слатину:
— Я людям объясняю: „У нас можно хорошо заработать. Сдельщина! Можно заработать и тысячу и полторы. Как будешь работать“. Ты знаешь, что мне отвечают: „Лучше я буду получать семьсот, чем зарабатывать тысячу“.
Сурен ошеломленно смотрел на Слатина.
— Если бы мне сказали: „Не работай! Живи, как хочешь, но не работай“, — худшего наказания мне придумать было бы нельзя. Но я тебе скажу, человека можно отучить работать. Психологию ему так построить! — Сурен почему-то понизил голос. — В нашей конторе так и получается. Есть у нас строительная организация. Ремонтируют, строят по нашим проектам. Ни железа, ни краски, ни гвоздей, ни рубероида — никаких строительных материалов им не дают. А выкручиваться надо? Приходит заказчик с нашим проектом, а приходит, когда человеку уже позарез, когда он в крайности. Там посмотрят: „Этого у нас нет, этого у нас тоже нет, а это будет в третьем квартале“. Он им и говорит: „Я достал то-то, сам я слесарь, брат — печник, приятель — кровельщик. Мы сами все сделаем…“ А ему отвечают: „Мы включим вас в смету как своих сезонных рабочих и своих штукатуров пришлем“. И записывают себе полный объем работ! Слесарь, печник, кровельщик все быстро сделают — позарез! — штукатуры пол-литра разопьют, а начальство отчитывается на собрании: „План выполнен на сто и две десятых процента“.
— И ты молчишь? — спросил Слатин.
Усики Сурена затопорщились, он задумался:
— Вот слушай. Один раз ко мне на работу пришла мать. Они с отцом давно на окраину перебрались. Им нужно было печь отремонтировать, дымовую трубу нарастить. Я сказал, приду вечером, посмотрю, телегу с кирпичами пришлю и сделаю. А у меня в кабинете сидел прораб из этой конторы. Они у нас на планерках присутствуют. Тихо сидел. Мать ушла, а он поднялся ко мне. А у него газета под мышкой была. — Сурен вскочил, увидел на шкафчике газету, сунул себе под мышку. — „Зачем ты будешь сам возиться, трубу наращивать? Я телегу пришлю, печника“. Разворачивает газету. — Сурен наклонился к Слатину, развернул газету. — А в газетке у него смета: „Вот тут смета на пять тысяч рублей, подпиши“. Я как шуганул его! С трубой, кирпичами! Он вылетел из кабинета. Хотя не себе же он эти деньги положил бы в карман. Он выбивал зарплату для людей. Но вот пришел бы потом, сказал: „Я пошутил“. Не пошутил. У меня трое из этой организации работали, приносят смету: пиломатериал, купорос, олифа, гвозди… Я накрыл ее ладонью, говорю: „Меня всегда смешит, когда меня в строительных делах хотят обмануть. Но я вам предлагаю соглашение. Видите, как мы теснимся из-за ремонта? В три дня сделаете, я вам эту смету подписываю не глядя. Нет — пеняйте на себя“. На следующий день приходит один. „Где другие?“ — „Их прораб в другое место послал“. Те двое профессора, а тот, что пришел, шестерка. У них такое разделение. Покопался он два дня, на третий я его выгнал — без напарников не приходи! Явились. Говорю им: „Когда придете наряд закрывать, припомните наш разговор“. — „Начальник, все сделаем“. Еще три дня возились и исчезли. Я заглянул в комнату — чем же третий занимается? А он гвозди из одной кучи в другую перекладывает. На столе гвозди, понимаешь, по калибру разложены на три кучи, стол толкнешь, края куч смешиваются. Так он кладет с края кучи в центр! „Чем ты занимаешься?!“ — „Так гвозди же надо рассортировать“. — „Да они опять ссыплются!“ — „Так надо же!“ Я говорю: „Надо стеллаж перенести на место“. — „Не проходит“. Действительно, на два сантиметра сквозь двери не проходит. „Распили! Потом собьешь снова“. — „Так это ж надо пилить!“ — Сурен посмотрел на Слатина. — Ты говоришь, молчу ли я. Производство наше оборонного значения не имеет — ремонтируем людям жилье. Кто с нами считаться будет? А если бы у нас людей было побольше, оборот покрупнее, помещение получше — с нами могли бы и считаться. Я в Харькове был. Там здание трехэтажное, в штате десятки инженеров. Но я ж тебе говорю, что я уже тринадцатый начальник. Можно в таких условиях работать на перспективу?
Рассказывал Сурен азартно. То ли у него накопилось, то ли он так рассказывал потому, что Слатин работник областной газеты. Сам Сурен объяснял это так:
— Понимаешь, работы так много, что на друзей времени не остается.
