праздно любопытствующих людей, особенно от ненавистных ему либеральных протестантских теологов.

Мы помним, что Денифле горой встал против рассказов Лютера о тех самоистязаниях, которым предавался в своем монастыре будущий реформатор. Если, говорит он, правда то, что Лютер рассказывает — то он сам виноват в своих бедах. Католичество никогда не разрешало излишества в самоистязаниях и не может принять на себя ответственность за то, что Лютер не знал чувства меры и слушался собственного голоса, а не голоса учителей церкви. Бернард Клервосский говорил, что discretio, quae mater virtutum est et consummatio perfectionis, что discretio omnivirtuti ordinem ponit…Est ergo discretio non tam virus quam quaedam moderatrix et auriga virtutum, ordinatrixque affectuum et morum doctrix. Toile hanc, et virtus vitium est[224 — Умеренность — мать добродетели и воплощенное совершенство… умеренность дает порядок всякой добродетели… умеренность не есть сама по себе добродетель, а скорее руководительница добродетели; она вводит порядок в наши чувства и дает правила для наших нравов. Если упразднить умеренность, больше не будет добродетели.], Он приводит соответственные изречения из Фомы Кемпийского, Фомы Аквинского и древнейших учителей церкви — все в том же роде — вариации на рассуждения Аристотеля о φρόνησα (Eth. ad Nicom., V, 13, Χ, 8). Unmöglich, восклицает Денифле, dass dieser gefeierte Mann sich hätte sollen durch den Heiden Aristoteles beschämen lassen, derdoch wusste, dass das Gute und überhaupt die Tugend nicht möglich ist ohne die Klugheit φρόνησισ[225 — Нельзя допустить, чтобы этот прославленный муж был посрамлен язычником Аристотелем; он же знал, что добро и особенно добро детель невозможны без участия разума.](Denifle, I, 383).

Что Аристотель был певцом здравого смысла — этого оспаривать, конечно, никто не станет, равно как всякий должен признать, что католичество в общем искало и нашло выход из своего трудного положения у знаменитого языческого философа. Но противоречие и непримиримость официального, восходящего не к Аристотелю даже, а к Сократу, учения с духом средневековья, столь же очевидны. В монастырях жил тот сошедший с ума Сократ, о котором мы говорили в начале настоящей книги. Тот, возродившийся в Антисфене, Диогене и в их преемниках безумный Сократ, который говорил, что предпочитает сойти с ума, чем испытать удовлетворение. Прочтите жизнеописание св. Антония у Афанасия Великого — и вы убедитесь, как образцовое сказание об идеале монаха мало ладилось с представлениями Аристотеля о φρόνησισ или с учением St Bernard de Clervaux о том, что discretio mater omnium virtutum. Наоборот, мера являлась врагом всех монашеских добродетелей. Даже Фома Аквинский, на которого так охотно ссылается Денифле и который, в самом деле, как будто бы больше всех оправдывает теорию умеренности — недаром он воспитался на Аристотеле — но даже и он видел в монашестве именно необычное, непохожее на то, что делали все христиане.

Мера — для тех, кто живет в миру. Они могут рассчитывать, предвидеть — они это и делают. Пафос же монаха в безмерности, где самая идея о рассчете и предвидении теряет всякий смысл. Недаром святую Терезу изображают с надписью pati, domine, aut mori. Святая гордость, sancta superbia монахов имела своим источником именно сознание того, что их добродетели не имеют ничего общего с добродетелями людей мирских. Religionis status, quatenus est quoddam holocaustum quo quis se totum Deo offert et quasi immolât, ex tribus votis, obedientiae videlicet, continentiae et paupertatis, in isque votis religionis perfectio consistit[226 — Монашество есть некоторым образом приношение, которым человек всецело отдает себя Богу и, так сказать, приносит себя в жертву, следуя трем обетам: — послушания, целомудрия и бедности. В этих обетах состоит совершенство монашества.](Sum. Theol., IIa Пае, qu. 186, art. 7, concl.). Денифле прекрасно было известно это conclusio. Он цитирует из того же questio 186соседние места. Он знал, что, по учению Фомы, монах всего себя приносит в жертву Богу quasi immolat art. I (см. того же quaestio — religio, quum sit status in quo homo se totum et sua omnia ad divinum cultum consecrat et quasi immolat…)[227 — Монашество состоит в том, что человек себя посвящает всецело, со всем, что ему принадлежит, служению Богу и, так сказать, приносит себя в жертву Богу.].

