«величия могущественных сил» (II, 1, 8). «Я был игрушкой ветров и валов, // Меня, как мяч, швыряло на просторе», — скажет он чуть позже рыбакам (II, 1).
Правда, в его втором обращении к буре (в начале III акта) звучат более энергичные ноты и более непримиримые интонации:
О бог пучины! Обуздай же ад
Встающих к небу волн! Тебе подвластны
Все ветры. Ты, их вызвавший, свяжи
Их медью окрика! О, заглуши же
Неистовство громов и злую ярость
Могучих вспышек молний обуздай!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
О буря, да когда же ты утихнешь?
(III, 1)
Перикл даже осмеливается упрекать богов, когда узнает о смерти Таисы. Но как далека эта вспышка от гордого непокорства Лира! Она быстро иссякает и в дальнейшем, рассказывая Клеону и Диониссе о постигшем его несчастье, Перикл выражает полнейшее свое подчинение и полную неспособность сопротивляться высшей воле:
Должны мы покоряться
Небесным силам! Я бы мог реветь
И выть, как море, что ее сгубило.
Но ничего поделать бы не смог!
(III, 3)
И поэтому вполне естественно для Перикла видеть в счастливом своем воссоединении с дочерью и женой благодеяние богов. «Хвала богам!» — говорит он, поверив наконец, что перед ним родная дочь.
Праведные боги!
Как мудрость ваша велика, что все
Прошедшие несчастья и тревоги
Мне кажутся ничтожными,
(V, 3)
благодарит он небо, вновь обретая свою жену.
Те религиозные, мистические, трансцендентальные трактовки «Перикла», о которых мы упоминали ранее, основываются главным образом на приведенных нами примерах обращения Перикла к богам, к небесным силам (к ним обычно добавляют еще кое-какие менее значительные детали и реплики такого же рода).
Сторонники этих трактовок фактически отождествляют мироощущение героя с мироощущением автора, строят свои концепции только на толковании образа главного героя пьесы. Такой подход методологически неверен. Однако и сам по себе образ Перикла не дает основания для религиозных и мистических интерпретаций.
Полностью отпадает христианский смысл «Перикла» — боги здесь чисто языческие. Если бы Шекспир хотел придать своей пьесе христианский колорит, он не заменил бы Дианой ангела, который у Туайна является во сне Аполлонию и указывает ему, где находится его жена, или «высшего бога», выполняющего ту же функцию у Гауэра. При том обилии анахронизмов, которые допускает условно-сказочный характер последних пьес Шекспира, этот анахронизм также был вполне возможен.
Кроме того, зритель или читатель в шекспировских трагикомедиях, в том числе и в «Перикле», всегда приподнят над героем и может судить его с иных позиций, восприятие героя уже восприятия зрителя. Контекст «Перикла» убеждает, что, во-первых, частые ссылки на богов (не только у главного героя, но и у других действующих лиц) — это один из способов, с помощью которых создается в пьесе сказочная атмосфера, атмосфера чудесного. Что же касается самого Перикла, то его многочисленные обращения к «неведомым силам», «могучим силам», к звездам, богам, судьбе, фортуне и т. д. передают внутреннее состояние беспомощности героя перед лицом непонятных ему сложных жизненных сплетений и чувство зависимости от обстоятельств, находящихся вне его понимания и его воли.
Перикл не чувствует себя хозяином собственной судьбы потому, что не является таковым — ни тогда, когда зависим от людей или природы, ни тогда, когда одолеваем невзгодами, ни тогда, наконец, когда узнает удачу.
Но судьба Перикла определяется отнюдь не небесными предначертаниями. Мы уже показали, что первый цикл его бедствий, равно как и временное возвышение его, имеет чисто земное и очень конкретное обоснование. Человеческая злая воля служит причиной и последнего его несчастья: злоба Диониссы лишает его любимой дочери.
Однако два момента в истории Перикла действительно как будто дают основание для трансцендентального толкования. Дважды в жизни он оказывается жертвой моря: в первый раз море лишает его всего достояния, во второй — жены и фактически дочери. И если первое кораблекрушение косвенно связано с первопричиной бедствий Перикла — тиранией Антиоха, то буря в начале III акта никакими человеческими интригами и кознями не предвосхищена. Море здесь выступает как самостоятельная, почти одушевленная сила. Поэтому необходимо выяснить, какую же роль вообще играет море в пьесе.
Образность, связанная с морской стихией, пронизывает всю пьесу. Начиная с момента, когда Перикл решает покинуть Тир, гул моря слышится на протяжении всего произведения.
Образ моря многосложен и в разных частях пьесы неодинаков. Различна, хотя всегда велика, и роль моря в судьбах действующих лиц. Разнообразны и художественное значение, и мировоззренческий смысл изображения морской стихии.
Поначалу море — сила, полностью враждебная человеку. Именно такой характер носит первое упоминание о море в пьесе, в 3-й сцене I акта, где Геликан, сообщая об отъезде Перикла, говорит: «Избрал он долю моряка, который смерть ежеминутно видит» (перевод П. Козлова), а Тальярд, услышав слова Геликана, уверенно заявляет: «На суше не погиб — погибнет в море». Эти реплики предваряют образ моря, возникающий в монологе Гауэра ко II акту.
И вот плывет Перикл опять:
Внизу — пучины жадный вой.
Царя такая ж участь ждет.
