который ни герой, ни, возможно, его творец-драматург ответа дать не могут. Однако примечательно, что Шекспир вложил в уста Гамлета совет актерам играть правдиво, естественно, ибо сценическое искусство — «зеркало и краткая летопись времени». Этой цитатой кончает свою статью ее автор. Жаль только, что он не обратился к сонетам, не вспомнил, что за наставлением Гамлета актерам стоит сам Шекспир. В философском словаре Эллродта возможен термин «феноменализм», а термин «реализм» никак. Но тут Эллродт в Англии не одинок; еще в статье «Шекспир и современный мир» («Обозрение» за 1963 г.) утверждалось: «Всего два десятилетия после труда Бредли «Шекспировская трагедия» все чаще и чаще признают, что критерии психологии и реализма не могут быть применены к шекспировским характерам и что движутся эти характеры в сфере чуждой реальности» {Shakespeare survey, 1963, 16, p. 58.}.
Наша отечественная шекспирология от Пушкина и Белинского до сегодняшней поры придерживается иных взглядов.
Напомним еще одну склонность англоязычных шекспирологов: утверждать, что Шекспир в равной степени обязан влиянию Монтеня и Макиавелли.
Конечно, Макиавелли и то, что определяют термином «макиавеллизм», не однозначны и соотношение их весьма противоречиво. Насилием над своими республиканскими убеждениями обосновал Макиавелли в трактате «Государь» необходимость для Италии монарха, пусть вероломного, жестокого, зато способного искоренить раздробленность страны; насилием над своим идеалом республиканца, и все-таки обосновал, что связало макиавеллизм с политической деятельностью властелинов в обширном географическом пространстве и в столетиями длящемся времени.
В условиях Франции Монтеню тоже казалось, что монархический строй единственная форма власти, способная положить конец гражданским войнам, терзающим его отечество. Но, сознавая, что монархи, как правило, редко сковывают себя велениями совести, Монтень «прощал» им это, так сказать, скрепя сердце. Говоря: «Если бы речь шла обо мне, я бы скорее предпочел, чтобы меня любили, чем боялись» (II, 344), Монтень (цитирую советского комментатора «Опытов»), «по-видимому, противопоставляет их (слова. — И. В.) известным словам Каллигулы: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись», повторенным Макиавелли в «Государе»: «Лучше, чтобы тебя боялись, чем любили»». (II, гл. 8, 19). (Имя Макиавелли Монтень упоминает также в главе «О самомнении», II, 584.) К этому следует добавить небольшое, но важное уточнение: не с республиканцем Макиавелли полемизирует автор «Опытов»; не одобрял он лишь макиавеллиевский принцип государствования, хотя Франция в то время нуждалась в сильной руке коронованного властелина.
Почему в шекспировских пьесах феномен макиавеллизма нередкий гость, объяснить легко: среди титулованных особ тюдоровского государства макиавеллистов предостаточно, и Шекспир их изображал в обликах героев то античного мира, то средневековья. Но ведь в формулировках, где — без оговорок о макиавеллизме — Монтень и Макиавелли поставлены рядом, мало того, что подразумевается их идейное родство, еще вовлечен в их «братство» Шекспир. Вот, к примеру, статья «Принц датский и двор Клавдия». Ее автор в пьесе «Гамлет» нашел «конфликт между ренессансным идеализмом и позициями Макиавелли и Монтеня — нечто вроде неотчетливо обобщенного уравнения сил добра и зла» {McLauchlan J. The prince of Denmark and Claudius’s court. Shakespeare survey, 1974, 27, p. 43-57.}. Следовательно, Монтень и Макиавелли в равной степени не сумели закрепиться на рыхлой почве гуманизма эпохи Возрождения, потому-то добро в их учениях неотделимо от зла.
