и начинающегося расцвета новеллы и романа. Превратив пьесу Шекспира в новеллу в стихах, он действовал в духе своего времени. Возможно, он исходил и из того, что русский театр, который он стремился реформировать, не справился бы с постановкой «Меры за меру».
Так или иначе Пушкин дал русскому читателю гениальную новеллу в стихах, написанную в шекспировском духе.
ПАСТЕРНАК И ШЕКСПИР
Лев Озеров
Это имя — Шекспир! — звучит так мощно, что за ним легче представить целую эпоху, чем одного автора. Эпоху, замахнувшуюся на несколько эпох, на вечность.
Об этом думалось, эта мысль проходила через сердце, главенствуя в нем, когда я слушал стремительные и неожиданные монологи Бориса Леонидовича Пастернака, посвященные Шекспиру. Иногда это были диалоги, подчас — общие беседы (необязательно только о Шекспире).
Долговременная работа Пастернака над переводами не была лишь увлеченностью или одержимостью («одной лишь думы власть» — по Лермонтову). Это была целая полоса в зрелые годы художника. Шекспир был одним из тех мощных стимулов, которые способствовали этой зрелости, были добрыми и незаменимыми спутниками ее.
Можно было видеть Пастернака, появлявшегося с томом Шекспира, с которым он не хотел расставаться и каждую минуту мог заглянуть в текст этого тома. Это был либо — предпочтительно — сам Шекспир, либо его комментаторы, либо работа Виктора Гюго о Шекспире, о чем пишет в своих воспоминаниях А. К. Гладков.
Начавшиеся до войны занятия Шекспиром продолжались и во время войны и после нее.
Помню, как сизые хлопья пепла медленно кружились в воздухе и нехотя падали на землю. Это знойным летом начала войны редакции и издательства жгли свои архивы. Однажды в бумажных ворохах я неожиданно увидал листки, исписанные очень характерным — открытым и свободным — почерком, похожим на острые, стремительно летящие с ветром язычки огня. Почерк Бориса Пастернака, его рука! Так писал он один. Я поднял эти листки и сохранил их. В дальнейшем к ним добавились и другие страницы — стихотворные и критические, подаренные мне автором, Н. Н. Асеевым, Ю. Б. Мирской и другими.
Обращаю внимание читателя на четыре заметки Бориса Пастернака: «О Шекспире», «Вместо предисловия», «Общая цель переводов» и «Гамлет, принц датский (от переводчика)», опубликованные мною в сборнике «Мастерство перевода» (VI. М., 1968).
Текст первых двух заметок воспроизведен по рукописям, относящимся к военным годам и хранящимся в моем архиве. Третья — «Общая цель переводов» является ранней редакцией первой главки «Заметок к переводам шекспировских драм» (август 1946 г.). Эта заметка почти ничего общего не имеет с окончательным текстом первой главки статьи, которая в свое время была помещена в сборнике «Литературная Москва» (1956). Рукопись этой заметки и всей статьи хранится в доме поэта в Переделкине. Четвертая — «Гамлет, принц датский» — была напечатана в журнале «Молодая гвардия» (1940, э 5-6). Хотя по времени написания она должна была бы открывать цикл заметок в подборке сборника «Мастерство перевода», она здесь завершает их, являясь напоминанием о строках, затерявшихся в комплектах довоенного журнала и ставших библиографической редкостью. Все четыре заметки образуют сводный критический цикл, который, с прибавлением упомянутых «Заметок к переводам шекспировских драм», послужит ценным подспорьем к познанию пастернаковского Шекспира.
В разные годы я встречал Бориса Леонидовича Пастернака на улицах Москвы, у него дома в Лаврушинском и на даче в Переделкине, на вечерах во Всероссийском театральном обществе, в Московском университете, в Центральном доме литераторов. С глазу на глаз, в обществе друзей и знакомых, он, все более и более воодушевляясь, сияя и усиливая действие речи ему одному присущей юношески непосредственной и всегда неожиданной жестикуляцией, много и охотно говорил о жизни и о Шекспире, о Шекспире, вошедшем в его жизнь.
