заколол бы дядю во время его молитвы, мать заточил бы в монастырь, женился бы на Офелии, после чего жил бы припеваючи» {Robertson John. Op. cit., p. 33, 34-35, 186-187.}. Эту точку зрения, которой придерживаются и шекспирологи Лоуэл и Дауден, Робертсон отвергает, не щадит он и Стедефельда, перенявшего от Фейза для трагедии «Гамлет» ярлык «дидактическая», «тенденциозная». Если высокая оценка благостности молитвы, спасшей жизнь Клавдио, перешла из дошекспировской трагедии, то последние слова Гамлета «остальное молчание» — «формула агностицизма», принадлежащая уже Шекспиру, заключает Робертсон. Агностицизм этот подрывает одновременно и авторитет человеческого познания, и религиозную идею бессмертия души {«Агностиком» объявили Шекспира также Дауден, Брандес, Ульрици, с чем не согласен профессор католического университета Лоотен. См.: Looten Ch. С. Shakespeare et la religion. Paris, 1924, p. 86.}.

Еще одно проявление монтеневского скепсиса у Шекспира — комедия «Мера за меру». Переодетому духовником герцогу надлежит утешить юношу Клавдио, ожидавшего в тюрьме приговора. Мрачной идее «Опытов» «философствовать значит готовиться к смерти» вторит «диалектика» герцога: «Готовься к смерти, а тогда и смерть // И жизнь — что б ни было — приятней будет» (III, 1). О загробном царстве мнимый священник даже не вспомнил, и, по утверждению Робертсона, это доказывает, что мировоззрение Шекспира не правоверно христианское.

Что до Монтеня, напоминает Робертсон, то частое употребление им слова «судьба» — понятия, чуждого «провидению» в христианском смысле, настораживало духовенство, и в «Опытах» он отвел подозрительность к своему вольнодумству, определяя «гордыню» разума как «спесь». Религиозности Монтеня — «атеиста школы Цицерона и Сенеки», подвергших ревизии многобожие, чужда христианская окраска. Нет такой окраски и у Шекспира, хотя формирование его религиозных чувств и понятий имело собственный путь, без влияния «Опытов» {См.: Robertson John. Op. cit, p. 197.}.

Здесь Робертсон, пожалуй, слишком категоричен. Допустим, что в образе благочестивого христианина Гамлет принадлежал дошекспировскому варианту пьесы, но так ли просто «формулу агностицизма» рассматривать как разрушающую до основания христианское вероучение? В монологе «О если бы этот плотный сгусток мяса растаял, сгинул» есть такая строка: «Иль если бы предвечный не уставил // Запрет самоубийству» (I, 9). Только христианство не допускает свободы человека прекратить свое существование. В знаменитом же монологе «Быть или не быть — таков вопрос» Гамлет как будто согласен с Монтенем насчет того, что «при помощи смерти» легко «прекратить наши мытарства» (I, 78). Но если, по Монтеню, это «каких-нибудь четверть часа страданий, после чего все кончается и не воспоследствуют никакие новые муки» (III, 252), то Гамлет колеблется между желанием покончить счеты с жизнью и страхом «чего-то после смерти», ибо возможны муки в «безвестном краю» (III, 1). Считая себя грешником, Гамлет явно намекает на ад. Но раз есть ад, то есть и рай. Формула «остальное молчание» — лазейка и для неверия, и для веры. Даже если Гамлет всего лишь «частица души» Шекспира, как уточнил еще до Робертсона Стерлинг, с шекспировским религиозным умонастроением цицероно-сенековский теизм едва ли ассоциируется. Христианские традиции в соединении с интересом к джордано-бруновскому пантеизму мало походят на монтеневскую философию, защитной маской которой было уважение к духовенству и уподобление «Опытов» исповеди «в открытую», якобы наперекор гугенотам.

