еще не оформились и даже четко не обозначились, во второй — еще полностью не утвердились. Поэтому обо стадии характеризуются неясностью социальных отношений, противоречивыми тенденциями в духовной жизни, следствием чего, как мы говорили, оказывается усиление романтического начала. Однако проявление этого начала в каждой стадии различно — и вот почему.
В первой стадии общество живет ожиданием благотворности начинающихся изменений, живет иллюзиями, которые кажутся осуществимыми, поэтому идеальное, тяготение к которому и выносит романтический элемент на поверхность литературы, с одной стороны, связано с ощущением смутности социальных перспектив, а с другой — мыслится как возможный в дальнейшем вариант реальности и потому приобретает реалистическую окраску, а иногда героический характер.
Во второй стадии общество убеждается, что ожидания его не оправдались, иллюзии не осуществились, и идеальное теперь связано с ощущением социальной бесперспективности, несостоявшихся надежд, реализация его в действительности представляется невозможной, и потому оно приобретает подчеркнуто иллюзорный, резко противоположный реальному и условно героический характер.
Таким образом, двум стадиям периодов общественной ломки соответствуют два основных варианта романтической традиции.
Применительно ко всей эпохе Возрождения первый вариант представляют позднесредневековые и раннеренессансные романтические формы, второй позднеренессансные и раннебарочные (или маньеристские, если согласиться с теми учеными, которые считают маньеризм самостоятельной фазой).
Применительно к английскому искусству интересующего нас периода первый вариант — это романтические жанры 70-90-х годов XVI в., второй — 10-30-х годов XVII в.
Применительно к английской ренессансной драматургии первый вариант мы видим в романтической комедии, второй — в трагикомедии.
Наконец, само творчество Шекспира дает нам пример обоих основных вариантов драматургического воплощения романтической традиции — комедии 90-х годов XVI в. и пьесы последнего периода. И если в общелитературном плане последние пьесы Шекспира связаны с традицией романтических жанров, то в чисто драматургическом — с трагикомедией.
ЭДУАРД ЮНГ И ЕГО ЗНАЧЕНИЕ В ИСТОРИИ ШЕКСПИРОВСКОЙ КРИТИКИ
А. Аникст
В течение целого столетия со времен Реставрации творчество Шекспира расценивалось английскими критиками как художественно неполноценное. Причиной этого было резкое отличие драматургического метода Шекспира от правил классицизма в драме, утвердившихся во второй половине XVII в. и признанных беспрекословными также в XVIII в. Авторитет Вольтера укрепил мнение о Шекспире как гениальном «варваре», которому недоставало знания законов искусства. Английские критики, признавая выдающееся дарование Шекспира, постоянно попрекали его за «недостатки», заключавшиеся в незнании правил драмы. Даже апологеты Шекспира сохраняли критическое отношение к его произведениям. Никакого пиетета в отношении к Шекспиру не существовало. О нем рассуждали свободно, без оглядки, относя его к авторам, вполне подлежащим критике. В этом отношении почти все, написанное о Шекспире за сто лет, начиная с 1660 г., резко отличается от последующей критики, признавшей Шекспира одним из величайших художников мира.
Перелом в отношении к Шекспиру произошел в третью четверть XVIII в. Он был подготовлен рядом предшествующих суждений, не имевших в свое время достаточно большого резонанса, несколькими изданиями сочинений Шекспира, шекспировскими постановками Гаррика и начавшейся реакцией против эстетики и поэтики классицизма. Антиклассицистское направление выразилось в сентиментализме, во главе которого стоял романист Сэмюэль Ричардсон, прославленный автор «Памелы», «Клариссы» и «Грандисона».
В поэзии одним из крупнейших представителей сентиментализма был Эдуард Юнг (1683-1765), завоевавший всеевропейскую известность медитативной поэмой «Жалоба, или Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии» (1742-1745). Если имя просветителя и классициста Вольтера стоит во главе хулителей Шекспира, то реабилитацию Шекспира возглавили сентименталисты. Два имени стоят у истоков движения в защиту Шекспира, одно, правда, лишь символически.
