пути поисков художниками решения проблемы сценической среды. Как же ставится проблема «человек и среда» в самой драматургии В. Шекспира?
«В драмах Шекспира, — пишет А. Аникст, — начало и конец всему человек… В драмах Шекспира все происходит от желаний, воли, поступков самих людей. Над ними нет никаких обстоятельств, предопределяющих судьбу каждого… Герои Шекспира ощущают свою связь со вселенной. Мир героев Шекспира безграничен. Космическая масштабность действия особенно ощущается в великих трагедиях, где стихии природы становятся участниками драматического конфликта наравне со стихиями общественной жизни» {Аникст А. Творчество Шекспира. М., 1963. с. 60-61.}.
«В трагедии Шекспира, — пишет о шекспировской концепции человека другой исследователь, Н. Берковский, — речь идет о целостном человеке… Целостному человеку нужен целый мир… Своим героям Шекспир проповедует всемерное расширение жизни… Ромео и Джульетте, новым людям, быть может, и дано воплощение, но бытование им не дано» {Берковский Н. «Ромео и Джульетта», трагедия Шекспира. — В кн.: Берковский Н. Я. Литература и театр. М., 1969, с. 26-27.}. Далее Берковский дает четкое разделение поэтики Шекспира и реализма итальянских новеллистов, в творчестве которых наметились эстетические принципы послешекспировского этапа развития искусства. Новеллисты «стараются усилить правдоподобие каждого эпизода в отдельности… Реализм Брука тот, что Брук старается обставить причуды великим множеством бытовых деталей… у Брука… наметился тот серединный компромиссный буржуазный реализм, который пробился к главенству много позже — к XVIII веку…»
В отличие от этого компромиссного реализма у Шекспира «над головами героев… поднялся общий свод эпохи» {Берковский Н. Я. Литература и театр, с. 33-35.}.
Отсюда, из такой обобщенной концепции человека, складывался особый поэтический строй шекспировской образности. «Мир для него полон чудес и его поэтическое воображение воплощает это в причудливых фантастических образах, прямо взятых из фольклора или близких ему… Поэтической является и вся концепция драматического действия у Шекспира» {Аникст А. Творчество Шекспира, с. 74.}. Критерии бытовой комедии «не применимы ни к одной из комедий Шекспира» {Там же, с. 92.}, точно так же и в трагедиях Шекспир «часто не задается целью объяснить, как и почему произошло то или иное событие, а следит за душевным состоянием героев в предлагаемых обстоятельствах» {Там же, с. 94.}.
Существенное значение в понимании поэтики шекспировской драматургии имеет идея «мир — театр». Она во многом определила особенность поэтического мышления Шекспира и обусловила важнейшие черты его реализма. «Идея мир театр», — пишет Л. Пинский, — созревала в условиях ломки тысячелетней культуры, она сопровождала процесс рождения нового общества из недр старого, великую метаморфозу человеческой истории» {Пинский Л. Комедии и комическое начало у Шекспира, с. 177.}. Исследователь показывает всеобщность принципа «театральности» жизни для шекспировских комедий. Н. Берковский обнаруживает этот принцип в построении даже такого образа, как Яго. Яго «вносит вовнутрь трагедии элемент балаганного театра, все — дешевые мизансцены, грубый спектакль, учиненный с живыми людьми… В истории с платком особенно видна профанная природа Яго… В игре Яго магический платок — платок из дюжины, театральный аксессуар, пригодный для лживой иллюзии» {Берковский И. «Отелло», трагедия Шекспира. — В кн.: Берковский Н. Я. Статьи о литературе. М., 1962, с. 80-90.}.
В заключение своего анализа исследователь делает вывод, имеющий, быть может, самое существенное значение для интересующей нас проблемы: «все ограничения места и даты национальной истории отброшены… Поэтический образ, достигающий крайней обобщенности, можно бы условно назвать мифом. Великие трагедии Шекспира в этом смысле — мифы новой истории. «Отелло» — тот же шекспировский миф, что и «Гамлет», «Макбет», «Король Лир»» {Там же, с. 106.}.
