древности споет
И вас, наверно, развлечет.
. . . . . . . . . . . . . .
Та песня для вельмож и дам
Была приятна, как бальзам.
Однако далее переводчица несколько увлекается, Гауэр у нее теряет достоинство, присущее ему, и несколько пренебрежительно отзывается о том, что будет показывать: «Но если вам, чей ум живей, // Я, старец, песенкой своей // Могу понравиться сейчас — // Мне лестно позабавить вас». Слова «песенкой» и «позабавить» придают речи Гауэра самоуничижительный оттенок, который отсутствует в подлиннике.}.
Сам внешний вид певца, архаический стих, содержание и тон его речи все в первом монологе подготавливает публику к тому, что она увидит нечто необыкновенное, увлекательное, легендарное, далекое от повседневности. Гауэр, таким образом, создает у публики определенное эмоциональное настроение, создает атмосферу удивительного зрелища, атмосферу сказки. Зритель благодаря Гауэру постоянно помнит, что перед ним представление в самом буквальном смысле этого слова: Гауэр представляет публике действующих лиц и все происходящее на сцене. Гауэр не просто ведет рассказ — он постоянно обращается к зрителю, вступает с ним в непосредственный контакт. «Могучий царь пред вами был…», — начинает он дальше. И заканчивает этот монолог так: «Что будет дальше — поглядите. // Меня ж за болтовню простите» (II, вступление). В третьем монологе он предупреждает зрителей: «Будьте внимательны» (подстрочник; англ. текст — III, вступление, 11), и еще несколько раз приглашает публику смотреть представление. Прямым обращением к публике начинается и следующий монолог: «Вообразите, что Перикл вернулся в Тир», — и далее: «Теперь перенеситесь мыслью к Марине» (подстрочник; англ. текст — IV, вступление, 1, 5). В IV акте он опять призывает публику: «Думайте, что вы в Митилене» (IV, 4, 50). Такого рода обращениями Гауэр постоянно подчеркивает условность происходящего на сцене. Нередко он прямо напоминает, что это — театр:
Надеюсь, нет греха большого в том,
Что говорят на языке одном
Во всех краях, где с вами мы бывали.
(IV, 4)
В подлиннике еще более определенно: «…мы не совершали преступления, употребляя один язык во всех тех разных странах, где мы оживляли наше драматическое представление» (IV, 4, 56-58) — подчеркнуто, что Гауэр чувствует себя хозяином представления. «Представлением» называет Гауэр все происходящее и в конце этого монолога.
Почти в каждом монологе Гауэр апеллирует к фантазии публики, особенно начиная с — III акта (см.: III, вступление, 10, 58; IV, вступление, 1, 50; 4, 3, 19, 51; V, вступление, 21; 2, 5, 20). То же делал хор в «Генрихе V». Но в «Генрихе V» хор просил зрителя представить себе реальные события, которые невозможно было показать на сцене. Гауэр же очень часто просит вообразить то, что происходит на сцене. Третий монолог он кончает словами: «Итак, // Вообразить сумеет всяк, // Что это палуба…» (III, вступление) (очевидно, указывая на сцену). В конце четвертого монолога сообщает, что Марину должны убить, и вновь ссылается на то, что зрителю должно помочь воображение. В начале следующего монолога (в середине IV акта) опять напоминает, что «воображение наше беспрестанно // Нас в разные переносило страны» (IV, 4). В монологе к V акту просит зрителя представить себе, что корабль Перикла стоит на якоре у берегов Митилены, и заканчивает этот монолог опять-таки призывом к воображению.
В речах Гауэра неоднократно упоминается время. Во-первых, тогда, когда Гауэр указывает, что действие происходит в старину («Если вы, кто родился в более позднее время…» — говорит он публике в первом монологе; I, вступление, 11). Но гораздо чаще — для того, чтобы подчеркнуть, что сценическое время — совсем другое, нежели время в реальной жизни. В начале III акта он заявляет аудитории: «Будьте внимательны, и с помощью вашей великолепной фантазии вы сможете растянуть время, которое столь быстро пронеслось перед вами». В конце монолога к IV акту Гауэр признается, что с трудом может своим стихом поспевать за крылатым временем: «Но время на крылах несется, // А стих мой, как хромой, плетется». Следующий монолог (IV, 4) также начинается с упоминания времени: «Мы сокращали время, расстояние, // Моря переплывали по желанью…».
Таким образом, на протяжении всей пьесы Гауэр постоянно напоминает о сказочности происходящего, поддерживает впечатление подчеркнутой театральности сценического действия, впечатление его условности. Гауэр своими речами создает единую тональность произведения.
Однако роль Гауэра в пьесе не ограничивается созданием определенной атмосферы. Взаимоотношения этого персонажа со сценическим действием и со зрителем, его посредничество между сценой и залом многообразней и сложней.
Нередко Гауэр предвосхищает события: рассказывает о том, что должно случиться и что за людей мы увидим.
Так, например, еще до начала самой пьесы, из первого монолога Гауэра, узнали мы о кровосмесительной любви Антиоха и его дочери, о жестоком условии царя и о печальной участи женихов. Поэтому, когда на сцене появляются Антиох с дочерью, у зрителя уже сложилось о них четкое мнение. Плавно и торжественно звучат слова Антиоха, сияет красотой лик его дочери, но зритель знает, что пышные словеса прикрывают внутреннюю гнилость, что за ангельской прелестью кроется низкий разврат. И чем более возвышенно и величественно изъясняется Антиох, чем прекрасней кажется царевна, тем более разительным оказывается для публики контраст между лживой видимостью и подлинной сущностью.