Там, в миру — нужна мера, ограничения, потому что там нужна сила физическая, здоровье, там нужны материальные даже средства. Монаху ничего не нужно и в этом сознание его превосходства над другими — illis meliores esse. Лигуори поучает свою паству: Dice s. Bernardo: «Magis nocet domesticus hostis Una piazza assediata non ha peggiori nemici di coloro che tiene di dentro, poichè da essi è più difficile di guardarsi che dagli altri che stanno di fuori. Dicea pertanto il b. Giuseppe Calasanzio: «Non bisogna far più conto del corpo che d’uno straccio di cucina Ed in fatti cosi han praticato i santi con se stessi. Siccome gli uomini del mondo non istudiano altro che di soddisfare i loro corpi co’piaceri sensuali, cosî airincontro le anime amanti di Dio non istudiano altro che di morti- ficare, sempre che possono, la loro carne. S. Pietro d’Alcantara diceva al corpo suo: «Corpo mio, quietati, io in questa vita non voglio darti alcun riposo, altro da me non avrai che tormenti…» Leggiamo pure le vite de’ santi, e vediamo ivi le penitenze ch’essi han fatte, e vergogniamoci poi d esser noi cosi delicati e riserbati nell’affliggere la nostra carne. Leggesi nelle vite de’ padri antichi che vi era un mo- nastero numeroso di monache le quali non gustavano nè frutti nè vino: alcune non prendeano cibo che da una sera all’altra, e non si cibavano se non dopo due о tre giorni di rigorosa astinenza: tutte poi vestivano di cilizio, e sopra il cilizio dormivano» [228 — Св. Бернард говорит: «Внутренний враг причиняет больше зла, чем внешний». Осажденная крепость подвергается наибольшей опасности от внутреннего врага, потому что ей труднее защищаться от него, чем от внешнего. Если это так, то Saint Joseph de Calasanz был прав, говоря: «Не надо считаться с нашим телом больше, чем с кухонной тряпкой». Именно так святые и поступали с собой. Главная забота светских людей доставить телу чувственные удовольствия. Наоборот, души любящие Бога, пользуются всяким случаем, чтобы умерщвлять свою плоть. Saint Pierre d’Alcantara говорил своему телу: «Не беспокойся, в этой жизни я не дам тебе отдыха; от меня ты будешь иметь только мучения»… Будем читать жизнеописания святых, посмотрим, какие эпитемьи они на себя накладывали, и мы покраснеем за нашу изнеженность и за то, как мы щадим себя при умерщвлении плоти. В жизнеописании отцов пустынников говорится о большой монашеской общине, в которой ни одна из сестер не потребляла ни фруктов, ни вина; многие ели только один раз вечером или ели только на второй или третий день после самого строгого воздержания; все носили власяницы и спали на власяницах.](Liguori, I, 195–196).

Такие образцы святой жизни рекомендует Альфонс Лигуори своим слушательницам. Денифле утверждает и «доказывает» что только неразумные юноши, предаваясь самоистязаниям, переходили границы умеренности и разрушали свое здоровье. Лигуори учит иначе: Santa Teresa. . cosi awertiva le sue figlie; «Siete venute non ad accarezzarvi ma a morire per Gesù Cristo. Se non ci risolviamo d’inghiottire il mancamento di sanità, non faremo mai niente. Che importa che muoiamo? Quante volte ci ha burlato questo corpo! e noi non ci burleremo alcuna volta di lui? Dicea ancora il b. Giuseppe Calasanzio: Guai a quel religioso che ama più la sanità che la santità! S. Bernardo stimava esser cosa indecente a religiösi infermi il prender medicine di valore; dicea bastare ad essi i decotti dell’erbe… Dice Salviano: «Homines Christo dediti in- firmi sunt et volunt esse; si fortes fuerint, sancti esse vix possunt»[229 — Св. Тереза… обращает внимание своих монахинь на следующее: «Скажите себе решительно, мои сестры, что вы пришли умереть за Иисуса Христа, а не для легкой жизни. Если мы не решим раз навсегда принять смерть и потерю нашего здоровья, мы никогда ничего не сделаем. И что из того, если мы умрем? Столько раз наше тело издевалось над нами, не посмеемся ли и мы раз над ним?» Saint Joseph de Calasanz со своей стороны говорит: «Тот монах несчастен, который заботится больше о своем здоровья, чем о святости». Saint Bernard считает, что больному монаху не надлежит принимать дорогие лекарства, но удовлетворяться простыми настойками… Люди, преданные Иисусу Христу, говорит Salvien, — больные и слабые, и они хотят быть такими при хорошем здоровьи не легко достигнуть святости.] (Liguori, 1,198).

Но достаточно выписок. Ясно, кажется, даже для тех, кто никогда не интересовался жизнью монахов, что именно φρόνησα и discretio менее всего вдохновляли этих загадочных людей. Наиболее замечательные представители монашества все свои силы напрягали именно к тому, чтобы вырваться из тех рамок, в которые разум, и доступный разуму опыт, насильно заключает человеческие стремления. Ни страдания, ни унижения, ни болезни, ни даже смерть — не принимались в рассчет теми, кто ставил своей единственной и последней целью обладание возлюбленным супругом. Osculum suavissimum et secretissimum[230 — Поцелуй сладчайший и тайный.]— Бернард Клервосский за этот поцелуй готов был отдать все, что угодно. Целый ряд проповедей своих он посвятил истолкованию «Песни Песней» и так и не довел до конца своего дела. Да и нужно ли было ему кончать? Когда вся его жизнь была одной вечной, непонятной и чуждой огромному большинству людей, любовью к Невидимому и Вечно Загадочному? Но, Бернарда Клервосского, как и всех его предшественников и преемников, приобщившихся великой тайне, заключенной в Св. Писании, мир не хотел оставить в покое, наедине с их необычайными переживаниями. Окружающие люди властно требовали от них участия в своей собственной жизни. Открой нам свою тайну, приобщи и нас к своим великим радостям. Люди не допускают мысли о том, чтоб обладающий не мог поделиться своими сокровищами с ближними. Да и сам Бернард Клервосский и другие святые тоже ведь люди, т. е. существа политические. И в них жило убеждение, что то, что у них есть, есть истина и, стало быть, может быть воплощено в слово и передано тем, кто захочет слушать и воспринять. Пророки, апостолы, святые, пустынники — все говорили и всех их слушали. И, чем больше говорили, чем больше требовали, чтобы открываемое превратилось в истину, т. е. в то, что