есть оптимизм, но искать его следует не в благополучии концовок, не в гегелевском примирении противоположностей или в христианском раскаянии героев (которое, кстати сказать, весьма редко встречается у персонажей Шекспира), а в том, как герои его трагедий смотрят сами на себя и на свою деятельность, возвышаясь при этом над собою, своим положением и обстоятельствами до общечеловеческой точки зрения» {Там же, с. 142-143.}. Именно в этом — смысл прозрений Ричарда II, превращения Лира из монарха-самодура в подлинного философа, поражающего глубиной и человечностью мысли.
Для Шекспира человек хотя и определяется своей эпохой, но не сводим к ней, не ограничен ею. Каждая эпоха — лишь один акт в драме истории человечества, и даже трагическая развязка этого акта не должна восприниматься как апокалипсическое пророчество. За этим актом, последуют другие, более достойные подлинной природы человека. Залогом тому — и способность шекспировских героев играть другие роли, кроме тех, что выпали им на долю, их умение превращаться из «актеров» в «драматургов», художников, творящих самих себя.
Шекспир не случайно так настойчиво уподоблял мир театру. «Драматургия означала для Шекспира нечто гораздо большее, чем простой выбор литературного жанра… определенное содержание философских воззрений Шекспира на жизнь и на искусство послужило причиной, следствием которой было: Шекспир писал для театра» {Там же, с. 146.}.
Эта заключительная мысль статьи В. Кеменова — одно из ранних свидетельств все нарастающего в послевоенном советском шекспироведении стремления рассматривать трагическое у Шекспира не просто как некую философскую выжимку, «мораль» его произведений, но как формообразующее начало его драматургии. Выработке более разностороннего, «комплексного» подхода к творчеству Шекспира, и в частности к проблеме его трагизма, в первые послевоенные десятилетия немало способствовало появление новых работ ведущих, советских ученых-шекспироведов — М. М. Морозова, А. А. Смирнова.
Труды М. М. Морозова, не ставившие непосредственно вопроса о природе трагического у Шекспира, существенно обогатили представление о самом творческом методе драматурга, о неразрывном единстве мировоззренческой основы его произведений со всеми элементами их материальной структуры — от приемов разработки характеров до метафор и эпитетов {См.: Морозов М. М. Шекспир. М., 1947; 2-е изд., 1956; Он же. Избр. статьи и переводы. М., 1954; Он же. Статьи о Шекспире, М., 1964.}. Без этого вклада трудно представить себе все дальнейшее развитие советского шекспироведения.
А. А. Смирнов выступил в 1946 г. со статьей «Шекспир, Ренессанс и барокко», полемизируя с теми западными учеными, которые безоговорочно относят трагедии Шекспира к искусству барокко. Признавая некоторую формальную, стилевую общность Шекспира с барочной литературой и вынося его позднее творчество за пределы культуры собственно Возрождения, А. А. Смирнов настаивает на верности Шекспира идеалам гуманизма. Однако это не «идилличный» и «догматичный навыворот» гуманизм Ренессанса, действенный до тех пор, пока речь идет об освобождении личности от средневековых догм, и оказывающийся несостоятельным при первом столкновении с феодально-католической реакцией и практикой первоначального накопления. Это гуманизм нового типа — не сложивший оружия, не отказавшийся от борьбы, но и не закрывающий глаза на мучительные противоречия жизни, «трагический гуманизм». «Трагический гуманизм — это осознание трагедии человека в частнособственническом и притом рефеодализирующемся обществе, сознание всей тяжести борьбы, которую человек ведет с этим обществом, — борьбы, не всегда сулящей успех и порою почти безнадежной, но все же всегда и во всех случаях необходимой. А вместе с тем — это осознание того, что ренессансное мировоззрение с его идиллическим оптимизмом и упрощенностью недостаточно вооружает для такой борьбы, что для нее нужен более сложный арсенал идей, чем заготовленный ренессансным гуманизмом» {Смирнов А. А. Шекспир, Ренессанс и барокко. — В кн.: Смирнов А. А. Из истории западноевропейской литературы. М.; Л., 1965, с. 195.}.
