мыслитель этой эпохи, ставший кумиром англичан после знакомства с его книгой, сам же объявляет себя человеком обыкновенным, каких много на свете. Обыкновенный и при этом незаурядный — загадка для психолога!
Пусть философия Монтеня эклектична, пусть отвергает гелиоцентризм великое открытие космологии его эпохи, но какая раскованность ума! Ничего не склонен Монтень фетишизировать — в том числе установленный правопорядок. «Законы, — говорит Монтень опять голосом скептика, ибо легче было в его время преодолеть скептицизм в этике, чем в политике, — пользуются всеобщим уважением не в силу того, что они справедливы, а лишь потому, что они являются законами. Таково мистическое обоснование их власти, и иного у них нет» (III, 270). Придумывать другую? Блажь, чепуха, раз эта складывалась веками. Так Монтень консерватор? Между тем отвергает устаревшую, никуда не годную систему воспитания детей — важный элемент духовной жизни общества. И разве все, что хотелось, высказал Монтень? Буквально вздох слышен при словах: «Если бы я был волен располагать своей волей, я предал бы гласности рассуждения, которые и на мой собственный взгляд и в соответствии с требованиями разума были бы противозаконными и подлежали бы наказанию» (I, 100). Странная логика: хотел бы огласить еще кое-что разумное и тут же свое умолчание относит к требованиям разума. Опять извилистая дорожка мышления, и все-таки нить вытянуть легко.
Как известно, английский ум к спекулятивным философствованиям не очень расположен, а с Монтенем они обрели философа, доступного пониманию. Решительный отказ Монтеня подниматься на «высоко вознесенные вершины философии» (III, 194) мог только радовать его английских читателей. Кроме того, на таких жизнелюбов, как Монтень, косились пуритане, готовые принести в жертву своей пресной морали даже искусство, даже народные празднества. Монтень же «моралист» в значении «наблюдатель нравов», и потому отвергает он «добродетель отвлеченную и весьма ревностную» (II, 197). Не скрывает он свои аппетиты к наслаждениям и духа, и плоти. И вместе с тем Монтень, уважая философию Эпикура, не сводит ее к плоскому гедонизму, как делали светские эпикурейцы. Зная трудности жизни, Монтень почтительно отзывается о древнем стоицизме. Англичане узнавали от Монтеня, что такое мудрость практическая, избавляющая человека от рискованных шагов, узнавали и что такое умудренность, дающая человеку силы для преодоления ужаса перед лицом смерти.
Не прошли англичане и мимо того, что Монтень — художник слова, умеющий несколькими штрихами создать смешные, часто карикатурные наброски. То это философ, владеющий «схоластическим способом» громоздить «общие суждения» и «глоссы» — ими он запутывает своих слушателей и «лишь увеличивает невежество». Пожалуй, «рыночные торговки сельдью городят в своих перебранках меньше вздора», чем ученые такого рода на своих «публичных диспутах». То это магистр свободных искусств, о котором Монтень говорит, что, если бы он сбросил свою ермолку, мантию, свою латинскую ученость, не забивай он вам слух самыми чистыми, беспримесными цитатами из Аристотеля, и вы нашли бы, что цена ему — грош; по сравнению с людьми ничем не примечательными «учености больше, глупости не меньше». То это грамматик — эрудит стихосложения — неумытый, непричесанный, глаза его гноятся, он покидает свой рабочий кабинет, где роется в книгах — не для того, чтобы стать мудрее, а чтобы «поведать потомству, каким размером писал свои стихи Плавт или как правильнее пишется такое-то латинское слово».
В «Опытах» немало примеров остроумия древних философов и знаменитых полководцев, власть имущих и простолюдинов — кстати, лишь последние могут шутить за пару минут до казни, сохраняя полное самообладание (I, 49-51).
