непосредственное отражение действительности.
На самом деле Мороуз — персонаж, соединяющий в себе комически заостренные, но, конечно, в социальном плане второстепенные черты городского мещанина — современника Джонсона и черты карнавальной символической фигуры, олицетворяющей «старый год», силы, враждебные празднику, которые комически гибнут, чтобы дать место силам рождающей жизни.
Комизм «Молчаливой женщины» основан на антитезе «шум» — «тишина» и главным образом «громкая речь» — «молчание». Этот комический мотив глубоко содержателен в системе народно-праздничной смеховой культуры. «Обычно в фольклоре не только люди говорят, но говорит небо, свет, солнце, звезды; говорит растительность; говорит вода и земля. Но что значит «говорит»? «Живет», «светит». Акт «реченья» есть акт осиленной смерти, побежденного мрака… Напротив, «смерть» есть в фольклоре «молчание»» {Фрейденберг О. Поэтика сюжета и жанра. Л.: 1934, с. 132-133.}. В различных ритуальных действах «акт рассказывания, акт произношения слов осмыслялся как новое сияние света и преодоление мрака, позднее смерти. …Рассказ (произнесение слов, пение, рецитация), сопровождая «преодоление смерти», совпадает с моментом воскресения; он сопутствует рождению не только человека, но и зерна, злака, растительности» {Там же, с. 136-137.}. Речь выступает как средство спасения от смерти во многих литературных произведениях античности и средних веков. В сборнике «Семь мудрецов» царевич по обету, данному своим семи наставникам, перестает говорить. Злая мачеха наговаривает на него, и отец-царь осуждает его на смерть. Царевич и на самом деле немеет. Семь наставников произносят семь речей в его защиту, отодвигая тем самым казнь на неделю. Через неделю дар речи возвращается к царевичу, он рассказывает отцу о клевете мачехи, спасает себе жизнь. Сюжет обрамления «Тысячи и одной ночи» построен на спасительной силе речи (рассказы Шехеразады). Рассказывание в «Декамероне» — средство, спасающее от эпидемии чумы, и т. д.
В «Молчаливой женщине» громкая речь и вообще шум отождествляется с молодостью, розыгрышем, праздником, полной «открытостью» пространства (вторжения в дом Мороуза, входы и уходы действующих лиц с улицы и на улицу), а тишина, молчание — со старостью, мрачностью (Мороуз — «угрюмый»), буднями, полной «закупоренностью» пространства.
Неповторимая прелесть «Молчаливой женщины» состоит прежде всего в том, что зритель смеется во многих сценах от одного только звука речей персонажей, даже безотносительно к их понятийному содержанию. Ужас Мороуза при звуках чужой речи так акцентирован, что, например, большой монолог Трувита против брачной жизни комичен уже продолжительностью своего звучания. Буйства гостей в доме Мороуза, неожиданная говорливость Эписин, звуки уличного оркестра, нанятого Трувитом, чтобы терзать слух хозяина, — все это обладает амбивалентным смеховым качеством «развенчания» старого и «увенчания» нового, содержит в себе и насмешку над старым, косным, мертвым, и радостное прославление жизни.
Непосредственно к семантике «шумобоязни» Мороуза примыкает и ряд других мотивов. Один из карнавальных розыгрышей, жертвой которых становится Мороуз, — это его женитьба на «молчаливой» женщине, которая после свадьбы оказывается невыносимо говорливой. Этот мотив близок к Рабле и средневековому фарсу (ср. главу 34 из книги III «Гаргантюа и Пантагрюэля»: «Мы с вами не встречались с тех самых пор, как вы вместе с нашими старинными друзьями, Антуаном Сапорта, Ги Бучье… и Франсуа Рабле, разыгрывали в Монпелье нравоучительную комедию о человеке, который женился на немой. — Я был на этом представлении, — сказал Эпистемон. — Любящий супруг хотел, чтобы жена заговорила. Она и точно заговорила благодаря искусству лекаря и хирурга, которые подрезали ей подъязычную связку. Но, едва обретя дар речи, она принялась болтать без умолку так что муж опять побежал к лекарю просить средства, которое заставило бы ее замолчать… Я никогда в жизни так не смеялся, как над этими дурачествами во вкусе Патлена» {Рабле Франсуа. Гаргантюа и Пантагрюэль. М.: Худож. лит., 1973, с. 383.}. И в том и в другом случае осмеивается прежде всего муж, олицетворяющий собой старый мир, уходящий год {См.: Бахтин М. М. Указ. соч., с. 260-261.}. Женщина же несет в себе рождающее начало, которое, в частности, воплощается в комической болтовне, потоке несерьезной речи, противопоставленной молчанию и тишине.
