ласки безысходной… Печаль течет рекою полноводной, Но стоит путь плотиной перекрыть, И ярость волн уж не остановить! «Насмешницы! — твердит она, — в пернатой Груди похороните песен лад, Пусть смолкнет хор ваш, немотой объятый, Печаль не терпит никаких преград, В тоске гостям веселым ты не рад… Прочь! Услаждайте слух беспечной девы, А слезы любят скорбные наклевы. Слети ко мне и вспомни — уж давно Ты пела о насилье, Филомела! Земное лоно ночью слез полно… Пой так, чтоб грусть во мне не охладела, Чтоб слезы, вздохи длились без предела. Тарквиния проклясть — досталось мне, Ты проклинай Терея в тишине! Ты, в грудь себе шипы от роз вонзая, Уснуть терзаньям острым не даешь, А я, твоим — порывам подражая, Я к сердцу приставляю острый нож… О Смерть, ты жертву жалкую влечешь! От этих мук сердца уже устали, Настроены их струны в лад печали. Раз ты молчишь, бедняжка-птичка, днем, Боясь с людскими взорами встречаться, Давай в пустыню дальнюю уйдем, Где нет нужды ни зноя опасаться, Ни льдов… Там скорби можем мы предаться, Там песней усмирится хищный зверь… Раз люди звери, только зверю верь!» Как лань затравленная, озираясь, На свору псов бросает дикий взгляд Иль тот, кто, в лабиринте пробираясь. Блуждает по тропинкам наугад, Так у нее в душе царит разлад: Что лучше — умереть иль жить на свете, Когда жизнь — ад и смерть уж ловит в сети. «Убить себя, — волнуется она, Не значит ли сгубить и душу с телом? Утрата половины не страшна, Куда страшнее нам расстаться с целым. Та мать прославится злодейским делом, Кто, потеряв одну из дочерей, Сама убьет вторую вслед за ней. Но что дороже мне — душа иль тело? Причастность к небесам иль чистота? Нет, обе дороги мне, вот в чем дело! Для мужа и небес — и та и та. Увы! Когда кора с ольхи снята, Поблекнут листья и увянут почки, Так и душа, лишившись оболочки. Нарушен навсегда ее покой, Ее дворец разрушен в прах врагами, Запятнан и поруган храм святой, На нем водружено бесчестья знамя… Ужель кощунство — посудите сами! Коль крепости врата раскрою я, Чтоб прочь в тоске ушла душа моя? По не умру, покуда Коллатину Причину смерти не скажу… О нет! Чтоб он поклялся мстить, ему картину Открою глубины постигших бед. Запятнанную кровь — вот мой завет! Тарквинию отдать! Ведь он виною, Что кровь нечистая прольется мною. Теперь ножу свою вверяю честь Пусть в тело оскверненное вонзится! Ведь смерть позору должно предпочесть, Пусть честь живет, а жизнь пускай затмится., Из пепла, грязи слава возродится! Когда убью своею смертью стыд, Из пепла честь, как феникс, воспарит. Властителю утраченного клада, Что завещать тебе теперь должна? Моя решимость — вот твоя отрада, Ты отомстишь за мой позор сполна. Тарквиний да погибнет! Цель ясна: Я, друг и враг, себя низрину в Лету, Но ты отмети Тарквинию за это! Еще раз волю вкратце повторю; Для неба и земли — душа и тело, Решимость я, супруг, тебе дарю, А честь свою ножу вручаю смело, Мой стыд — задумавшему злое дело, А славу — в память тем в родной стране, Кто не помыслит худо обо мне. Ты, Коллатин, вершитель завещанья, Смотри, как поступил со мною враг! Я смою кровью тяжесть поруганья, И светом смерти вспыхнет жизни мрак. Бесстрашен сердца клич: да будет так! Своей рукою одолею беды И гибелью достигну я победы!» Итак, ей смерть — единственный исход! Она, из глаз жемчужины роняя, Служанку хриплым голосом зовет, И та летит, минуты не теряя… Покорна долгу дева молодая! На щеки госпожи глядит она Там словно тает снега пелена. Она ей утра доброго желает, А дальше скромно приказаний ждет… Ей видно — госпожу тоска терзает, Ей ясно — горе госпожу гнетет! Но все ж спросить покуда не дерзнет Как, почему два солнца вдруг затмились, А щеки роз и свежести лишились. В закатный час как бы в слезах поля И все цветы увлажнены росою: Так всхлипывает дева, скорбь деля Столь щедро со своею госпожою. Ей жаль — два солнца гаснут, скрыты тьмою, И падают в соленый океан, И ей самой в глаза упал туман. Застыв, стоят прелестные созданья, Как у фонтана статуи наяд… Но непритворны госпожи рыданья, И лишь сочувствие — служанки взгляд. Ведь женщины чуть что — заголосят! Всегда с любым готовы плакать вместе, Глаза, как говорят, на мокром месте! Мужчины — мрамор, женщины — лишь воск! Как мрамор хочет, так он воск ваяет! Созданьям слабым впечатленья в мозг Мужская сила, ловкость ложь врезает… Виновны ль жены в том, что так страдают? На воске с мордой дьявольской печать Возможно ль воск за это порицать? Ведь женщина — открытая равнина, Приметен тут и крохотный червяк… Походит на дремучий лес мужчина, Где залегло все зло в пещерный мрак. В хрустальных гранях виден и светляк! Порок мужчин под сталью глаз таится, А женщин выдают во всем их лица! Никто цветок увядший не корит, А все бранят разгул зимы морозной. На жертву ль должен пасть позор и стыд? Нет, на