(1601). См.: Аникст А. Теория драмы от Аристотеля до Лессинга. М.: Наука, 1967, с. 164-171.}, акценты и детали, позволяющие держать зрителя в напряжении и оставлять в неизвестности, но одновременно дающие ему надежду на благополучный исход и при этом не разъясняющие, каким образом это благополучие будет достигнуто.
Итак, фигура Гауэра в «Перикле» неразрывно связана с важнейшими художественными особенностями этой пьесы, в первую очередь с теми, которые характеризуют «Перикла» как складывающийся тип шекспировской трагикомедии: монологи Гауэра ослабляют или обостряют драматизм сценического действия, сглаживают или усиливают контрасты, помогают создать двойное освещение ряда явлений, предвосхищающее трагикомический эффект, способствуют снятию или ослаблению иллюзии правдоподобия, утверждают в сознании зрителя нарочитую театральность происходящего, позволяют зрителю воспринимать то, что показывается на сцене, со стороны и с некоторой высоты, поддерживают общую сказочную атмосферу произведения.
Единую сказочно-условную тональность придает «Периклу» не только фигура Гауэра. Чувство удивительного и необычного постоянно стимулируется изощренной зрелищно-звуковой орнаментацией пьесы.
Само по себе эпизодическое строение сюжета, перебрасывающего действие из одного древнего города в другой, давало большие возможности для зрительных эффектов. Правда, скромность декоративного оснащения шекспировского театра не позволяла поражать зрителя сменой экзотических пейзажей, как будут делать позднейшие постановки «Перикла». Но зато скудность декораций с лихвой могла быть восполнена великолепием костюмов. В пьесе действуют три царя (Антиох, Симонид, Перикл) и два правителя города (Клеон и Лизимах). Можно представить себе, в каких красочных одеяниях появлялись они перед публикой, особенно в торжественные моменты, которыми изобилует произведение: Антиох принимает сватающегося Перикла; сам Перикл во всем царском великолепии предстает в своем дворце и позднее в храме Дианы; Симонид устраивает праздник в честь соревнующихся рыцарей и т. п. Не менее колоритно должны были выглядеть и «пираты знаменитого Вальдеса», похищавшие Марину, и рыбаки, которых встречал Перикл на берегу, и содержатели публичного дома, и мудрый Церимон, и, наконец, сам Гауэр.
Некоторые эпизоды явно зрелищного характера введены в сюжет «Перикла» Шекспиром и отсутствуют в его источниках. Так, парад рыцарей (II, 2) — одна из самых картинных сцен в «Перикле» — чисто шекспировское изобретение, и можно думать, что во многом именно ради этой сцены Шекспир заставил Перикла покорить Симонида и Таису своей рыцарской доблестью (у Гауэра герой завоевывает благосклонность царя и его дочери, участвуя в атлетических играх, у Туайна — обнаруживая ловкость в игре в мяч и сноровку мойщика в бане).
Пластичность, живописный характер имеют и некоторые описания, долженствующие воздействовать на воображение зрителя и воссоздать зрительную картину, например описание голода в Тарсе (монолог Клеона — I, 4) или рассказ о буре, выбросившей Перикла на берег (III, 1).
Обилие ярких красок, разнообразие пестрых и необычайных одеяний словом, вся цветовая гамма «Перикла» полностью соответствует общему сказочному, подчеркнуто театральному колориту произведения.
Ту же роль играет и звуковое сопровождение произведения. Ни в одной шекспировской пьесе, кроме «Бури», не звучит так часто музыка. Не исключено, что какой-нибудь старинный инструмент сопровождал монологи Гауэра. Музыка возвещала появление дочери Антиоха (I, 1). Под звуки музыки Церимон возвращал Таису к жизни (III, 2). Музыка постоянно сопутствует главным героям, Периклу и Марине. В источниках «Перикла» герой показывает будущему тестю и жене свое мастерство музыканта. В «Перикле» нет указания на то, что Перикл где-либо музицирует, но Симонид говорит ему:
Благодарю за музыку, которой
Ты развлекал нас ночью. Я давно
Уже не тешил слух мой столь прекрасной,
Столь сладостной гармонией.