Одним из первых опытов декорационного решения шекспировской драматургии, исходя из обобщенной, не связанной с изображением какого-либо исторически конкретного времени и места действия, была постановка «Ромео и Джульетты» А. Таировым в декорациях А. Экстер (1921). А. Экстер искала сценический образ трагедии, пластикой и ритмом воплощавший тему препятствий, которые вставали перед стихией любви и в преодолении которых должны были, по мысли режиссера, раскрываться все ее грани: «лиризм и страсть, надежда и отчаяние, жертвенность и слепое злодейство» {Таиров А. О театре. М., 1970, с. 287.}.
Мотив преодоления как бы задавался изломами мостков декорационной установки — они состояли из крутых подъемов и спадов, острие точки схода которых являлось вершиной. К этой вершине были направлены все линии декорационных построений, состоявших из балконов и площадок, и соответственно выстраивались все мизансцены. Однако к ней, как к высшему проявлению любовной страсти, можно было только в той или иной мере приближаться. Достигнуть ее дано было только Ромео и Джульетте — но в тот же момент и погибнуть, потому что существование бытовое, обыденное на этом пике человеческих отношений было невозможно. Такая пластика декораций А. Экстер, такой ритм мостков, балконов, разновысотных площадок дали возможность А. Таирову разыграть шекспировскую трагедию как своеобразную симфонию дерзновенной и страстной, могучей и всепоглощающей, прекрасной и жестокой стихии любви.
Характер образности этого спектакля раскрывает Н. Берковский на примере всего лишь одной сцены ночного свидания. «Художница Экстер не дала на сцене иллюзии дома Капулетти, иллюзии стены, по которой поднимается Ромео, иллюзии окна, из которого глядела Джульетта. Об окне, о стене зрителю предлагалось догадываться. Будь они представлены материально, они бы только загромождали чувство зрителя и его восприятие. Болталась узенькая веревочная лестница, свисали длинные ноги Ромео — Церетели, узкое длинное его тело подтянуто было к предполагаемому окну, стоя у которого встречала его Джульетта лицом к лицу, глаза в глаза. Веревочная лестница была очень красноречива — тут дана была вся необеспеченность этой любви, лишенной гражданских опор, воздушной, безоглядно отважной, не позволяющей героям что-либо упрочить, закрепить за собой, положиться на кого-то или на что-то, на закон, право, обычай. Подчеркнуто продолговатое тело Ромео как бы повторяло лестницу, удваивая впечатление от нее. Режиссер и художник передавали «идею» свидания Ромео и Джульетты — «идею» любви шекспировских любовников, почти отринув в бытовых ее подробностях обстановку этой любви, ее топографию и ее обстоятельства» {Берковский Н. Я. Литература и театр, с. 345-346.}.
К пониманию шекспировской драматургии как поэтических мифов пришел интуитивно, движимый логикой своего индивидуального художественного мышления — А. Тышлер еще в 1933 г., когда он приступил к работе над «Королем Лиром». Созданная этим художником шекспириана стала уникальным явлением не только для советского, но и для мирового театра. Подробный анализ и характеристику этих произведений художника дал Б. Зингерман в статье «Шекспир глазами Тышлера» (Театральные страницы. М., 1969). Для нас здесь важно подчеркнуть то обстоятельство, что пластические метафоры Тышлера вобрали в себя многие мотивы, которые другие художники пытались выразить по отдельности. В основе сочиняемых для разных пьес Шекспира декорационных установок была конструкция елизаветинской сцены, в них воплотился дух и еще более ранних форм бродячего балаганного театра, возникало и своеобразное ощущение эпохи, но не какой-либо исторически конкретной, а обобщенно-романтической, сказочной эпохи, в которой могли, по видению Тышлера, происходить шекспировские мифы. Это была образная среда, которую мог сочинить художник, обладающий даром в любом произведении независимо от его жанра видеть «элементы пластического искусства. Это пластическое ядро, — рассказывал Тышлер об особенности своего творческого мышления, — чрезвычайно остро ощущается мной» {Тышлер А. Моя первая работа над Шекспиром. — В кн.: Художники театра о своем творчестве. М., 1973, с. 256.}.