Можно сказать так: он был обуреваем Шекспиром, как бывал обуреваем музыкой, философией, грозой, любовью. Перед Пастернаком был не автор, который восхищал и звал к переводческому верстаку. Нет, это была одна из стихий мира, это было второе имя творческого начала жизни.
Шекспир! Это тема у Пастернака не исчерпывается только его переводами пьес и лирики. Тема Шекспира у Пастернака гораздо шире. Она находится в непосредственной и тесной связи с выработкой новой поэтики Пастернака, его творчеством писателя и мыслителя. Она прослеживается от раннего стихотворения «Шекспир» (1919) до позднего — «Гамлет» (1946-1952). От «Марбурга» (1915) со знаменитой строфой («В тот день всю тебя, от гребенок до ног, Как трагик в провинции драму Шекспирову, Носил я с собою и знал назубок, Шатался по городу и репетировал») до незавершенной, писавшейся незадлого до смерти драмы в прозе «Слепая красавица», опирающейся на изучение отечественной истории и шекспировские хроники.
Мельком оброненная фраза из раннего стихотворения «Елене» (книга «Сестра моя жизнь»): «Фауста, что ли, Гамлета ли» — оказалась вещей. И Фауст и Гамлет (в кавычках и без кавычек) поглотили время и труд Пастернака в зрелые и поздние годы. Русский читатель получил обе части гетевской поэмы в переводе Пастернака. Шекспировский цикл Пастернака огромен.
К «Гамлету» добавились «Ромео и Джульетта», «Антоний и Клеопатра», «Отелло», «Король Генрих IV» (первая и вторая части), «Король Лир» и «Макбет». К этому надо еще добавить лирику (особо в ней должно отметить перевод 66-го сонета, «Зимы», «Музыки»), многие беседы-импровизации, размышления вслух на шекспировские темы, рассеянные в письмах Пастернака замечания о Шекспире… Все это ждет специального описания и исследования.
В заметках о Шекспире и в размышлениях о нем выражены принципы переводческой работы. Главный из этих принципов гласит: «Подобно оригиналу, перевод должен производить впечатление жизни, а не словесности».
В творчестве Пастернака и во всей нашей литературе шекспировский цикл его работ занимает особое место и служит примером, достойным изучения и исследования. Переводчик оставил нам помимо самих переводов рассказ о методах своей работы, о том, как она протекала.
«Переводить Шекспира, — пишет он, — работа, требующая труда и времени. Принявшись за нее, приходится заниматься ежедневно, разделив задачу на доли, достаточно крупные, чтобы работа не затянулась. Это каждодневное продвижение по тексту ставит переводчика в былые положения автора. Он день за днем воспроизводит движения, однажды проделанные великим прообразом. Не в теории, а на деле сближаешься с некоторыми тайнами автора, ощутимо в них посвящаешься».
Дверь в мастерскую переводчика открывается, нас приглашают войти…
Тайна Шекспира! Что же это: череп «бедного Йорика», лежащий на фолианте в старинном кожаном переплете? Эмблемы Белой и Алой розы, которые носили сторонники Йоркской и ланкастерской династий? Безумная в своем простодушии песня «Ивушка», которую поет Дездемона?
Человеческий ум, сердце человека бьются над разгадкой этих тайн с той же честностью и тем же постоянством, что и над разгадкой наследственности, над расшифровкой нуклеиновых кислот.
В мастерской Пастернака просторно. Здесь царят законы Шекспировой космогонии. Рукой подать, рядом — жизнь, природа, человек. Рядом — вода, огонь, буря, звезды, смерть, бессмертие. Что всего ненавистней для мастера слова? «Слова, слова, слова»… Ни ученых выкладок, ни цитат, ни картотеки,
На письменном столе белый лист бумаги и том Шекспира…
Много поздней я сидел за этим столом, готовя том стихотворений и поэм Пастернака в Большой серии «Библиотеки поэта». Это было в 1961-1963 годах. Вот здесь-то он и сближался «с некоторыми тайнами» Шекспира, здесь-то он ощутимо в них посвящался. Находясь в этой же мастерской, я почувствовал и понял смысл слова » ощутимо».