злодея. Не карайте грозно Ошибки женщин. Рано или поздно, Все зло исходит от владык мужчин, Винить подвластных женщин нет причин. Так и с Лукрецией происходило: Беда ее настигла в час ночной… Угроза смерти и стыда — вот сила, Которая сломила стойкость той, Кто славилась святейшей чистотой. Ей тайный страх сознанье застилает, Что стыд и после смерти ожидает. Лукреция спокойно говорит Служанке, соучастнице терзанья: «Зачем же слезы и печальный вид? Здесь бесполезны эти излиянья… Ведь если плачешь ты из состраданья, Знай, будь в слезах спасение от зла, Тогда 6 сама себе я помогла. Скажи, когда… — и сразу замолчала, Потом со стоном: — отбыл гость ночной?» А та в ответ: «Да раньше, чем я встала! Моя небрежность, видно, тут виной… Но смилуйтесь, молю вас, надо мной: Сегодня поднялась я до рассвета, Хватилась, глядь… Тарквиния уж нету! Но, госпожа, осмелюсь ли узнать, Что нынче вас терзает и тревожит?» «Молчи! — в ответ Лукреция. — Сказать Все можно, только это не поможет, Не выразить тоски, что сердце гложет… Одно названье этой пытке — ад! Где слов уж нет, там попросту молчат! Поди достань перо, чернил, бумагу… Ах нет, не надо… Все нашла я вдруг… Что я сказать хотела? Я не лягу… Письмо супругу я пошлю, мой друг! Скажи скорей кому-нибудь из слуг: Пусть будет в путь готов без промедленья, Сейчас терять не должно ни мгновенья!» Ушла служанка. Госпожа берет Перо, но в воздухе оно застыло… Меж разумом и горем бой идет, Ум полон дум, но воля все убила, Все чувства вмиг сковала злая сила. Подобно шумным толпам у дверей, Теснятся мысли в голове у ней. Но вот начало: «Мой супруг достойный! Шлет недостойная жена привет! Здоровым будь! Но дома неспокойно, И, чтоб успеть спасти меня от бед, Спеши сюда немедленно, мой свет! Письмо из дома с грустью посылаю, О страшном горе кратко извещаю!» Сложив письмо, она берет печать Замкнуть печали смутные картины… Теперь о горе сможет муж узнать, Но как узнает он его причины? Она боится, все-таки мужчины Вдруг он иначе как-то все поймет… Нет, кровью смыть позор — один исход! Все, что у ней на сердце накипело, Супругу все поведает она… Не только здесь в слезах и вздохах дело, Нет, подозренья смыть она должна И доказать, что не на ней вина. Тут не к чему пестрить письмо словами, Тут можно оправдаться лишь делами! Страшней вид горя, чем о нем рассказ! Как часто слуху мы не доверяли! Сильней, чем ухо, нас волнует глаз, Хоть оба о беде повествовали. Услышать можно только часть печали: Так мель всегда шумней, чем глубина, И в вихре слов скорбь схлынет, как волна. Сургуч, печать, и надпись вот такая: «В Ардею, мужу. Спешно передать!» Она письмо вручает, умоляя Посланца ни мгновенья не терять, Лететь стрелой и птиц перегонять… Любая скорость медленной ей мнится, Ведь крайность вечно к крайностям стремится! Слуга отвесил госпоже поклон, В глаза ей пристально взглянул, краснея… Затем посланье взял и вышел он Безмолвно, ни о чем спросить не смея. Виновный ловит взор любой, бледнея: Ей кажется, затем он покраснел, Что все о ней уже узнать успел. Куда ему! Ей-богу, не хватало Посланцу ни дерзанья, ни ума; Он дело делал, а болтал он мало Не то что те, в ком самохвальства — тьма, А в деле-то медлительны весьма! Он образцом был времени былого: Долг выполнял свой честно и — ни слова! В ней подозренье это и зажгло. Двумя пожарами горят их лица… Узнал ли он, что с ней произошло, Все время разгадать она стремится. А он смущен — ну как тут не смутиться? Чем ярче он румянцем распален, Тем ей ясней — во все он посвящен! Ей кажется — остановилось время, Хоть минуло лишь несколько минут… Ей времени невыносимо бремя. Вздыхать и плакать — пользы мало тут; Стенанья, слезы — самый тяжкий труд. Хоть бы забыть о жалобах и плаче! Грустить теперь ей хочется иначе. Вдруг вспомнила… картина на стене Прекрасное изображенье Трои, И рати греков — в яростной войне За стыд Елены мстящие герои. Вознесся к тучам Илион главою… Здесь создал мастер просто чудеса: Склонились нежно к башням небеса. Назло природе, миру горькой прозы Искусством жизнь застывшая дана: Засохшей краски капли — это слезы, Их об убитом муже льет жена… Дымится крови алая волна И умирающих мерцают очи, Как угли, меркнущие в мрачной ночи. Вот воин — роет он подкоп сейчас, Покрыт он пылью, поте него струится… А с башен Трои смотрят сотни глаз На греков через узкие бойницы. Совсем не веселы троянцев лица: Так тонко это мастер воплотил, Что каждый взор как будто грусть таил. Величественность и благоволенье Открыто в облике вождей царят, А в юношах — стремительность и рвенье… А вот и бледных трусов целый ряд Смятением любой из них объят, Они в постыдном ужасе и дрожи С крестьянами запуганными схожи. А вот Аякс и Одиссей вдвоем… Как вдохновенна здесь искусства сила! По облику мы сущность познаем Так мастерски их