Другой пример — статья Ж. В. Левера «Шекспир и идеи его эпохи» {Shakespeare survey, 1976, 29, p. 79-92.}. Из этой статьи узнаем, что Шекспира, «увы, влекло к скептицизму Ренессанса, моделями которого были, помимо Сенеки, Макиавелли и Монтеня, интеллектуальные отпрыски и мятежные умы своей эпохи», а также «зачинатели стремления изучать человеческий мир» (Левер цитирует Р. Орштейна). Подобно Орштейну, Левер не считает нужным подчеркнуть, что рядом с гуманистом Монтенем он ставит не глашатая макиавеллизма, а республиканца Макиавелли. Тем самым в тумане умолчаний исчезает тонкая грань, отделяющая различия морального балансирования в «Опытах» и в книге «Государь». Кстати, еще одну грань стирает Левер: исходя из того, что сегодня, как он считает, повсюду «амбивалентность» двусмысленность, сплошные «контроверзы», он объявляет наше время «эпохой марксизма и экзистенциализма». Подразумевая, что они равноценны, Левер тем самым упускает из виду, что марксистская диалектика не сводится к релятивизму, тогда как экзистенциализм ни объективных истин, ни социальных норм этики не признает.
ДВА МИРОВОЗЗРЕНИЯ
В этом разделе статьи освещен весьма узкий круг вопросов, далеко не исчерпывающих содержание «Опытов» Монтеня, тем более произведений Шекспира, проблематика которых необъятна. Свою задачу автор усматривает в определении некоторых взглядов Шекспира и Монтеня, причем не всегда сходных по отношению к тому или иному предмету.
Болезнь общества неизлечима. У Монтеня почти нет упоминаний на возможность его выздоровления. «Свинцовый век», «смутный век», «состояние недужное», и мир «сам себя лечить не умеет» — таковы характеристики Монтеня.
Охватывая взором путь своей родины, Монтень не находит ничего привлекательного в удручающе однообразной жизни: «…каждый день такой же, как все прочие» (I, 88). Разве больше в наше время мудрости и человечности по сравнению с временами давно минувшими? Разве цивилизованные европейцы имеют основание чем-нибудь гордиться перед дикарями? Нет прямого пути к совершенству, «наше движение — скорее движение пьяницы: шаткое, валкое, несуразное» (III, 170). Стало быть, нет закономерной эволюции общества. Никто не может предвидеть ход вещей, и так как все зависит от случая, людям ограниченным достается больше удач, чем умным, расчетливым.
Устами Гамлета Шекспир высказал не менее безрадостные истины о своем времени: «Каким докучным, тусклым и ненужным // Мне кажется все, что ни есть на свете (I, 2; перевод М. Лозинского). Добавивший к царящему в мире злу свое преступление, Макбет глядит на человеческое существование сквозь черные очки: «Жизнь — это только тень, комедиант, // Паясничавший полчаса на сцене // И тут же позабытый; это повесть, // Которую пересказал дурак: // В ней много слов и страсти, нет лишь смысла» (V, 5; перевод Ю. Корнеева). В невеселой комедии «Мера за меру» герцог наставляет Клавдио: жизнь «ценят лишь глупцы», вся она сплошь из иллюзий — «воздушных перемен». Все, что делает ее приятной, — «плод низких чувств»; к старости жизнь сулит «подагру, сыпь или чахотку», а «мы боимся смерти, // Что сглаживает все противоречья» (III, 1; перевод Т. Щепкиной-Куперник).
Не на самом ли себе сосредоточиться? Да, отвечает Монтень, ничего другого не остается. Раз вокруг себя видишь только «грязь и нечистоты», человеку мыслящему остается лишь погрузиться в свой внутренний мир. И вот декларация Монтеня: «…предмет, который он изучает больше всякого иного, это он сам, это его «метафизика», это его «физика»» (III, 271).
В отличие от Монтеня, охваченного пессимизмом настолько, что желает как бы «самозамкнуться», Шекспир упоен действительностью во всех ее временах — и в минувшем, и в настоящем. Для Шекспира «предмет» — не он сам, а окружающий его мир; Шекспирова «метафизика» — таинства этого мира, и он умеет их выведать; его «физика» — тело и дух Человека. — Человека вообще.