Любит Монтень в литературе и серьезное, возвышенное, и «бег поэзии, изобилующей прыжками и всякого рода курбетами» (III, 200). Так убедились поклонники Монтеня, что всевышний дал ему разносторонний ум и вкус, а в придачу — кроме «галльского остроумия» — еще «чисто английский юмор уникальный случай во французской литературе» {Cameron К. С. Montaigne et l’humour. — Archives des lettres modernes, 1968, IV, N 71, p. 2-3. Автор статьи привел мнение критика Эскарпи.}. Сам Монтень охарактеризовал себя так: «Я человек с умом грубоватым, со склонностью ко всему материальному и правдоподобному» (III, 234). Что это окажется по нраву англичанам, он не предвидел. Однако Монтень обладал не только юмористическим, но и трагическим восприятием жизни. Помимо смешных случаев, роковые судьбы переполняют «Опыты» через край. А почему Монтень чаще касается ужасающих бедствий, чем веселых случайностей, объясняет нам история Франции. Как история Англии объясняет, почему в ее драматургии с равным успехом соревнуются жанры комедии и трагедии.
Особый резон для симпатий к Монтеню у мастеров английской сцены. Даже единым словом не упомянув ни одного шедевра живописи, хотя в Италии мог ее созерцать воочию, отделавшись поверхностным замечанием о музыке: «…в концерте мы слышим не лютню, спинет или флейту, а, созвучие этих инструментов» (III, 140), Монтень проявляет огромный интерес к театральному зрелищу. Силу воздействия театра Монтень иллюстрирует рассказом о тиране города Феры Александре, которому ничего не стоило умерщвлять людей, между тем страдания Гекубы и Андромахи на сцене вызывали у него тяжкие вздохи. Читая Вергилия и Катулла о муках Дианы и Ариадны, мы не верим, что они существовали в действительности, когда же мы слышим доносящиеся с подмостков «жалобы вымышленных героинь», они волнуют нам душу. Подобно тому как магнит не только притягивает иглу, но передает ей способность притягивать и другие иглы, так «священное вдохновение муз» передает от поэзии аффекты гнева, скорби, ненависти, самозабвения актеру и через него — публике (I, 212).
В другом томе «Опытов» Монтень обобщает свою высокую похвалу сценическому искусству: «Недаром так жадно стараемся мы в образах, вставших перед нами в театре, узнать подлинную трагедию человеческих судеб. Необычайность жалобных событий, происходящих на сцене, вызывает в нас волнение и сочувствие, от которых мы испытываем наслаждение» (III, 247).
Героиня комедии Бена Джонсона «Вольпоне» (1605) леди Политик произносит следующую тираду: «Наши англичане — те, кто по-итальянски мог читать, отсюда (имеются в виду Петрарка, Данте, Гварини, Ариосто, Аретино. — И. В.) усердно воровали, почти что столько, как и у Монтеня» (акт III, сц. 2). «Почти что столько» — намек: мол, у автора «Опытов» «воруют» куда больше, чем из итальянской литературы — до недавнего времени единственного для англичан образца. В самом деле, английские драмы с 1600 по 1640 г. содержат около двух тысяч перефразированных «цитат» из Монтеня. Всего лишь в трех пьесах Mapстона с 1605 по 1607 г. — пятьдесят. Драматургов восхищали монтеневские описания людей разных типов, что сделало ходячим среди них утверждение: «Если бы Монтень был драматургом, если бы он использовал свои характеристики — от римского кардинала до уличной девки, от античного стоика до современного шута, сцена обогатилась бы целой галереей персонажей» {Villey Pierre. Montaigne en Angleterre. — Revue des deux mondes, 1913, t. XVII, N 1, 2. Эта статья содержит информацию начиная с XVI-XVII вв. и до XIX в. включительно.}.
Насколько Шекспир превзошел количеством «цитат» из «Опытов» других английских драматургов, оставим пока без уточнений.
Итак, ни разу не ступавший на землю Англии Монтень возбудил гораздо больше интереса к себе, чем бывавшие тут знаменитости европейских стран.