Другой карнавальный розыгрыш, связанный с женитьбой Мороуза, — это фиктивная «измена» Эписин, мотив «рогов». Скандальные признания Ла-Фуля и Доу в том, что Эписин была их любовницей, делаются публично и вызывают град насмешек в адрес мнимого «рогоносца». Высшим, кульминационным моментом смехового позора Мороуза является признание им (также публично) своей неспособности. И этот мотив также игровой: свое заявление Мороуз делает в надежде, что на этом основании он сможет получить развод.
Итак, мы увидели в Мороузе под тонкой, хотя и живо современной оболочкой хорошо знакомую зрителям начала XVII в; карнавальную фигуру Старого года. Только теперь можно понять и органичность связи различных сюжетных линий комедии, их гомогенность. Драйден хвалил сюжет «Молчаливой женщины» за рациональную слаженность сюжета, за его логическую связность, обращая внимание на формальные элементы интриги. Между тем история розыгрыша Мороуза, взаимоотношения супругов Оттер, Коллегия женщин и их кавалеров-хвастунов сами по себе казались Драйдену, а за ним — и последующим критикам не связанными друг с другом по существу. В модернизирующем восприятии «Молчаливая женщина» — драматический аналитический этюд о нравах, главный компонент которого — чудачество старого Мороуза. В действительности, карнавальное содержание комедии монолитно едино и «вертится» оно вокруг мотива женитьбы, вокруг гротескного образа брачных отношений. Может быть, нигде больше в комедиях Джонсона не ощущается столь отчетливо связь его с мотивами, идейной тенденцией и стилем Рабле (при всех различиях между этими художниками). Имеется в виду III книга «Гаргантюа и Пантагрюэля», где мы встречаем и сюжет о немой жене, которая вдруг заговорила.
Основным содержанием этой книги являются нескончаемые сомнения Панурга в том, следует ли ему жениться. Доводы в пользу женитьбы в общем малочисленны. Рабле в этой книге выступает, как замечает М. М. Бахтин, в русле так называемой «галльской традиции» {Там же, с. 260 и след.}, которая амбивалентно снижает природу женщины. В плане этой традиции в женщине подчеркивается изменчивость, чувственность, похотливость, лживость, материальность помыслов, низменность. «Рога», насмешки и побои неизбежно ждут мужа, который воплощает собой ограниченность, стремление остановить вечно движущийся поток жизни.
«Галльская традиция» пронизывает все содержание «Молчаливой женщины». Наиболее ярко она выражена в монологе Трувита против женитьбы Мороуза (он не знает о замысле Дофина и хочет оградить друга от неприятностей). Этот монолог выдержан в «раблезианском» духе в той мере, в какой это было вообще возможно для Джонсона. Трувит извергает из себя потоки смехового красноречия в развитие пророчества Панзуйской сивиллы:
Жена шелуху сорвет
С чести твоей.
Набит не тобою живот
Будет у ней.
Сосать из тебя начнет
Соки она.
И шкуру с тебя сдерет,
Но не сполна {*}.