(II, 5)
Возможно, что в спектакле Перикл демонстрировал свое искусство.
Марина, по словам Гауэра, блещет музыкальным талантом («…пела так в тени ветвей, // Что умолкал и соловей» — IV, вступление), она поет перед Периклом, когда приходит к нему на корабль. «Небесная музыка» слышится и перед появлением Дианы (V, 1).
Вряд ли музыка в «Перикле» всегда имела то символическое значение, которое ей приписывают некоторые критики (например, Дж. У. Найт) {Knight G. W. Shakespearean «Tempest». 1st ed. London, 1932. О концепции Дж. У. Найта см.: Рацкий И. Некоторые концепции последнего периода шекспировского творчества в зарубежной критике XX в. — В кн.: Современное искусствознание Запада о классическом искусстве XIII-XVII вв М.: Наука, 1977, с. 252-259.}: музыка как символ гармонии не могла бы звучать при дворе Антиоха и предварять появление его порочной дочери. Но несомненно, что насыщенность действия музыкой способствует созданию общей нарочито театральной атмосферы.
Существенную роль в установлении общего художественного эффекта играют в «Перикле» и пантомимы.
До сих пор Шекспир дважды обращался к этому архаическому приему, очень популярному в старой драме. В «Сне в летнюю ночь» пантомиму показывают ремесленники, разыгрывающие старинную пьесу о Пираме и Тисбе; в Гамлете, в сцене «Мышеловки», пантомима предшествует пьесе «Убийство Гонзаго», которую по заказу Гамлета играют перед придворной публикой и королем странствующие актеры.
То есть в обоих случаях пантомима была театром внутри театра, сценой на сцене и, будучи резко отделена от основного действия пьесы, косвенно подчеркивала его реальность, как бы намекая, что если те, кто ее представляют, актеры, то те, кто смотрит, реально существующие люди.
В «Перикле» пантомима имеет совершенно иной характер.
Первая пантомима представлена в середине монолога Гауэра ко II акту. Изображает она, как гласит ремарка, следующее: «В одну дверь входят, беседуя, Перикл и Клеон, и с ними вся их свита, в другую — дворянин с письмом к Периклу. Перикл подает письмо Клеону, награждает посланца и посвящает его в рыцари. Затем Перикл уходит в одну сторону, а Клеон в другую».
Вторую пантомиму разыгрывают в начале монолога Гауэра к III акту: «Входят с одной стороны Перикл и Симонид со свитой. Навстречу им — гонец; он склоняет колени перед Периклом и подает ему письмо. Перикл показывает письмо Симониду. Вельможи преклоняют колени перед Периклом. Затем входит Таиса, беременная, и кормилица Лихорида. Симонид показывает дочери письмо; та выражает радость. Таиса и Перикл прощаются с Симонидом и уходят с Лихоридой и свитой. Затем уходит Симонид и другие».
Наконец, третью пантомиму зритель видит в середине IV акта, когда Гауэр рассказывает о приезде Перикла в Тарс за Мариной: «Входят с одной стороны Перикл со свитой, с другой — Клеон, Дионисса и другие. Клеон показывает Периклу гробницу Марины. Перикл выражает глубокую скорбь; надевает рубище и уходит в большой печали. Затем Клеон, Дионисса и другие уходят».
Таким образом, пантомимы в «Перикле» не противостоят основному действию, но включены в действие как часть его. Персонажи, в них участвующие, изображают не актеров, не какую-либо другую пьесу — они играют самих себя.
Однако от этого пантомимы в «Перикле» не приобретают большую реальность, чем пантомимы в «Сне в летнюю ночь» и в «Гамлете». Нарочитая их искусственность подчеркивается и рядом деталей.
Ремарки указывают на строгую симметрию входов и выходов действующих лиц: в первой пантомиме Перикл и Клеон появляются из одной двери, дворянин из другой. Перикл удаляется в одну сторону, Клеон в другую; во второй Перикл и Симонид входят с одной стороны, гонец — с другой; то же происходит и в третьей пантомиме.