Оправдывается, хотя и не совсем, предсказание Тальярда: море здесь несет гибель людям; оно хоть и милует самого Перикла, но лишает его всего состояния.
У Гауэра море — орудие судьбы:
Но вот устала наконец
На сушу выброшен.
В английском тексте еще более определенно подчеркнута идентичность в данном случае судьбы и моря: «Пока судьба, уставшая приносить беды, выбросила его на берег, чтобы дать ему радость». Обратим внимание также на отсутствующий в русском переводе слабый намек на то, что море может приносить и радость.
Образ гневного, бушующего моря, которое, как щенком, играет человеком, господствует и в последующей 1-й сцене II акта. «Безжалостно меня швыряло море // На берега скалистые…» — говорит Перикл. В его монологе, который мы приводили выше, и в дальнейших репликах, обращенных к рыбакам, грозное могущество моря представлено и как сила природы (Перикл говорит о том, что как смертный он подвластен бушующим стихиям), и как орудие судьбы.
Море для Перикла «rough», т. е. грубое, суровое, бурное, неприятное. Он называет море «похитителем» (ср.: «rapture of the sea» (II, 1, 143); «rapture» толкуется английскими комментаторами как «violent seizure», насильственный захват {Shakespeare W. Pericles/Ed. by F. D. Hoeniger, p. 50. Note to Jine 154.}), море не щадит никого из людей («that spares not any man» II, 1, 121). Однако здесь есть новый оттенок в образе моря, который слабо обозначился уже ранее в последних словах монолога Гауэра (о судьбе, дающей радость): море в гневе забрало доспехи, но, успокоившись, вернуло их. Значит — море не только берет, но и дает.
Но об этом оттенке мы на время забываем, ибо и в последующем беглом упоминании о море (когда Перикл говорит Таисе: «…злое море корабли мои // Похитило, друзей меня лишило…» — II, 3), и в словах Перикла, которые Таиса передает Симониду («…дворянин из Тира, которого несчастье, причиненное морем, лишило корабля и друзей» — подстрочник; англ. текст — II, 3, 82-89), и особенно в III акте море предстает еще более яростным и неистовым, чем раньше.
Прекрасный, истинно шекспировский стих первого монолога Перикла в III акте, отрывок из которого был приведен выше, великолепно передает грохот сшибающихся волн, медный рев свирепого ветра — словом, все буйство разъяренных стихий, то возносящих корабль Перикла к самому небу, то низвергающих его в адские бездны, заставляющих корабль плясать («пляшущий корабль», «dancing boat» — III, 1, 13) под аккомпанемент громов и злые вспышки молний.
В III и IV актах поэтический образ бури главенствует и придает художественное единство разбросанным по месту действия и разорванным во времени эпизодам. Грозная музыка бури зарождается во вступительном монологе Гауэра, мощно звучит в начале III акта, слышится и в последующих сценах. О шторме, бушевавшем в 1-й сцене III акта, нам постоянно напоминают действующие лица пьесы в дальнейшем. Первые же реплики во 2-й сцене, в доме Церимона, устанавливают связь этой сцены с предыдущей: появляется хозяин с незнакомцем, потерпевшим кораблекрушение, и приказывает Филемону:
Согрей и накорми людей несчастных:
Ночь выдалась жестокая для них.
А слуга словно подтверждает:
Я видел бурь немало, но такой,
Как эта, не видал еще ни разу!
Бесчинство ночного урагана описывают и живущие на берегу моря дворяне, которые пришли искать убежища у Церимона. Не дает нам забыть о буре и главное событие этой сцены — оживление Церимоном Таисы. В следующей сцене, в разговоре с Клеоном и Диониссой, Перикл возвращается к ужасной ночи на корабле. В финальном эпизоде той же сцены напоминает еще раз зрителю о море Таиса, повествуя о том, как потеряла там супруга и новорожденного ребенка.
14-15 лет проходит между событиями III и IV актов, но целостность восприятия не нарушается: мы вновь оказываемся на морском берегу, и вновь доносятся до нас отголоски давней бури. Марина столь живо, образно рассказывает со слов няни о событиях, сопутствовавших ее рождению, что мы словно воочию видим гигантскую волну, смывающую матроса в море, команду, мечущуюся в смятении, и Перикла, тянущего вместе с матросами канат и возгласами ободряющего их.
Для Перикла море и в III акте (в IV Перикл появляется только в пантомиме) — злое, грубое, жестокое. Оно ведь действительно лишает героя самого для него дорогого — жены и ребенка. Но именно в III акте все более явственным становится тот оттенок в художественной обрисовке моря, который, правда, еле уловимо, но обозначился уже в конце монолога Гауэра ко II акту («судьба… выбросила его (Перикла. — И. Р.) на берег, чтобы даровать радость») и усилился в сцене с рыбаками, когда море вернуло Периклу его доспехи.
Море не губит Таису — оно выносит ее на берег, отдает в руки мудрого врача, возвращающего ее к жизни:
Я никогда волны такой огромной,
Как та, которая его швырнула
На берег, не видал,
говорит слуга, доставивший Церимону ящик с телом Таисы (III, 2). И чем ближе действие к концу, тем заметнее новая — благая — роль моря в судьбе главных героев. Море в характеристике Гауэра (IV, 4) еще остается капризным, своенравным, изменчивым, непостоянным, но ветер уже пригоняет корабль Перикла к берегам Митилены, где живет его дочь Марина, буря стихает, и поэтому в V акте появляется невозможный в предшествующих эпизодах, но не