«Рассуждения об оригинальности произведений. Письмо к автору «Сэра Чарльза Грандисона» (1759) — так озаглавил свое эссе Эдуард Юнг, посвятив его С. Ричардсону. В глазах всей читающей публики обращение к широко известному романисту, которого Дидро приравнял к Гомеру, придавало «Рассуждениям …» весьма авторитетный вид. Имена двух корифеев сентиментальной литературы как бы освящали содержание критического очерка Юнга.
Скажем сразу, никаких откровений о самом творчестве Шекспира «Рассуждения…» Юнга не содержат. Нет в них и трактовок отдельных произведений. С этой точки зрения Юнг ничем не обогатил шекспировскую критику. Но он внес совершенно новый принцип подхода к писателям, который сделал возможной переоценку Шекспира по сравнению с критическими стандартами классицизма.
Выдвигая на первый план морально-этическое значение поэзии, Юнг вместе с тем различает два вида сочинений. Оставаясь на аристотелевской позиции, признаваемой и классицистами, Юнг считает, что всякое искусство является подражанием. Но одни поэты подражают природе, другие — поэтам.
Юнг ограничивается самым общим определением оригинальности поэтического творчества, совершенно не вдаваясь в существо его содержания. «Оригинальные поэты являются и должны быть всеобщими любимцами, ибо они благодетели; они расширяют территорию литературной республики, добавляя к ней новые области. Имитаторы дают только повторения того, что мы уже имели, иногда лучшего качества, чем раньше». {Edward Young. Conjectures on Original Composition. Цит. по сб.: «Criticism. Twenty Major Statements». Ed. by Charles Kaplan. San Francisco (1964), p. 215.} Даже если подражатель даровит, он все равно строит свое произведение на основе, созданной другими. Оригинальный поэт может быть и менее даровит, зато ему есть чем похвастать: говоря словами Горация, «он беден, но ни у кого не в долгу».
Уже среди древних поэтов были оригинальные творцы и подражатели. Правда, иные из античных подражателей следующим векам кажутся оригинальными, но это происходит лишь потому, что утеряны оригиналы, которым они подражали.
Юнг, естественно, не может избежать проблемы «древних и новых». Старый к тому времени спор о преимуществах классических и современных авторов, по разному решаемый в XVII — XVIII вв., получает у Юнга новое решение. Для самых древних не было никакой заслуги в их оригинальности; они просто не могли быть имитаторами, так как еще некому было подражать. Иное дело в поздние времена: у поэтов возникает возможность выбора — свободно парить или заковать себя в мягкие цепи подражания.
Юнг не отрицает достоинств поэтов античности. Пренебречь ими было бы столь же неверно, как и копировать их. Они дают духу благороднейшую пищу. Но питать — не значит уничтожать современное. Подражать древним поэтам можно, но не следует копировать их. «Подражать» «Илиаде» не значит подражать Гомеру; но тот, кто последует методу, примененному самим Гомером, приобретет способность, позволяющую создать столь же великое творение. Следуйте по его стопам — единственному источнику бессмертия: пейте там, где он пил — из подлинного Геликона, то есть из груди природы, — подражайте, но подражайте не произведению, а человеку. Не станет ли тогда парадокс афоризмом, а именно: «Чем меньше мы будет подражать прославленным поэтам древности, тем больше мы станем на них похожи» {Edward Young. Op. cit, p. 218.}.
Слишком большое почитание классиков лишает поэтов свободы, необходимой для творчества. А это последнее не равнозначно знанию. Образование лишь средство в руках поэта, но не оно источник творчества, а гений. Здесь мы подошли к тому, что составляет ядро художественной теории Юнга.