ИЗЫСКАНИЯ И СПОРЫ ШЕКСПИРОЛОГОВ
Когда в Англии утихли революционные бури XVII в., возникли условия, благоприятствующие солидному «шекспироведению». В самом начале XVIII в. была издана первая биография Шекспира (1709); автор ее — Николас Роу. Интерес к Шекспиру не сопровождался пока что разбором источников, откуда драматург черпал сюжеты, мысли, изречения. Семюэл Джонсон и Александр Поуп дифференцируют лишь драмы, сцены, образы.
Но вот исследователь «Примечаний и разных толкований к Шекспиру» (в 1767 г. — один том, в 1784 г. — три) Эдуард Кэппел обратился к пьесе «Буря».
Потерпевшему кораблекрушение неаполитанскому королю Алонзо и его брату Себастьяну их советник Гонзало красноречиво рисует картину желанной ему республики, где не было бы богатства и бедности, правительства и чиновников, где население, живя в праздности благодаря щедрой природе, могло бы обойтись без грамоты. Этот «золотой век» извлечен Шекспиром из главы «О каннибалах» в «Опытах» (I, 188-199). Но если Монтень говорит о «земном рае» расхаживающих «без штанов» дикарей чуть ли не с восхищением, то Алонзо и Себастьян смеются над утопией Гонзало (II, 1). В насмешках угадывается Шекспир {Некоторые шекспироведы утверждали, что Гонзалову утопию Шекспир сочинил еще до того, как читал «Опыты», а также что Шекспир знал книгу «История тяжелого труда» (Eden R. History of travaile, 1557), где очерчен идеал примитивного благоденствия, предвосхитивший идеал в глава «О каннибалах» в «Опытах». См.: Shakespeare Survey, 1976, 29, p. 5.}.
Эдуард Кэппел ограничился «монтенизмом» в «Буре». Через пару десятилетий больше интереса вызовут «монтенизмы» в трагедии «Гамлет» настолько больше, что проблема «Шекспир и Монтень» сужается до проблемы «Монтень и Гамлет».
В 1828 г. в журнале «Westminster review» опубликована была статья Джона Стерлинга. Хотя в образе Гамлета, писал он, есть кое-что родственное Монтеню, он в отличие от французского писателя, сохраняющего душевное равновесие, крайне возбужден обстоятельствами, непосредственно затронувшими его. Как личность Гамлет выше Монтеня, его эмоциональность передается нам и сегодня. «Частица духа самого Шекспира», Гамлет — «феномен, более значительный, чем весь Монтень». Развенчан автор «Опытов» — с позиции «карлейлевско-христианской» — и как верующий: «Все, что мы находим у Монтеня о христианстве, подошло бы скорее для обезьян и собак, чем для разумных и нравственных существ» {Очерк Стерлинга 1828 г. дан как приложение в кн.: Pels Jacob. Shakespeare and Montaigne. London. 1884.}.
Реальный человек — Монтень и художественный образ — Гамлет у Стерлинга противопоставлены друг другу к невыгоде первого. В исследовании Джэкоба Фейза «Шекспир и Монтень» Гамлет и автор «Опытов» характерами не отличаются, к чему якобы и стремился драматург. Любопытен подзаголовок этой книги: «Попытка объяснить тенденцию пьесы «Гамлет» в намеках современной ей литературы». В своей книге Фейз пишет: «Сочинение Монтеня резко дискредитировано в акте II, сцене 2, где на вопрос Полония, что Гамлет читает, следует его ответ: «Слова, слова, слова».
В самом деле, Шекспиру не могло не претить, что «сатирический плут» заполняет бумагу такими рассуждениями («Опыты» целиком состоят из подобной никчемной болтовни) вроде: «…у старых людей седые бороды, лица их сморщены, глаза источают густую камедь и сливовую смолу, у них полнейшее отсутствие ума и крайне слабые поджилки; всему этому, сударь, я хоть и верю могуче и властно, но считаю непристойностью взять это и написать». Понимание Шекспиром миссии писателя отличается от содержания книги, которую Гамлет характеризует восклицанием: «Слова, слова, слова».
Если даже Полоний уловил, что «хоть это и