Очевидно, что чувства, которые, согласно ремаркам, должны были проявлять персонажи, также выражались аффектированно, условными жестами. Таиса «выражает радость» — говорит описание второй пантомимы; «Перикл выражает глубокое горе» и «уходит в большой печали» — сообщается в описании третьей. Нужно думать, что прощание Таисы с Симонидом сопровождалось жестами печали (Гауэр: «Слезы расставания не поддаются описанию»), Клеон и Дионисса в третьей пантомиме как-то показывали лицемерное горе или (Клеон) смущение (Гауэр: «Притворству простодушие внимает — и вздохи лицемеров принимает за истинную скорбь», — впрочем, в подлиннике нет такого точного указания, как в русском переводе, на именно «вздохи, лицемеров» — там более обобщенно: «притворное горе»).
Немые персонажи в пантомиме говорят устами Гауэра. Пантомима становится в пьесе тем моментом, когда Гауэр наиболее непосредственно вторгается в действие, самым прямым образом с ним связан. Связь эта оказывается тем более тесной, что Гауэр не только комментирует и разъясняет пантомимы — он их показывает.
Но снова бедствия грозят:
Смотрите, что они сулят,
говорит Гауэр перед началом первой пантомимы.
Я поясню ее словами,
сообщает он перед началом второй.
Однако первая и вторая пантомима — скорее наглядные иллюстрации к рассказу Гауэра, чем самостоятельные картины, сопровождаемые пояснениями: если читать или слушать монологи Гауэра ко II и III актам, выбросив пантомимы, то ни связность, ни понятность его рассказа не пострадают. Поэтому первые две пантомимы воспринимаются в такой же относительной обособленности от основного действия, как и монологи Гауэра, который их здесь показывает.
Иной характер у третьей пантомимы. Во-первых, здесь Гауэр впервые появляется в том же месте, где происходит действие пьесы. До сих пор он полностью, по крайней мере формально, был выведен из действия; ибо ремарки, предваряющие его выход, не указывали места его появления, а говорили только: «Входит Гауэр». Ремарка перед этим монологом гласит: «В Тарсе, перед памятником Марине. Входит Гауэр». И оставшиеся два монолога Гауэр также произносит внутри самой пьесы — перед храмом и в храме Дианы.
Кроме того, если пропустить описание пантомимы в этом монологе, то дальнейшее будет непонятно: Гауэр на этот раз не дублирует пантомиму, а лишь комментирует ее. Не пантомима иллюстрирует слова Гауэра, а Гауэр поясняет пантомиму. Пантомима оказывается действенной и драматичной сама по себе. Тем более что она изображает один из важнейших эпизодов в судьбе Перикла.
Все это заставляет воспринимать эту пантомиму как часть основного действия, еще более тесно с ним связанную, чем две предшествующие. Но вместе с тем она не перестает быть пантомимой со всеми ее обычными признаками. Более того, и на этот раз Гауэр выступает как ее хозяин, как руководитель пантомимы.
Как призраки, пред вами проплывали
Они, пока вы их воспринимали
Ушами лишь. Но приглашаю вас
Проверить зреньем слух, увидев их сейчас,
такими словами предваряет он свой показ (IV, 4).
В конечном итоге если пантомимы в предыдущих пьесах Шекспира, будучи резко отграниченными от основного действия, указывали на его жизнеподобие, то пантомимы в «Перикле», будучи частью основного действия, распространяют на него присущую им условность.
Итак, фигура Гауэра, зрелищно-звуковая партитура пьесы, пантомимы — вот что определяет драматическое своеобразие «Перикла», позволяющее воспринимать эту пьесу как притчу о жизни. Этой притчей становится в первую очередь история Перикла.
2
В некотором смысле «Перикл», пожалуй, более чем какая-либо другая пьеса Шекспира имеет основание называться именем главного героя, ибо в чисто сюжетном плане только фигура Перикла объединяет многочисленные, разрозненные эпизоды