Теперь ему предлагали место на заводе — сорок подчиненных, ставка семьсот рублей, и он спрашивает совета у Слатина, переходить или не переходить.
— Понимаешь, — говорил он, — директору нужен такой, как я. С административной хваткой. Талантливый инженер на эту должность не пойдет. — И Сурен смущенно улыбался потому, что сам же себя выводил из числа талантливых. — И я тебе скажу: год назад я и думать не стал — перешел бы. А сейчас с делом жалко расставаться. Все ж сердцем делалось. Пьяниц выгнал. Тех, кто за тринадцать начальников распустился, подтянул. Раньше ко мне в кабинет с криком входили — теперь крику нет. Я говорю: выгнал. Но это так говорю. Двух действительно уволил. А те сами ушли. Я и не держу. Ему сказали как-то, что от него сильно пахнет, а он ответил: „Все равно я ухожу“. И ушел без обиды. Понимает, что я прав, работать надо, а работать уже не может. Мне говорят: „Секретаршу взял не по чину красивую. Зарплата у тебя для нее слишком низкая. Все равно у тебя ее переманят“. Пусть переманивают. А новое дело начинать боюсь. Это же новые люди, новые связи. Тут мне верят еще и потому, что я бывший главный инженер, потому что за все эти годы я никого не обманул. А без личных связей, которые годами налаживаются, ничего сделать нельзя. Бумагу нам планируют 150 килограммов на год, а расходуем мы две тонны. И никакими легальными способами эти две тонны не достать. Я каждый день, когда иду на работу, захожу в облснаб и спрашиваю: „Раиса Ивановна, остаточки есть?“ Момент надо уловить, когда придет бумага и картон, когда их распределят по разнарядкам и вдруг окажется, что осталось несколько тонн, на которые как раз в этот момент никто не претендует. И никого я вместо себя послать не могу: ни главного инженера, ни бухгалтера, ни боже мой!» «Сколько вам положено?!» Считая с армией, третий раз начальником стал, с третьего захода стал понимать. Пришли ко мне из НКВД, им срочно проект нужен. Я не посмотрел, что они в форме. «А чем вы можете мне помочь?» — «А что вам нужно?» — «Бумаги». Так они, молодцы, на собственной машине привезли мне кальку.
— Не боялся?
— Боялся, когда жена подруге в дом отдыха письмо с переносом на двух открытках написала. На первой открытке пишет: «У нас недавно состоялась встреча с руководителем подпольной группы…» Это в библиотеке у них встреча читателей с автором-партизаном. Вторая открытка где-то на почте затерялась, подруга из дома отдыха уехала, а письмо только пришло. Там его кто-то прочел и отдал куда надо. Оттуда переслали сюда. По почтовому штемпелю. Обратного адреса на открытке не было. Месяца через два к жене на работу приходят: «Ваше письмо?» Она обмерла. Стала объяснять. А те говорят: «Да мы все знаем. Задали вы нам работу». Она извинялась: «У вас столько работы, а тут я со своими глупостями». А я ей сказал: «Дура! У них же след в бумагах остался! Не могла подождать, пока твоя подруга приедет! Надолго расстались!»
Было видно, что Сурен и сейчас боится.
— Чтобы не было доносов, я все делаю открыто, — сказал он. — Копировальная машина мне нужна, план без нее провалится. Мне ее продают, но ставят условие: оформи моего рабочего на семь месяцев. Я думаю, семь месяцев это будет на мне висеть. Говорю: «Оформляю вас старшим инженером на три», — и смотрю на него. У него двести человек в подчинении, его весь город знает. «Подумаю». А я к своему горисполкомовскому начальнику. «Надо?» — спрашивает. «Надо».
А ты говоришь — боишься!
Сурен спрашивал совета, и Слатин удивлялся, что он может ему посоветовать?
— Когда сердце схватило, я в первый раз подумал: все равно придется уходить. К одному даже присматриваться начал. Тоже на ответственной работе был — бросил. Автобус водит. Здоровый стал. День дома, день — на линии. Я ж тоже шофер первого класса. И я тебе скажу, иногда так хочется плюнуть на все это, уволиться и два месяца ничего не делать. Жена библиотекой заведует, а мне книжку прочесть некогда. На работе проекты, домой чертежи беру — как заведенный, честное слово! Сам себе удивляюсь — откуда силы берутся! — И восторженный тон не соответствовал тому, что Сурен говорил. — Начальник у меня — работяга. Слова хорошие умеет говорить. Перед зимним сезоном котельные пускали, по двенадцать часов работали. «Люди не должны мерзнуть!» А на перспективу работать не любит. Скажешь: «Это ж не на один день! Надо о перспективе подумать», — смотрит с подозрением.
— Сколько ты получаешь?
—
