его книга Афины и Иерусалим появилась.
— Ее послали во все библиотеки мира, повсюду… Если ее конфискуют в Австрии, главное спасено… Смотрите, в Германии Гитлера еще возможно появление такой книги.
10.7.1938.«Шестов уезжает в Шатель-Гийон в субботу. Я еду из Варена, где я поселился на лето, в Булонь, чтобы его увидеть до моего отъезда. Он готовит чай. Мы говорим о политических событиях. Последнее время мы почти исключительно говорим о политических событиях, рожденных европейской трагедией. Последние две ночи он почти не спал. Он очень устал. Татьяна провожала его почти до Шатель-Гийон.
Перед моим уходом он целует меня в обе щеки, как он делает при всех наших встречах. Я не решаюсь, как мне этого бы хотелось, крепко его обнять, боясь, что он почувствует мое беспокойство и предчувствия».
Конец июля 1938 г.«Номер «Revue Philosophique» (июль-август) вышел с моей статьей «Лев Шестов и борьба с очевидностями». Я посылаю один экземпляр Шестову в Шатель-Гийон.
Я пишу Шестову, он мне отвечает:
31 июля 1938 г. Шатель-Гийон.«Напротив, милый друг, ваша статья только выиграла от вашего решенья сдерживать (как вы говорите) вашу склонность к литературе. Я пользуюсь этим случаем, чтобы повторить еще раз мое литературное завещание: «возьми красноречие и сверни ему шею». Может быть, широкая публика цродпочла бы сохранить красноречие. Но разве широкая публика — беагрешный судья? Ваша статья очень удалась, и это ие только мое впечатление. Того же мнения моя сестра и Ловцкий.
Моя жена тоже прочла вашу статью, и она ею довольна. Она говорит, что у вас необыкновенный дар излагать ясно самые трудные мысли, и это доказывает, что вы их усваиваете. Я был очень удивлен, услышав от нее, что в вашей статье нет литературы, и это показывает, что философия вас интересует не как развлечение, а так, как она необходима вашей душе. Очень тонкое замечание».
23.9.1938 г.«Я намерен покинуть Варен, где я провел лето и еще жду конца Судетского конфликта, чтобы поехать в Париж и увидеть Шестова, который вернулся из Шателъ-Гийона. Я нашел его таким же слабым и похудевшим, каким он был до отъезда. Мы целуемся и продолжаем наши беседы.
«— Христиане говорят об Иисусе, как о Будде. Конечно, они говорят, что Он более велик, в сто раз более велик, Его мысль глубже, более человечна… Но что касается того, чтобы нам дать хлеб насущный, тут Он может сделать не больше Будды. Посмотрите тексты Гейлера в книге, которая к тому же называется «Молитва» (Das Gebet), и которая замечательна сама по себе».
— Моей жене, — говорит Шестов, — очень понравилась ваша статья. Она утверждает, что вы обладаете искусством такого ясного и совершенного изложения, что моя мысль более понятна читателю у вас, чем в моих книгах».
Я пользуюсь направлением нашего разговора, чтобы сказать Шестову, что он ответственен за мои достоинства и недостатки в философии. Если я сделался «философом», то это помимо меня и единственно потому, что он этого хотел. Только ради того, чтобы доставить ему удовольствие и из любви к нему, я стал изучать Гуссерля и Гейдегера; я написал мои первые статьи, потому что он думал, что эти упражнения мне будут полезны; я же сам считал себя поэтом, критиком; я писал мои философские статьи, чтобы угодить ему, потому что чувствовал, что он будет более счастлив, приобретя ученика-философа, а не поэта. Так что, если я стал «философом», то благодаря ему, это не было моей заслугой. Он был очень тронут. Но знал он все это и раньше, до того, как я ему сказал».
24.10.1938 г.«Шестов все погружен в изучение мышления индуссов.
— В последнее время я писал мою статью о Гуссерле[11], но увидел, что, если я буду писать более получаса в день, мой конец придет раньше, чем я ее закончу. Итак мне оставался весь день: я читал индусов. По тому, в каком состоянии я писал о Гуссерле, я вижу, что не (смогу никогда написать о Индусах; кто-нибудь другой напишет, может быть, вы. Да и не так важно, чтобы это было написано, важны сами вопросы… Самое замечательное, например, явление — Будда. Индусы не оставили нам достоверных имен авторов «Веданты». Напротив, можно сказать почти наверное, что Будда был не мифическим лицом, он действительно существовал. Вы знаете, что ставился вопрос, можно ли его назвать основателем религии, и можно ли назвать «религией» религию без Бога и психологию без души.
Но немецкие теологи утверждают, что это действительно религия. Они говорят, что не Бог — главная основа религии, а «божественное» (das Heilige). Недавно я вам цитировал текст Гейлера, который говорит, что человечество никогда не порождало больших гениев, чем Будда и Иисус Христос. Конечно, Иисус Христос больше, даже много больше, но все же «гений». . Папа теперь борется с немцами; русские и итальянцы угрожают существованию христианства. На опыте это подтверждается: преследования, пытки, концентрационные лагери… Но такое понимание христианства еще более угрожающе..
Про Будду говорили и он говорил это сам, что он победил смерть. Но как поступает смерть? Она начинает с того, что отнимает у нас здоровье, порождает отвращенье к окружающему, приучает к безразличию и т. д. А что делает Будда? То же самое. Он вселяет в нас смерть раньше, чем она пришла к нам. Он работает в пользу смерти. Посмотрите! Он был так гениален, что мог убедить людей, что он победил смерть, между тем как он только служил ей.
