в действующей там фигуре дона Педро,особенно во второй и третьей сценах первого акта. В этом смысле общество можно сравнить также с огнем, у которого умный греется в надлежащем отдалении, тогда как дурак прямо суется в него, чтобы потом, обжегшись, бежать в холод одиночества и жаловаться на то, что огонь жжет.
10) Зависть свойственна человеку от природы: тем не менее, это — порок и вместе несчастье[52].Нам надлежит поэтому считать ее врагом нашего счастья и стараться уничтожить ее как злого демона. К этому клонит Сенека, прекрасно замечая («О гневе», III, 30): «будем наслаждаться своим уделом, не прибегая к сравнениям, — никогда не будет счастлив тот, кого мучит вид большего счастья», затем еще (Письмо 15): «когда тебе придет в голову, сколько людей идет впереди тебя, — подумай, сколько их следует сзади»; итак, мы должны чаще брать в расчет тех, кому приходится хуже нашего, нежели тех, которые, по-видимому, пользуются лучшим жребием. Даже когда нас постигнут настоящие бедствия, наиболее действительным, хотя из одного источника с завистью вытекающим утешением является для нас вид еще больших, чем наши, страданий, а затем общение с людьми, находящимися в одинаковом с нами положении, с сотоварищами по несчастью.
Это — об активной стороне зависти. Касательно ее пассивной стороны надо помнить, что никакая ненависть не бывает столь непримиримой, как зависть: вот почему мы не должны бы неустанно и ревностно стремиться к ее возбуждению в других, — напротив, мы лучше бы сделали, если бы отказались от этого удовольствия, как и от некоторых иных, из-за их опасных последствий. — Есть три аристократии: 1) аристократия рождения и ранга, 2) денежная аристократия, 3) аристократия умственная. Последняя, собственно говоря, самая почетная, да она и признается такой, — для этого нужно только время. Ведь сказал же Фридрих Великий: «выдающиеся умы стоят наравне с государями», — слова эти, именно, были обращены к гофмаршалу, ‘шокированному тем, что в то время как министры и генералы ели за маршальским столом, Вольтеру было указано место за столом, где сидели лишь царствующие особы и принцы. Каждую из этих аристократий окружает толпа ее завистников, которые питают тайную злобу против всякого ее члена и, если им не приходится его бояться, стараются на разные лады дать ему понять: «ты нисколько не лучше нас!» Но как раз эти усилия и выдают их убеждение в противном. Метод же, какому должны следовать те, кому завидуют, состоит в том, чтобы держать вдали всех принадлежащих к этой толпе и возможно более избегать всякого с ними соприкосновения, постоянно отделяя себя от них широкою пропастью; а где этого нельзя, там надо в высшей степени хладнокровно относиться к их усилиям, которые обречены на неудачу в самом своем источнике: и мы видим, что такой образ действий общепринят. Напротив, члены одной аристократии по большей части прекрасно и без зависти уживаются с членами двух остальных: ибо каждый преимуществу другой аристократии противопоставляет собственное.
11) Надо зрело и неоднократно обсуждать всякое предприятие, прежде чем пустить его в ход, и даже после того как все продумано самым основательным образом, остается еще отнести кое-что на долю недостаточности всякого человеческого познания, в силу чего всегда еще могут оказаться обстоятельства, выяснить или предусмотреть которые не было возможности и которые при случае подорвут весь расчет. Это соображение всегда является лишним шансом на отрицательной стороне и убеждает нас ~ в важных делах ничего не трогать без нужды: «не тревожить foro, что лежит спокойно». Но уже если мы пришли к решению и принялись за дело, так что остается все предоставить своему течению и только ожидать результатов, — твида нечего терзаться, постоянно вновь обдумывая то, что уже совершено, и беспрестанно вспоминая о. возможной опасности; теперь, напротив, надо считать дело вполне решенным, отказаться от всякого дальнейшего его обсуждения и спокойно довольствоваться убеждением, что мы все в свое время зрело взвесили. Такой совет дает и итальянская пословица, которую Гете переводит; «седлай хорошенько и смело пускайся в путь», — замечу мимоходом, что и значительная часть его изречений, помещенных под заголовком «Поговорки», представляет собою тоже перерод итальянских пословиц. Если, тем не менее, исход получается дурной, тоэто потому, что все человеческие дела подвержены случайности и ошибкам. Ведь даже Сократ, мудрейший из людей, нуждался в предостерегающем демоне, чтобы поступать как следует или по крайней мере избегать промахов хотя бы в своих собственных, личных делах: это показывает, что здесь мало какого бы то ни было человеческого рассудка. Вот почему известное, принадлежащее якобы одному из пап изречение, что виновниками всякого постигающего нас бедствия бываем, по крайней мере в каком-нибудь одномотношении, мы сами, не может быть признано истинным безусловно и для всех случаев, — хотя оно и справедливо относительно огромного большинства их. Смутным сознанием этого обстоятельства, по-видимому, в значительной степени объясняется и то, что люди по возможности стараются скрыть свое несчастье, строя, поскольку это удается, довольные физиономии. Их беспокоит, что от их страдания будет сделано заключение к их вине.