Прочтение Тышлером Шекспира было необычным для начала 30-х годов. Однако и в последующие годы художник не нашел поддержки своему пониманию Шекспира в реальной сценической практике. Романтически сказочное восприятие шекспировской драматургии осталось личной темой творчества художника — его шекспириана в ее полном объеме была разыграна не на сценических подмостках, а лишь в выставочном зале.
Однако этот принцип пластического решения Шекспира не остался без продолжения. Наиболее интересное развитие он получил в творчестве польской художницы С. Верхович, мастера совсем иной индивидуальности и школы, нежели Тышлер. Шекспировские работы С. Верхович относятся к 60-м годам, в них понимание мифологической природы шекспировских образов пропущено через опыт брехтовского театра — тышлеровский поэтически-романтический подход, наивный сказочный колорит сменился у Верхович суровой бескомпромиссностью притчи. Верхович предложила единую сценическую форму для разных шекспировских трагедий — для «Отелло», «Гамлета», «Ричарда III», «Генриха IV». Перед зрителями предстала двухъярусная установка с лестницей в центре. Казалось бы, это был своего рода один из вариантов современного парафраза елизаветинской сцены. Но в отличие от экспериментов, проводимых в спектаклях стратфордских фестивалей в Канаде, Верхович меньше всего преследовала реставрационные и стилизаторские цели — она воздействовала подлинностью фактур.
Декорация была сколочена из старых необработанных балок и досок, перекрыта ржавыми листами железа, а персонажи были одеты в кожу, доспехи, в старые, обгоревшие и обветшалые тряпки. Исходным моментом для художника являлось стремление раскрыть Шекспира через вечные фактуры и разыграть спектакль на исконной для его героев сценической установке, воспринимавшейся здесь как способ своего рода остранения и приближения таким путем к современному восприятию шекспировских образов. Здесь были точки соприкосновения сценографии Верхович и «Короля Лира» П. Брука, вслед за которыми появилось множество спектаклей, решенных на различных сочетаниях подлинных фактур и вещей. Так складывался современный стиль оформления Шекспира — усилиями художников, которых можно назвать декораторами нового типа и которые владеют всеми средствами современной сценографии. Эти художники читают произведения Шекспира как поэтические мифы и ищут пластическую среду, сочетающую в себе условность и натуральность, присущие как поэтике шекспировского реализма, так и современному театру. О поисках в этом направлении говорилось в третьем разделе статьи в связи с эволюцией искусства оформления спектаклей П. Брука. Интересные опыты такого рода есть и в советском театре: эстонский «Гамлет» 1966 г. в оформлении М.-Л. Кюлы и спектакли латвийского сценографа А. Фрейберга «Генрих IV» (1970) и «Ричард III» (1972). 5 Эстонский «Гамлет», показанный вскоре после того, как перед советскими зрителями предстал «Король Лир» П. Брука, был решен в тех же оформительских принципах и, подобно английскому спектаклю, был воспринят как открытие в сфере пластического понимания Шекспира. Вместе с тем эта работа ни в коей мере не несла в себе следов, какого-либо подражания — для М.-Л. Кюлы она явилась закономерным развитием ее поисков, ее индивидуальной манеры как современного декоратора сценического пространства, легко и свободно использующего самые различные выразительные средства, завоеванные и открытые театром середины 60-х годов. Так, эстонская художница одна из первых в советской сценографии за три года до «Гамлета» создала оформление «Трехгрошовой оперы» Б. Брехта, где использовала натуральные фактуры ржавого железа, белита, подлинных уличных урн и т. д. И когда в 1966 г. в руках художника оказалась шекспировская трагедия, М.-Л. Кюла решила ее в органичном соответствии с особенностями своей индивидуальной манеры, своего способа