Итогом шекспироведческих трудов А. А. Смирнова стала его вышедшая уже посмертно в 1963 г., книга «Шекспир». Здесь уточнялось, углублялось, а иногда и корректировалось все найденное исследователем в ходе многолетних раздумий о Шекспире. Анализ шекспировского трагизма здесь основывается на известном высказывании Маркса о сущности трагического: «Трагической была история старого порядка, пока он был существующей испокон веку властью мира, свобода же, напротив, была идеей, осенявшей отдельных лиц, — другими словами, пока старый порядок сам верил, и должен был верить, в свою правомерность. Покуда ancien regime, как существующий миропорядок, боролся с миром, еще только нарождающимся, на стороне этого ancien regime стояло не личное, а всемирно-историческое заблуждение. Поэтому его гибель и была трагической» {Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 1, с. 418.}. Шекспир, по мысли А. А. Смирнова, идеализирует людей уходящего, патриархального мира — отца Гамлета, Дункана, Лира, Кента и Глостера — и с потрясающей силой изображает их крушение. Однако они не наделены специфически феодальными представлениями и предрассудками. Это скорее легендарные, сказочные фигуры. Для Шекспира существенно само их противостояние циничным аморалистам, героям первоначального капиталистического накопления — Клавдию, Яго, Эдмунду, старшим дочерям Лира.
«Но, — продолжает исследователь, — сложность и глубина мысли Шекспира заключается в том, что в качестве настоящих, активных противников этих хищников выступают у него не полусказочные герои безвозвратно ушедшего прошлого, а герои реальные, глубоко жизненные, смело борющиеся против всякого зла во имя тех гуманистических идеалов, которые одинаково чужды как феодальному, так и буржуазному миру. Таковы Гамлет, Отелло, Эдгар («Король Лир»), Макдуф («Макбет»)» {Смирнов А. А. Шекспир. Л.; М., 1963, с. 104.}.
Этому герою зачастую приходится вести борьбу не только с внешними обстоятельствами, но и с самим собой. Но ни эти внешние обстоятельства, ни сами характеры персонажей у Шекспира не выступают как единичные, случайные. За ними всегда стоят определяющие силы и тенденции эпохи. Шекспир ставит в своих трагедиях самые насущные вопросы, и ответы, которые он дает, суровы и нелицеприятны. «Верность природе и следование естественным влечениям человеческой натуры, которые раньше являлись для Шекспира основным критерием правильности человеческого поведения и гарантией счастья, теперь перестают ими быть. Человек у Шекспира, освободившись от всех иллюзий, приходит к сознанию того, что он «бедное, голое двуногое животное»… {Там же, с. 108.}
Однако Шекспир далек от упадочного пессимизма даже в этот, трагический, период своего творчества. «Как бы ни были ужасны страдания и катастрофы, изображаемые Шекспиром, в них всегда заключается глубокий смысл. Шекспир показывает закономерность всего происходящего с человеком… даже от самых суровых трагедий Шекспира не веет безнадежностью: в них приоткрываются перспективы лучшего будущего или утверждается внутренняя победа правды над человеческой низостью… Сами страдания шекспировского героя зачастую производят примиряющее впечатление уже потому, что они перерождают и просветляют его… От всех трагедий Шекспира веет бодростью, мужественным призывом к борьбе, хотя бы эта борьба и не всегда сулила успех» {Там же, с. 108-109.}.
Начало 60-х годов было ознаменовано подготовкой к 400-летнему юбилею Шекспира, что стало предпосылкой особой активности советского шекспироведения. Публикации тех лет и по объему, и по содержательному богатству составляют важную страницу советской шекспирианы. Видное место среди этих публикаций заняла монография А. А. Аникста «Творчество Шекспира».