В самом начале своей книги Робертсон, цитируя слова французского критика Стапфера: «Монтень, вероятно, слишком француз, чтобы влиять на кого-нибудь за Пределами Франции», — возражал: «Влияние Монтеня шире и глубже, чем полагает Стапфер. Вся жизнь цивилизации заключается именно в связях между национальными культурами» {Ibid., p. 35, 37.}. Скольким ни обязаны родной почве и своим нациям Шекспир и Монтень, главное в них обоих Всечеловечность. Шекспировская давно постигнута во всем культурном мире. Не только француза, но и Человека с большой буквы Робертсон видит также в Монтене.

Но почему-то Робертсон суживает принцип «влияния»: «Писатель воздействует на нас часто импульсивностью и энергией речи, а не ее содержанием» {Ibid., p. 164, 165.}. И еще не было писателя, столь возбуждающего чувства, каким является Монтень. Дабы убедить читателя, что глубокого идейного родства между Шекспиром и Монтенем нет, Робертсон подкрепляет сказанное: Монтень видит счастье в примитивном образе жизни, лелеет мечту о равенстве всех людей, идеализирует самоопрощение до минимальных потребностей, Шекспир же представляет все это либо в плане комическом — добродушно-иронически, либо в проявлениях трагического безумия — как истины глубокие, но для цивилизованного общества нереальные. Следовательно, по духу своему Монтень не ближе Шекспиру, чем Монтеню античные классики.

Здесь надо бы изменить акценты в утверждении Робертсона: античные классики роднее Монтеню, чем многие его современники, а Монтень — Шекспиру, чем многие его соотечественники. Если Монтень впечатлял Шекспира выразительностью слога, а не идеями, то почему Робертсон находит больше философской глубины в «Гамлете», чем в «Юлии Цезаре», и в «Лире», чем в «Кориолане»? Очевидно, Плутарху Шекспир обязан только фабулами, Монтень же завладел его умом и душой. С оговоркой: настолько завладел, насколько это было возможно при несходстве их мировоззрений.

* * *

С точки зрения формальной есть среди шекспирологов авторы специальных исследований на тему «Шекспир и Монтень» и есть авторы, затрагивающие эту тему вскользь.

Ко второй группе принадлежит автор книги «Французские влияния в английской литературе» А. X. Апхэм. Напоминая, что в Британском музее хранятся «Опыты» Монтеня в переводе Флорио с автографом Шекспира и где помечены цитаты, соответствующие шекспировским пассажам, Апхэм полагает, что «современная наука отказывается придать этому серьезное значение и никакие выводы из этого сделаны быть не могут… Отождествление Гамлета с Монтенем, как и яростная критика монтеневского скептицизма или того, что он, «проповедуя права природы, цеплялся, однако, за догмы доктрины» (Фейз), послужило основанием для разных теорий, в числе которых была и считающая Шекспира обязанным Монтеню практически высокими качествами лучших своих драм. В дальнейшем рассудительное отношение (к этой проблеме. — И. В.) сказалось в просеивании энтузиастами (этого утверждения. — И. В.) дат и в более убедительной интерпретации (что мы находим, к примеру, у Элизабет Хукер). В настоящее время, отбрасывая случайные фразеологические совпадения, учитываются лишь явные заимствования и устанавливаются общие линии (например, раздумья шекспировских персонажей о смерти, о стоицизме, о таинствах зла в жизни)!».

Бесспорными считает Апхэм заимствования Шекспира только в «Буре», кое-что в «Лире», в «Гамлете», в «Юлии Цезаре», в «Мере за меру». Впрочем, некоторые из этих кажущихся «цитат» из «Опытов» — всего лишь loci communes ренессансной умственной атмосферы.

Понятно, идет на уступку Апхэм, «не без причины многие шекспироведы находятся под впечатлением интеллектуального сходства между Гамлетом и Монтенем. Колеблющиеся, всегда незавершенные спекулятивные идеи датчанина принца весьма походят на пирронистические спекуляции француза эссеиста, да и предметы их рассмотрения часто одни и те же. Например, когда оба они касаются конфликта ума и воли. В лучшем случае, — заключает Апхэм, — эти совпадения свидетельствуют, что драматург, сознательно и бессознательно, искал материал в неисчерпаемом кладезе идей, каким являются «Опыты». Но монтеневские высказывания преображены у Шекспира иным пониманием вещей и поэтическим звучанием; при этом взгляды самого Шекспира остаются где-то в глубине — на заднем фоне его драм» {Upham A. H. The French influence in English literature. New York 1908 p. 280-286.}.