12) При несчастном событии, которое уже наступило и потому не, может более измениться, не подобает даже допускать в себе мысли о том, что дело могло бы сложиться иначе,а еще менее — о том, каким образом несчастье можно было бы предотвратить: ибо именно эта мысль и делает горе нестерпимым, так что человек превращается тогда в «самобичевателя». Напротив, надо поступать, как царь Давид, который, пока его сын лежал в болезни, осаждал Иегову непрестанными просьбами и мольбами, а когда тот умер, махнул рукой и больше об этом не думал. Кто же для этого недостаточно легкомыслен, тот пусть ищет утешения в фаталистической точке зрения, уяснив себе ту великую истину, что все совершающееся наступает с необходимостью и, стало быть, — неотвратимо.
При-всем том правило это односторонне. Оно, правда, пригодно для нашего непосредственного облегчения и успокоения в несчастных случаях: однако если в нем, как это по большей части бывает, виновата, по крайней мере до некоторой степени, наша собственная небрежность либо дерзость, то многократная, мучительная дума о том, каким образом можно было бы избежать несчастья, является благодетельным самонаказанием, служащим для нашего предостережения и исправления, т. е. полезным на будущее время.И при явно совершенных ошибках мы не должны, как это обыкновенно делают, стараться оправдать, приукрасить или умалить их перед самими собою, а должны признаться в них и ясно представить их себе во всем их объеме, чтобы можно было принять твердое намерение избегать их в будущем. Конечно, при этом приходится причинять себе большое страдание от недовольства самим собой: но «человек небитый ничему не научится».
13) Мы должны накладывать узду на свое воображение во всем, что касается нашего блага и горя. Итак, прежде всего не надо строить никаких воздушных замков, — ибо они слишком убыточны, так как нам тотчас же приходится со вздохом опять ломать их. Но еще более надо остерегаться тревожить свое сердце картинами только возможных несчастий. Ведь если бы они были лишены всякой реальной основы или по крайней мере были очень сомнительного свойства, то при пробуждении от такого сна мы тотчас видели бы, что все это было просто мираж: это тем более заставляло бы нас радоваться лучшей действительности и во всяком случае позволило бы нам выводить отсюда предостережение против очень отдаленных, хотя и возможных несчастий. Но такого рода картинами фантазия наша тешится неохотно: совсем без всякого основания она воздвигает разве только веселые воздушные замки. Материалом для ее мрачных видений служат несчастья, являющиеся для нас хотя бы и далекой, но все-таки более или менее действительнойугрозой: их-то она преувеличивает, представляет их возможность гораздо более близкой, чем это есть на самом деле, и рисует их в самом ужасном свете. Такого рода сновидение не может быть немедленно отброшено нами при пробуждении, как приятная греза: последнюю тотчас опровергает действительность, оставляя, самое большее, слабую надежду в недрах возможности. Но раз мы предались мрачным фантазиям, нас окружат картины, от которых не так-то легко отрешиться: ибо возможность их в общем несомненна, а определить ее степень мы не всегда в состоянии, — она легко поэтому превращается в вероятность, и мы попадаем в руки тревожного страха. Вот почему, стало быть, на вещи, касающиеся нашего блага и горя, мы должны смотреть исключительно глазами разума и способности сужденья, т. е. подвергать их сухому и холодному разбору с помощью простых и отвлеченных понятий. Фантазия при этом не должна принимать никакого участия: ибо суждение не ее дело, — она только рисует перед нами картины, которые приводят душу в бесполезное и часто очень мучительное волнение. Всего строже правило это надлежит соблюдать вечером. Ибо как темнота делает нас боязливыми, заставляя нас всюду видеть страшные образы, точно так же, аналогично ей, действует и смутность мысли, — и всякая неопределенность порождает сомнение: поэтому вечером, когда ослабевшие рассудок и способность суждения покрываются субъективной тьмою, а интеллект становится утомлен и «подозрителен», утрачивая силу смотреть в корень вещей, — предметы нашего размышления, касающиеся наших личных обстоятельств, легко принимают тревожный вид и становятся пугалами. Всего больше бывает это по ночам, в постели, когда ум совсем расслаблен, так что способность суждения не может уже отправлять своей функции, воображение же еще продолжает действовать. Тогда ночь на все решительно накладывает свой черный колорит. Вот почему мысли наши перед засыпанием или даже при ночном пробуждении почти в такой же мере придают вещам искаженный и извращенный вид, как и сновидения, а к тому же, если они касаются личных дел, принимают обыкновенно самую мрачную прямо ужасную окраску. Потом, утром, все эти ужасы исчезают, подобно снам, — таково значение испанской пословицы; «ночь темна, день бел». Но и вечером, когда горит огонь, рассудок, подобно глазам, не имеет уже столь ясного зрения, как при дневном свете: вот почему это время непригодно для обсуждения серьезных, особенно же неприятных дел. Для этого самое удобное время — утро, как и вообще для всякой без исключения работы, к*к умственной, так и физической. Ибо утро, это — юность дня: все ясно, свежо и легко; мы чувствуем себя сильными, и все наши способности в полном нашем распоряжении. Не следует сокращать этого времени поздним вставанием, а также тратить его на недостойные занятия или разговоры: надо видеть в нем квинтэссенцию жизни и считать его до некоторой степени священным. Вечер, напротив, это старость дня: вечером мы утомлены, болтливы и легкомысленны. Всякий день есть, маленькая жизнь; всякое пробуждение
