пред красотой… Волнуют робких мелкие дерзанья, В пугливом сердце — тина и застой? Любовь — мой вождь, любовь — властитель мой! Когда развернуты ее знамена, И трус рванется в первые колонны. Прочь, детский страх! Сомненья, прочь от нас! Морщинам, седине приличен разум! Отныне сердце в грозной власти глаз… Пусть мудрость смотрит осторожным глазом. А я предамся юности проказам: Цель — красота, страсть — у руля, и в путь! И кто здесь побоится утонуть?» Как сорняками глушится пшеница, Так вожделенье заглушает страх… Прислушиваясь, он вперед стремится С надеждой и сомнением в глазах. Но он совсем запутался в речах Двух этих спутников и в самом деле: То вдруг замрет, то снова рвется к цели. Ее небесный облик перед ним, Но рядом с ней он видит Коллатина… Взгляд на нее — и вновь он одержим, Взгляд на него — и вновь душа невинна, И нет о вожделенье и помина, Добру внимает сердце, хоть оно Пороком все-таки заражено. Но снова силы гнусные храбрятся, Им по сердцу его веселый пыл… Как из минут часы и дни родятся, Так их поток в нем ум заполонил И лестью подлой голову вскружил. Подхлестнутый безумством и гордыней, К Лукреции отправился Тарквиний! Опочивальню сторожат замки! Но взломаны они его рукою… И вот, замками встреченный в штыки, Крадется вор, не ведая покоя. Скрежещет в двери что-то там такое, И хищно в темноте визжит хорек, И трус не слышит под собою ног. Все двери с неохотой уступают, А ветер в щелях воет перед ним И факел поминутно задувает, Тарквинию в лицо бросая дым И путь окутав облаком густым. Но в сердце тлеет жгучее желанье, Вновь разжигая факел от дыханья. Лукреции перчатку на полу Он при неверном свете замечает И, с тростника схватив ее, иглу Под ноготь неожиданно вонзает… Игла как будто бы предупреждает: «Шутить со мной нельзя! Ступай назад! Здесь даже вещи честь ее хранят!» Препятствия злодея не смущают, Им даже смысл он придает иной: Дверь, ветер и перчатку он считает Лишь испытаньем, посланным судьбой, Иль гирями, которые порой Ход стрелок тормозят на циферблате, Ведя минуты медленно к расплате. «Ну что ж, — он мыслит, — эта цепь преград Как в дни весны последние морозы… Они сильней о радости твердят, И птицы звонче свищут в эти грозы. Борьба за клад всегда таит угрозы: Пираты, скалы, мели, ураган Все в океане встретит капитан». Он к двери спальни медленно подходит, За нею скрыт блаженства рай земной… Он от задвижки взора не отводит Преграды между злом и красотой. Почти кощунствует безумец мой: Он начинает небесам молиться, Чтоб помогли они греху свершиться. Но вдруг молитву дерзкую прервав (В которой он просил благие силы Ему помочь, блаженством увенчав, И чтобы все благополучно было), Опомнился: «Ну как ты глуп, мой милый! Твою мольбу отбросит небо прочь… Нет, не захочет мне оно помочь! Любовь, Удача — будьте мне богами! Решимость закаляет волю мне… Ведь мысль, не подкрепленная делами, Мелькнув, растает дымкой в тишине. Так тает страха лед в любви огне… Луна зашла, туманы и затменья Позор мой скроют после наслажденья». Рукой преступной он рванул замок И в дверь йогой ударил дерзновенно… Сова близка, голубки сон глубок, Предательством здесь пахнет и изменой! От змей мы удираем прочь мгновенно… Но спит она, и страх неведом ей, Безгрешной жертве яростных страстей. И, крадучись, он в комнату вступает И видит белоснежную постель… Но занавес Лукрецию скрывает. Глаза горят — злодей приметил цель, А сердце, словно в нем бушует хмель, Дает рукам тотчас же приказанье: Снять облако, открыв луны сиянье. Как огненное солнце иногда, Прорвав туман, нам взоры ослепляет, Так и его глаза, взглянув туда, Где высший свет властительно сияет, То жмурятся, то без конца мигают… Виной тут свет, а может быть, и стыд, Но взор еще ресницами прикрыт. Томились бы глаза его в темнице. Тогда 6 они не причинили зла, Тогда бы с мужем счастьем насладиться Лукреция невинная могла… Но их в плену недолго держит мгла, И губит взгляд зловещий вожделенья И жизнь и счастье ей в одно мгновенье. Румянец щек над белою рукой… Подушка тоже жаждет поцелуя. И, с двух сторон ее обняв собой, Она в тиши блаженствует, ликуя… Лукреция лежит, не протестуя; Как символ добродетели, она Во власть глазам бесстыдным отдана. Как маргаритка на траве в апреле, Над пеленой зеленых покрывал Ее рука откинута с постели: Алмазный пот на белизне сверкал. Но свет в глазах у спящей не играл, И, как цветы, во тьме они дремали И утреннего солнца ожидали. Сплелось с дыханьем золото волос, Так скромность с озорством в плутовке слиты… Ликует жизнь над пеленою слез, Хоть дымкой смерти жизни все обвиты… Но здесь, во сне, все это было скрыто, И здесь, друг к другу злобы не тая, И жизнь и смерть предстали как друзья. Два полушария слоновой кости, Никем не покоренные миры, Не зная власти никакого гостя, Лишь мужу отдавали все дары… Тарквиний входит вновь в азарт игры: Теперь, как узурпатор разъяренный, Он свергнуть