К тайнам Шекспира Пастернак прорывался не сквозь книгохранилища, а сквозь время. Поэт XX века захотел увидеть поэта XVI века, его самого, а не версии о нем, не отголоски его славы. Пастернак пожелал снять с портрета Шекспира (а переводя, как известно, поэт воспроизводит портрет автора) напластования и пыль времен, прорваться сквозь споры и дискуссии, растянувшиеся на многие поколения.
Тайна Шекспира! Не вчера это началось и не завтра завершится.
Новая попытка разгадать Шекспира не столько сопрягается с предыдущими попытками, сколько исходит из духа нового времени. Пастернак, воспроизводя Шекспира, сталкивает его мир с нашим миром, XVI век с XX веком. Век Ленина, Эйнштейна, Кюри, Менделеева, Бора, Ферми с веком Монтеня, Бэкона, Эразма Роттердамского, Коперника, Кеплера, Сервантеса.
Пастернак прочитывал Шекспира после трех русских революций, двух мировых войн, после Сеченова, Павлова, Лобачевского, Блока, Станиславского, Скрябина, Врубеля, Хлебникова, Маяковского, Цветаевой. В работе Пастернака, как и каждого настоящего художника, ощутимо участвовал сложнейший опыт русской истории, опыт нескольких поколений мыслителей и писателей и конечно же собственных и чужих разнохарактерных переводческих усилий.
Есть пушкинский Шекспир, Шекспир устанавливающегося в России реализма. Новой народной драмы, воплощенной в «Борисе Годунове». Новых установок на многосложные характеры («у Мольера скупой только скуп, у Шекспира же…»). Есть Шекспир Льва Толстого, решительно отрицаемый, почти футуристически сбрасываемый с парохода современности, неправдоподобный, но все же пригодный для окончательного разговора равных гигантов. Это атлетика духа, это Зевесовы громы и молнии над яснополянскими лесами и лугами. Глубина субъективности в постижении Шекспира подчас значила больше, чем так называемая широта объективности при построении компилятивных гипотез и теорий.
Как бы там ни было, тайна Шекспира остается одной из привлекательнейших тайн творчества, вернее — тайн художественных возможностей человека, предела их возможностей.
Интерес Пастернака к Шекспиру вырастал из его собственной поэтической практики, из его желания увести новое искусство от поверхностных одноцветных и однолинейных построений к серьезным драматическим мирам, к характерам и ситуациям, вовлекающим современного читателя и зрителя в большие, нет, грандиозные задачи.
Шекспир привлекал Пастернака мощным своим реализмом, опиравшимся не на рассуждения о необходимости правды жизни и верности правде чувств, а на самое пристальное изучение неприкрашенной повседневности и истории. Это путь от принципов реализма к самому реализму, от разговоров о творчестве к собственно творчеству.
В Шекспире переводчик подчеркивает не аллегории, не аналогии, не намеки — кривые и прямые, — а глубину познания исторических характеров, полифоничность письма, взрывы образности, геологические срезы реальной жизни, пласты языка.
Раздавались голоса людей, считавших, что Пастернак не избежал модернизации Шекспира. Это неверно. Академический перевод, пользуясь специальным шекспировским словарем, станет дотошно восстанавливать стиль и образный строй подлинника. Но современный читатель должен прочитывать Шекспира именно как современного автора, без примеси стилизации и нарочитой архаической накипи. Переводчик должен до минимума сократить дистанцию времени между нынешним читателем и слушателем, с одной стороны, и оригиналом и эпохой оригинала — с другой. Это не модернизация, а живое требование времени. Для Пастернака несомненна личность Шекспира, его единство. Шекспир у него не дробится на части.
В старую полемику об авторстве Пастернак вносит свою лепту. «Шекспир объединил в себе далекие стилистические крайности. Он совместил их так много,