{* Рабле Франсуа. Гаргантюа и Пантагрюэль, с. 332. Перевод стихов Ю. Корнеева.}
К «раблезианскому» духу монолога Трувита мы еще вернемся, а сейчас следует отметить, что супруги Оттер являют нам одну из граней того же гротескного образа брачных отношений. Миссис Оттер — богатая женщина, купившая себе мужа. Время от времени она публично избивает капитана Оттера и осыпает его ругательствами. Конечно, в изображении этой пары немало сатиры на браки по расчету, но важно воспринимать эти образы в контексте народно-смеховой традиции и видеть амбивалентный аспект побоев и брани миссис Оттер; в этом контексте «рога», побои и нескончаемая болтовня, от которой страдают мужья, выступают как формы веселой брани в адрес отживающего, ограниченно-серьезного. Воплощением этих именно начал в комедии выступает капитан Оттер, исполненный дутых претензий на самостоятельность, ученость и храбрость: «Жена — это презренное тяжелое бремя, обуза, медвежье отродье, без манер, без воспитания — словом, mala bestia» (IV, 1) {Джансон Бен. Эписин, или Молчаливая женщина / Пер. Е. и Р. Блох. Пб.: Петрополис, 1921, с. 67.}.
Так же непосредственно связаны с гротескным образом брачных отношений дамы из Коллегии — «ордена, состоящего из придворных и жен сельских джентльменов, живущих в городе без мужей». Осмеяние женщин эмансипированных и «передовых», которые «устраивают развлечения всем острякам и модникам, порицают и восхваляют то, что им по вкусу и не по вкусу, с чисто мужским или, вернее, двуполым авторитетом» (I, 1) {Там же, с. 3-4.}, в то время как в действительности «всеми их поступками управляет чужое мнение, они не знают, почему они делают то или другое, судят, верят, наказывают, любят, ненавидят, согласно тому, как им было подсказано, и руководствуются прежде всего соревнованием друг перед другом» (IV, 2) {Там же, с. 91.}, — легко модернизировать и понять однозначно, либо «в пользу» Джонсона (критика представительниц буржуазно-дворянской верхушки), либо как свидетельство его реакционности (противник раскрепощения женщин). Но эти образы вообще нельзя понимать в серьезном плане, вне их смеховой природы. Здесь мы снова возвращаемся к проблемам «Джонсон и классицизм», «Джонсон и комедия эпохи Реставрации».
Классицистические комические образы уже лишены двойственности; они смешны, но «односторонне». Резонеры в классицистической комедии безнадежно положительны, а другие персонажи целиком осмеиваются. Образы комедии Реставрации также одноплановы, они обладают интеллектуальным комизмом (делятся на дураков и жуликов, соблазнителей и соблазненных). Джонсон накладывает на своих персонажей «маски», состоящие из аналитически отобранных деталей современной социальной действительности, но эти «маски» функционируют в системе смехового универсального «гротескного тела». В частности, изображение Коллегии содержит в себе социальные «уродства», но служат они столько же утверждению, сколько и отрицанию.
Значит ли это, что вообще социальной критики в комических образах Джонсона нет или она «приглушена» положительным их звучанием? Для ренессансного сознания главным действующим лицом комедии была Природа и все роли, разыгрываемые актерами, были масками Природы. Сама маска может быть сколь угодно отталкивающей, сатирической, но она служит веселому делу Природы (известная аналогия может быть проведена между комическим образом фарса и комедии Джонсона, с одной стороны, и, скажем, чучелом империалиста, которое функционирует в качестве атрибута праздничного шествия).
2
Выше речь шла об известной общности мотивов «Молчаливой женщины» и III книги «Гаргантюа и Пантагрюэля». Чрезвычайно интересно сравнить стиль художественной речи Рабле и Джонсона там, где имеются эти общие мотивы. Возьмем для сравнения отрывок из монолога Трувита против брака:
«…Если вы любите вашу жену или, вернее, бредите ею, о, как она вас измучает и с каким удовольствием будет наслаждаться вашими страданиями. Вы будете обладать ею только тогда, когда ей захочется; она пожертвует своей красотой и цветом лица только за драгоценности или жемчуг, и каждые полчаса удовольствия должны быть куплены заново с таким же трудом и стараниями, как в самом начале ухаживания. Вы должны держать тех слуг, которые ей нравятся, находиться в том обществе, которое ей приятно; друзья