Однако Монтень противоречит себе самому. Политические деятели — мастера выворачивать наизнанку понятия нравственности, а среди людей в быту мнения друг о друге изменчивы, непостоянны, чем обусловлены их поступки. Этический релятивизм «Опытов» таит в себе лукавство приема — подвергнуть сомнению авторитет властей предержащих, как и церковных пастырей. Жонглирование категориями нравственности снимается оптимистическим раздумьем Монтеня: «Если добродетель однажды проникла к нам в душу, то она подобна яркой и несмываемой краске» (II, 298). В монтеневской душе она засела прочно, и он вправе считать себя обладателем «моральной философии» в двух ее значениях: как «летописи нравов» людских и как «судебного кодекса» этих нравов.
Итак, Монтень отнюдь не поглощен исключительно собой. Добродетель означает «делать кому-то добро», что предполагает общительность, заинтересованность в других людях. В главе «О Гераклите и Демокрите» автор «Опытов» порицает человеконенавистничество Тимона (кстати, героя шекспировской драмы «Тимон Афинский»). Не вследствие мизантропии Монтень любит уединяться: «Если говорить обо мне, то мое истинное призвание общаться с людьми и созидать. Весь я обращен к внешнему миру, весь на виду и рожден для общества и для дружбы». В уединении Монтень «расширяет круг своих интересов», выходя за пределы своего «я», и никогда он с «большей охотой не погружается в рассмотрение дел государства и всего мира, как тогда, когда он наедине с самим собой» (III, 37).
Другое дело сумрачный аспект Монтеня, предупреждающего нас: «Я выставляю на обозрение жизнь обыденную и лишенную всякого блеска, что, впрочем, одно и то же. Вся моральная философия может быть с таким же успехом приложена к жизни повседневной и простой, как и к жизни более содержательной и богатой событиями» (III, 19). Запомним формулу «моральная философия». Скептик-релятивист в отношении простых истин морали, Монтень одновременно апостол ее императивов, когда изобличает тиранию, жестокость, высокомерие, нечестность. Он и наблюдатель нравов, и бескомпромиссный «цензор» этих нравов. По убеждению Монтеня «наиболее достойная деятельность — служить обществу и приносить пользу многим» (III, 158).
Следовательно, «моральная философия» имеет два значения — «летопись нравов» и применение к этой летописи критерия нравственности. Так как мало радует людей «богатая событиями» жизнь, то благоразумнее предпочитать повседневную и простую.
Иначе мыслит Шекспир: трагических коллизий всегда было много, не меньше будет и в будущем, но даже в носителях зла было и есть героическое величие, что касается персонажей комедийных, то остроумием своим и лукавством они возвышаются до артистизма. И те и эти — за пределом скучной монтеневской «повседневности». Любая пьеса Шекспира — зеркало нравов, и не моральные поучения облагораживают театральную публику, а последствия того, что совершают герои, обладающие самостоятельностью характера.
Политические темы. Государственную власть Франции Монтень считал до крайности извращенной и удивлялся, как она еще удерживается при столь длительном распаде. В главе «О полезном и честном» Монтень, знающий о стихии доносов, писал: «Вовсе не все может позволить себе человек, служа своему государю, или общему благу, или законам» (III, 17). Честного могут заподозрить в коварном умысле, а пользу его выступлений истолковать как вред. Собственно говоря, верноподданничество Монтеня объясняется лишь тем, что короли представлялись ему единственными, кто мог бы положить конец «войнам, которые сейчас терзают отечество» (II, 384). Лишь по этой причине ему «в немногих случаях… доводилось в крупных и мелких разногласиях, разрывающих нас ныне на части, посредничать между государями» (III, 6). То были король Франции Генрих III и король Наварры Генрих IV. Во Франции абсолютизм был еще хил и слаб. А как воспринял бы Монтень культ личности «короля-солнца» — Людовика XIV, легко догадаться, читая в «Опытах»: «Больше всего заставляют меня преклоняться перед королями толпы преклоненных перед ними людей. Все