Сам Платон написал, что философия есть упражнение в смерти, и, вместо того, чтобы заняться этой проблемой, он ее покидает и занимается законами, республикой и т. д. Но как он думает об этом теперь?»
3.11.1938 г.«Я посылаю ему один экземпляр моей книги: «Ложное рассуждение об эстетике»[12], с простым посвящением: «Льву Шестову, которому я обязан всем…»
5.11.1938 г.«Первое письмо, которое я получаю о моей книге — от Льва Шестова. Он мне отвечает с обратной почтой:
«Мой милый друг, ваше «Ложное рассуждение» мной получено и я спешу поблагодарить вас и поздравить: это удача — издать книгу. Только я сожалею, что я должен отложить чтение. Я себя чувствую очень плохо, очень слабым и истощенным, остаюсь почти целый день в постели; это — цена моей статьи о Гуссерле. Но я принимаю меры; может быть, через несколько времени, я почувствую себя лучше и я смогу, по крайней мере, читать».
В последующие дни я нe ходил его навещать, чтобы не утомлять. В понедельник, — 14 ноября, — его перевезли в клинику Буало. Я часто справляюсь о его здоровье у Тани и Наташи. Мне отвечают, что еще нельзя его видеть, но что ему лучше, и что он был очень рад, когда узнай, что я справлялся о его здоровье».
20 ноября 1938 г.«В воскресенье, 20 ноября, я позвонил Татьяне и узнал, что он рано утром скончался от старческого туберкулеза.
После полудня мы все собрались в клинике. Он лежит на постели мирный, успокоившийся, лицо тихое, красивое. Его супруга рассказывает, что вчера вечером он чувствовал себя еще достаточно хорошо. Сегодня утром, до того, как она пришла, сиделка явилась ставить термометр. Он повернулся. И скончался. Сердце. «Он так вас любил», и она рыдает. А потом показывает на маленький столик у кровати: лежит открытая Библия (по-русски) и «Система Веданты» (Брама-Сутра и т. д.) в переводе Деусена. Книга открыта на главе: «Брама как радость». Шестов подчеркнул следующие строки:
«Не мрачная аскеза знаменует Мудреца Брамы, но радостное, полное надежды сознание единства с Богом».
Последний раз я беседовал с ним 24 октября. Письмо от 5 ноября ко мне было последним, которое он написал.
Я не отметил вчера этот покой, эту лучистость его лица. Я вступил в комнату с каким-то предубеждением, отталкиванием, которое я могу хорошо объяснить, — то был страх запечатлеть в себе мертвый лик человека, которого я любил. Я зарыдал, увидев его окоченевшим, и через мгновение устыдился своего рыдания. Плача, я кричал в глубине души, но то был лишь безмолвный диалог души с самою собой: — Где ты теперь? Теперь ты знаешь?»
22.11.1938 г.«Похороны состоялись на новом кладбище Булонь-Биянкур, в юго-восточной части, в мавзолее, где покоятся уже его мать и брат. Только русские газеты дали сообщение; из представителей французской литературы присутствовал только Жюль-де-Готье. Около сотни людей».
Привожу еще выдержки из некролога Лазарева: «Этим летом (т. е. летом 1938 г.) Шестов рассказал мне — к слову пришлось, — что, когда в начале года случилось с ним острое заболевание, то, как ни силились скрыть тревогу близкие и врачи, он уловил по их лицам, что положение его серьезно и возможен худший исход. «Но, продолжал Шестов, мне не было страшно, мне было легко, очень легко. Вот, думал я, скоро спадут оковы». Посетил я его недели за три-четыре до его кончины и ушел тогда от него с впечатлениями, которые заронили в моей душе тревожную мысль, но я гнал ее от себя и только теперь отдаю себе отчет во всем значении этих впечатлений. Обычно Шестов бодро, подолгу и с одушевлением говорил о занимавших его проблемах. А в этот раз он был какой-то притихший. Он сидел в углу дивана, запрокинув немного голову на спинку, как будто усталый, с устремленным вверх задумчивым взором, минутами как будто отсутствующий, и в полусвете лампы под абажуром похудевшее лицо его светилось какой-то прозрачной бледностью. Я только теперь понимаю, что он тогда каким-то краем своей души уже чувствовал, чтю он скоро уйдет отсюда и в сосредоточенности приготовлялся к смерти.
А три недели спустя я стоял перед его открытым гробом и смотрел в лицо умершего учителя и друга, и больше, чем учителя и друга. Глаза его были закрыты. Уста замкнулись. И хотя он не был поэтом, в мое сознание неотступно толкалось:
Умолкли звуки дивных песен,
И на устах его печать!
Но знаю, будут жить его мысли. Неужели же самого творца и источника их уже нету, ушел из бытия! Нельзя принять этого. Это было бы предельно, до чудовищности бессмысленно, а не может быть, чтобы бессмыслие было в основе всего. Нет, он не ушел из Жизни, а только от нас, отсюда, ушел туда, где спали оковы, где не нужно уже бороться против самоочевидностей и принудительных истин, ибо там истина не принуждает, а, сотворенная Богом, как все в мире, и поэтому всегда благостная, подчиняется, служит Богу и человеку». (А. Лазарев — «Памяти Льва Шестова»)
V
Шестов умер с верой, что где-то, за пределами нашей разумной практической мысли, будет услышана молитва-мольба псалмопевца, и раскроются глаза у