Как мы убедились, одни шекспироведы утверждают, что у Монтеня и Шекспира случайные совпадения, другие — что у Шекспира множество перефразированных им «цитат» из Монтеня. Ко второй группе относится Дж. К. Тейлор.

Если в главе книги Робертсона «Параллельные пассажи» не нарушается форма обычной книжной страницы, то у Апхэма и еще демонстративней у Тейлора даны слева — «кредит», справа — «дебет», что послужило основанием второму исследователю назвать свой труд «Долг Шекспира Монтеню» {Taylor G. C. Shakespeare’s debt to Montaigne. New York, 1968.}. Почти в каждом случае Шекспир «заходит в лес Монтеня»: в «Гамлете» — 51 раз, в «Макбете» — 11, в «Буре» — 8, в «Антонии и Клеопатре» — 7, в «Зимней сказке» — 5 и т. д. {Ibid., p. 29.} Итог: всего — только с 1603 г. — 750 раз. А ведь Шекспир читал «Опыты» в рукописи еще до этого. Завершают книгу реестры: в одном фразы полные и усеченные (большинство по английскому переводу Флорио), в другом — отдельные слова (тут все по Флорио).

Ограничусь тремя параллелями из книги Тейлора.

Первая: герцог, у которого узурпирован престол, и аристократ Жак обмениваются мыслями об искусственности человеческой жизни (комедия «Как вам это понравится»); цитаты из «Опытов» (гл. «О трех самых выдающихся людях» и «О раскаянье»):

Герцог. Вот видишь ты, не мы одни несчастны, // И на огромном мировом театре // Есть много грустных пьес, грустней, чем та, // Что здесь играем мы.

Жак. Весь мир — театр. // В нем женщины, мужчины — все актеры. // У них свои есть выходы, уходы. // И каждый не одну играет роль (II, 6; перевод Т. Щепкиной-Куперник).

Разве не грандиозен спектакль, в котором цари, республиканские деятели, императоры в течение стольких веков стараются играть гомеровские роли. И не является ли ареной этого представления весь мир (II, 669). Всякий может пофиглярствовать и изображать на подмостках честного человека (III, 22).

Вторая: Гамлет о людях и о природе; цитата из «Опытов» (гл. «Апология Раймунда Сабундского»):

…На душе у меня так тяжело, что эта прекрасная храмина, земля, кажется мне пустынным мысом, этот несравненный полог, воздух, видите ли, эта великолепно раскинутая твердь, эта величественная кровля, выложенная золотым огнем, — все это кажется мне не чем иным, как мутным и чумным скоплением паров. Что за мастерское создание — человек! Как благороден разумом! Как беспределен в своих способностях, обличьях и движениях! Как точен и чудесен в действии! Как он похож на ангела глубоким постижением! Как он похож на некого бога! Краса вселенной! Венец всего живущего! А что для меня эта квинтэссенция праха? (II, 2; перевод М. Лозинского).

…Кто уверил человека, что это изумительное движение небосвода, этот вечный свет, льющийся из величественно вращающихся над его головок светил, этот грозный рокот безбрежного моря — что все это сотворено… только для него… Не смешно ли, что это ничтожное и жалкое создание, которое не в силах даже управлять собой… объявляет себя властелином и владыкой вселенной, малейшей частицы которой оно даже не в силах познать, не то что повелевать ею! На чем основано то превосходство, которое он себе приписывает, полагая, что только он один способен распознать его красоту и устройство… (II, 390).

Третья: король Лир, вглядываясь в Эдгара, сквозь лохмотья которого просвечивает тело, говорит о фальши человеческой;