Контраст этот благодаря Гауэру остро воспринимается аудиторией, но поначалу не существует для Перикла. Возникает характернейшая для последних пьес ситуация: зритель знает больше героя. Зритель с самого начала поставлен над героем, способен принимать во внимание и чувства персонажа, и объективные обстоятельства. Разные позиции Перикла и публики приводят к усложнению эмоционального звучания этого эпизода.
Во-первых, обостряется драматизм сцены и контрастность героев. Зритель знает, что Периклу угрожает опасность, о которой тот не полностью осведомлен; кроме того, зритель не сомневается, что герой должен в конце концов прозреть и узнать правду, повышается тем самым интерес к переживаниям Перикла. Зритель не может и не сочувствовать обманутому юноше. Но речи Перикла публика воспринимает так же двойственно, как и речи Антиоха. Только двойственность эта несколько иная: Антиох лжив, Перикл в своем восхвалении царской дочери искренен, но публике известно, что слова обоих далеки от истины. Буквальный смысл того, что говорится, не соответствует внутреннему смыслу, известному зрителю. Персонажи и их речи предстают перед аудиторией в двойном свете. Это еще не подлинный трагикомический эффект, собственно комического момента здесь нет, но это путь к достижению трагикомического эффекта, ибо в сознании зрителя две стороны одного явления запечатлеваются симультанно.
Вместе с тем предварительная характеристика, которую Гауэр дает Антиоху и его дочери, способствует отчуждению зрителя и героя. Восторги Перикла в адрес царевны могут вызвать у зрителя лишь чувство сострадания по отношению к самому Периклу или другое чувство, но никак не то, которое испытывает сам герой. В трагикомедии зритель почти никогда не в состоянии соотнести свое «я» с «я» героя, как это было в трагедии. Эффекта сопереживания не может быть, когда зритель и герой рассматривают мир или конкретное явление с разных точек зрения. Именно так происходит в данном случае: Перикл охвачен восторженным чувством, а зритель остается равнодушным к восторгам Перикла, ибо знает то, что неизвестно герою: царевна недостойна его восхвалений.
Последующие монологи Гауэра связаны со сценическим действием столь же многообразными нитями и влияют на зрительское восприятие не меньше, чем первый монолог.
Иногда, как в разобранном примере, Гауэр обостряет драматизм последующей сцены и усиливает контрастное сопоставление героев. Например, в начале IV акта Гауэр вводит в представление новую героиню — Марину. Рассказав о ее достоинствах, он затем сообщает о злодейских планах Диониссы, замышляющей убийство Марины. Гауэр не сообщает зрителю, увенчается ли замысел Диониссы успехом, и поэтому своим рассказом сгущает драматизм ситуации: когда в самом начале действия, после краткого диалога Диониссы и Леонина, убийцы, появляется ничего не подозревающая Марина, зритель уже знает, что убийство вот-вот должно свершиться.
Однако в ряде случаев Гауэр, наоборот, умеряет напряжение. Во-первых, по крайней мере дважды Гауэр дает понять, что все кончится благополучно. Вот Перикл едва избавился от злобы Антиоха, укрылся у Клеона. Сейчас начнутся новые скитания, новые бедствия ожидают героя. Но прежде, чем перейти к ним, Гауэр успокаивает зрителя:
Не беспокойтесь: будет он
От всех превратностей спасен.
За лепту малую стократ
Его потом вознаградят.
(II, вступление)
Другой критический момент в истории Перикла: он только что узнал о смерти Марины и решил удалиться от людей и мира, а корабль пустить по воле волн. «В груди его бушует буря горя», — сообщает нам Гауэр, но тут же нас утешает: «Но он справится с ней» (или «сумеет вынести ее») — «And yet he rides out» (IV, 4, 31).
Примечательны также «сцепления», которые существуют между начальными сценами II и III актов и заключениями предваряющих эти сцены монологов Гауэра. Оба акта начинает Перикл. Во II акте Перикл после кораблекрушения выброшен на берег. В III — он на палубе корабля в жестокую бурю. Ситуация и в том и в другом случае весьма драматична, и подлинным драматизмом дышат слова Перикла: оба раза герой красочно описывает бурю, взывает к разбушевавшимся силам природы; во II акте, лишившись корабля, слуг, друзей и имущества, призывает смерть, в III — его волнует, что гибель грозит не только ему, но жене и ребенку. И оба раза описание бури, в которую попадает герой, заканчивается монологами Гауэра. Но Гауэр, естественно, повествует о том, о чем будет говорить Перикл, другим тоном и с другой позиции. Опять мы видим одно и то же явление в двойном освещении: эпически спокойное, сдержанное, стороннее — от Гауэpa, драматически взволнованное, личное, идущее изнутри, от участника — от Перикла. Бесстрастный тон Гауэра в описании бури, предупреждение его во II акте, что все кончится благополучно и что «судьба, уставшая от ярости, выбросила Перикла на сушу, чтобы доставить ему радость» (II, вступление, 37-38), напоминание в конце третьего монолога, что все происходит на сцене («Вообразить сумеет всяк, // Что это палуба, и вот // Перикл к богам взывать начнет» — III, вступление), — все это отдаляет переживание героя от зрителя, умеряет драматизм последующих сцен.
Гауэр, таким образом, как бы «выравнивает» драматическое звучание сценического действия: он не дает сникнуть напряжению, когда действие грозит стать излишне повествовательным и спокойным, но не позволяет ему приблизиться и к трагическим высотам; он расставляет те акценты и сообщает те детали, на необходимость которых для трагикомедии в свое время указывал Гварини {В «Компендиуме о трагикомической поэзии»