Размышляя об источниках трагического у Шекспира, А. Аникст пишет: «Корни шекспировского трагизма — в противоречиях общественного развития, в кровавой цене, которую человечество платило за прогресс и посредством которой тем не менее еще не покупалось всеобщее благополучие» {Аникст А. Творчество Шекспира. М., 1963, с. 337.}. Именно социальные явления — сфера деятельности личности, обретающей сознание индивидуальной свободы, определяют мироощущение шекспировских трагедий. Физические страдания, болезнь, уродство и даже смерть сама по себе — одним словом, все то, что имеет чисто природное происхождение, не служит причиной трагического у Шекспира. Нет места в его драмах и для «судьбы» или чудесных, сверхъестественных сил. «Трагическое имеет у Шекспира один источник — земную жизнь человека и, главное, столкновение интересов людей, преследующих цели, которые соответствуют личному характеру и желаниям каждого» {Там же, с. 342.}.
Шекспировское понимание трагического складывалось постепенно. В ранних его пьесах враждебное герою начало было чуждо ему самому, гнездилось во внешних обстоятельствах, в злой воле других, враждебных ему людей. Но в зрелых шекспировских трагедиях изображение объективно трагической внешней ситуации сочетается с картиной жесточайших душевных мук, терзающих героя. Подлинно трагические переживания — удел личности, наделенной той высшей степенью самосознания, которая была присуща человеку Возрождения. «Гордое самосознание личности оказывается… двойственной силой. Оно придает человеку мощь, величие, какого не было у него, когда он был просто частичкой общины или сословия. Но оно же отчуждает его от других людей, ибо, требуя для себя всеобщей любви или преклонения, человек забывает об уважении к тем, от кого требует уважения своей личности, как мы видим это на примерах Лира и Кориолана. Глубочайший источник трагического Шекспир находит в противоречиях, вытекающих из высокого развития личности» {Там же, с. 345.}.
Герои шекспировских трагедий — начиная с Брута — обнаруживают, что зло может корениться в их собственных душах. Зло в человеке — проблема, неотступно мучившая Шекспира, — проявляется по-разному. Люди могут быть злы по природе — таковы, к примеру, Яго или Эдмунд. Для других (Лира, Макбета) злое — лишь искажение их изначально здоровой натуры. Шекспировские злодеи получают наслаждение от творимого ими зла, им неведомы нравственные страдания, и потому их смерть не является трагической. Трагическое у Шекспира связано с осознанием зла и той душевной болью, которое это сознание причиняет.
Но такое сознание не означает полной ясности и определенности представлений о жизни. Напротив, шекспировским героям свойственна раздвоенность, порожденная несоответствием завещанного предками наивно-поэтического мироощущения новой, не укладывающейся в это мироощущение действительности. Твердая шкала добра и зла, выработанная в лоне христианской религии, теперь неприменима, и жизнь наполняется непостижимыми загадками. «Трагическое неизбежно связано с «гибелью богов»» {Там же, с. 351.}.
Поэтому напрасно искать в трагедиях Шекспира неких однозначных моральных сентенций, развязок, предлагающих единственные ответы на все вопросы, задаваемые обстоятельствами и характерами героев, и это «естественное следствие того состояния сознания, которое составляет основу трагического мировосприятия Шекспира».
А. Аникст уточняет: «Корни конфликтов являются социальными, но трагедии у Шекспира человеческие. Почему страдает человек и как он страдает, может быть объяснено социальными причинами лишь в конечном счете. Социальное создается самими людьми, но человек не простая сумма социальных качеств, из которых складываются его отношения с другими. Одно дело общественная направленность жизнедеятельности, другое — то, что творится в самом человеческом существе, тот родник, из которого вытекает все живое» {Там же, с. 352.}.
Иначе говоря, речь идет о трактовке самой природы человека. Ренессансный гуманизм начинается с утверждения ее благой сущности. Во времена Шекспира это уже было поставлено под сомнение, и его трагедии не снимают