Древнеримское понятие гения как духа-покровителя, возрожденное гуманистами нового времени в связи с изучением античности, стало в XVII в. осмысляться по-новому. «Гений» сначала стал служить для обозначения своеобразия как отдельной личности, так и целой нации; слово стало синонимом «духа» («гений нации», «дух нации). Очень быстро вслед за этим оно приобрело тот смысл, который сохранило до сих пор, — гений как воплощение высших духовных способностей.
В начале XVIII в. Шефтсбери употребляет понятие «гений» в обоих значениях. Ему случается говорить о «гении народа», и он же обстоятельно рассматривает различие между поэтом или художником, не возвышающимся над уровнем ремесленничества, и подлинным гением {См.: Шефтсбери. Эстетические опыты. М., 1975, с. 397-405.}. «…Настоящего гения и преданного своему искусству художника, — писал Шефтсбери, — никогда не заставить изменить своему характеру, так чтобы он не испытывал при этом величайшего стыда и нежелания, и никогда не убедить подло предавать свое художество и умение ради простой выгоды или исполняя нечто противоположное правилам своего мастерства. Кому приходилось слышать хотя бы немногое из жизни знаменитых скульпторов, архитекторов или живописцев, тот вспомнит немало примеров, свидетельствующих о такой их природе» {Там же, с. 397.}.
Природу, натуру истинного художника составляет особый склад характера и душевных способностей, нечто глубоко присущее каждому из них, некое внутреннее начало. Юнг выступает как продолжатель Шефтсбери. Гений, пишет он, — «это способность совершать великое без использования средств, считающихся необходимыми для этого» {Edward Young. Op. cit., p. 219.}. Иначе говоря, не внешнее умение, а некое внутреннее качество, присущее художнику, и есть гениальность. Ее ни в коем случае не следует смешивать с умом вообще: «Гениальность отличается от правильного понимания, как волшебник от хорошего архитектора; первый воздвигает свои сооружения невидимыми средствами, второй умело применяя обычные инструменты. Поэтому всегда считалось, что в гении есть нечто божественное» {Ibid.}.
Юнг выдвигает концепцию творчества совершенно противоположную классицистской и просветительской. В противовес эстетике, видевшей основу творчества в разуме, Юнг считает, что не разум и правильное понимание вещей, а некое особенное внутреннее качество является подлинным источником самобытного творчества. Он посвящает немалую часть своих «рассуждений» сопоставлению гения и знания. Они для него два полюса. Разум восстает против естественной красоты и осуждает незначительные неточности, встречающиеся у гения; он ограничивает ту свободу, которая помогает гению достичь высшей славы. «Непредписанные красоты и лишенное образцов совершенство, характерные для гения, лежат за пределами авторитетов знания и законов; чтобы создать эти красоты, гений должен прыгнуть за эти пределы» {Ibid., p. 220.}.
Гений не нуждается в книжном знании. Гениальным авторам принадлежит в литературе первое место, образованным — второе. Юнг подхватывает утверждение, высказанное уже современниками Шекспира, о том, что ему недоставало образованности, в первую очередь, знания классиков античной поэзии {См.: А. Аникст. Шекспир в оценке своих современников. — В сб.: «Классическое искусство за рубежом». М., 1966, с. 21, 24.}. В качестве примера гениев, не нуждавшихся в книжном образовании, он называет Шекспира и Пиндара. «И гении, подобные им, конечно, в основном опираются на свои врожденные способности» {Edward Young. Op. cit., p. 220.}.
Здесь нет необходимости касаться вопроса о знаниях Шекспира {Об этом см.: А. Аникст. Шекспир. М., 1964, с. 16-19, 318-328.}. Нас интересует сейчас та концепция творческого гения, которую создает Юнг, и совершенно очевидно, что, борясь против рационализма в искусстве, он склонен перевешивать чашу весов в противоположную сторону. Он считает, что творчество основано на внутреннем чувстве, на интуиции, на вдохновении, некой божественной эманации, овладевающей поэтом.
Впрочем, Юнг не отрицает того, что и гению подчас нужно время и даже образование для развития. В этом отношении он делит гениев на два вида: «детских», т. в. изначально