хочет властелина с трона. Все наблюдая, примечая вмиг, Он вновь и вновь желаньем загорался… Томился тем, что счастья не достиг, Но все-таки покуда не сдавался И с негой бесконечной любовался Под нежной кожей жилок синевой, Кораллом губ и шеи белизной. Как лев играет с жертвою в пустыне И не спешит терзать добычу он, Так медлит нерешительный Тарквиний, Как будто пыл глазами утолен. Он совершенно, впрочем, не смирен И вздох желанья подавить не в силах… И снова кровь неистовствует в жилах. Как яростных наемников орда Злодейски грабит мирное селенье, Насилует и губит иногда Детей и матерей без сожаленья, Так рвется кровь злодея в наступленье, А сердце гул тревоги захлестнул, Оно войска толкает на разгул. И сердце будит взоры барабаном, А взоры отдают руке приказ, И дерзкая рука за талисманом В атаку устремляется тотчас На грудь, открытую для жадных глаз… И кровь ушла сквозь жилки голубые, И побледнели башенки пустые. Кровь хлынула в таинственный покой, Где госпожа властительная дремлет, Напомнить об осаде роковой: И вот уж сердце тайный страх объемлет, Открыв глаза, она с тревогой внемлет, Встречает, взор беду со всех сторон: Он факелом чадящим ослеплен. Бывает так, что женщина кошмаром Во тьме ночной от снов пробуждена: Ей призраки почудились, недаром Трепещет от волнения она… О ужас беспредельный! Так полна Лукреция и страха и печали: Пред ней живые призраки предстали. Она дрожит, вся с головы до ног, От страха, как подстреленная птица… Видений фантастических поток Пред ней в тумане пенится и мчится: Он лишь в уме расстроенном родится! Непослушаньем глаз ум разъярен, И тайный ужас в них вселяет он. Уже рука на грудь белее снега Легла, как разрушительный таран, И сердце, утомленное от бега, Уже на грани гибели от ран… Злодей готовит штурма ураган: Не жалость в нем, а яростное пламя… Прорвался враг, и город взят войсками! Сперва язык трубою громовой Противника зовет к переговорам, Но бледный лик над простынь белизной Ответствует презреньем и укором… Молчит Тарквиний, он не склонен к спорам! Она упорствует: «Как он посмел? И в чем источник этих страшных дел?» Он отвечает: «Твой румянец алый! Ведь даже лилия пред ним бледна И роза от досады запылала… Лишь в нем и заключается вина! Моя душа решимости полна Взять замок твой! Сама ты виновата, Что предали тебя твои солдаты! Но ты меня напрасно не кляни: Здесь красота расставила капканы… Тебя во власть мае отдали они, Чтоб мог я наслаждаться невозбранно. Я к цели шел с могуществом титана: Хоть разум вожделенье сжег дотла, Но вновь желанье красота зажгла! Я знаю, что меня подстерегает, Я знаю, что шипы — защита роз, Что пчелы жалом мед свой охраняют… И без сравнений ясен тут вопрос. Но я горю, я не боюсь угроз. Желанье жжет — подобно всем влюбленным, Оно не повинуется законам! Я в глубине души уже постиг То зло, тот стыд, ту скорбь, где я виною, Но зов любви всевластен и велик, Желанье к цели ринулось стрелою… Пусть слезы взор мне застилают мглою. Пусть ждут меня презренье и вражда Я сам стремлюсь туда, где ждет беда!» И вот уж меч в руках его блистает… Так сокол, совершающий полет, Малютку птичку тенью крыл пугает, И клюв искривленный добычи ждет. Разящий меч Лукрецию гнетет Она угроз Тарквиния страшится; Так бубенцом пугает сокол птицу. «Ты нынче в ночь моею стать должна! Сопротивленье одолеет сила… А нет — убью! Скажу — во время сна, Узнав, что ложе ты с рабом делила. И честь твою с тобою ждет могила! Убив раба, в постель к тебе швырну, Чтоб людям доказать твою вину! А муж твой будет жить, узнав презренье, Всем светом заклейменный с этих пор… Твоих друзей постигнет униженье, Твоих детей — безвестность и позор, А ты, потомству горестный укор, В поэме будешь на века воспета: И не забудется поэма эта! Но уступи — и я союзник твой! Ведь тайный грех похож на мысль без дела! И ради цели высшей и благой Проступок мелкий мы свершаем смело. В крупицах яд не гибелен для тела… В искусной смеси он, наоборот, Нередко исцеленье нам дает. Хоть ради собственных детей и мужа Отдайся мне… Семье не завещай Стыд, коего на свете нету хуже, На отчий край позор не навлекай! Страшнее рабства он, не забывай, Ужаснее уродства от рожденья: Там — грех природы, здесь — грехопаденье!» И взор смертельный василиска он На жертву устремил и замолкает… В ней символ благочестья отражен: Она, как бы в пустыне, умоляет, Как лань, которую орел терзает… Но хищник и не слышит этих слое, И он на все от голода готов. Когда долинам угрожают тучи, Вершины гор в туманной дымке скрыв, Из недр земли взметнется вихрь летучий, И тучи прочь влечет его порыв: Он сдержит ливень, облака разбив… Так голос нежный удержал злодея: Ведь сам Плутон внимал игре Орфея. Но это лишь игра. Как хищный кот, Он хочет с бедной мышкой порезвиться.. Вид жертвы будит в нем водоворот Страстей, которым не угомониться, Не хочет сердце на мольбу склониться… Ведь даже мрамор рушит
