37). Он отвергает также попытки придания религии интеллектуальной респектабельности и, подобно Гегелю, не приемлет ни антифилософского приписывания Богу личностных черт, ни претензии религии как в этом, так и в других вопросах стать выше философии. В диалоге «О религии» Шопенгауэр утверждает, что вера и знание не совместимы, всякое богословие и всякий фидеизм ложны. Он убежден, что религиозные надежды на загробное счастье в корне фальшивы. Шопенгауэр фактически следует Гоббсу и Юму, когда заявляет, что в Европе религия унизила себя, став одной из опор существующего в обществе политического устройства. И в то же время он признает, что из всех религий по своему внутреннему содержанию ему наиболее импонирует христианство[14],и это получает свое обоснование в том, что в этической программе Шопенгауэра явственно звучат мотивы изначального греха (вины) и покаяния, порицания плотской жизни и всех земных радостей. А вместе с тем — проставления очистительной функции страданий, требования воздавать людям добром за зло и ориентации на подвижничество, оправдания евангельских идей искупления я спасения. После всего, этого естественно, что Шопенгауэр видит в христианстве ничем не заменимое мировоззрение широких народных масс и в качестве образцов морального совершенства указывает на Франциска Ассизского и некоторых других христианских святых, прославившихся своим полным самоотречением и добрыми делами. Даже симпатии Шопенгауэра к буддизму легко поворачиваются в том же направлении: ведь одно из значений знаменитой «нирваны»— это возвышенное спокойствие и богоугодная умиротворенность, и философ замечает, что ее можно было бы понять как непостижимое «царство благодати».
Учение Шопенгауэра о безличной Мировой Воле очень близко к пантеизму, соединенному, впрочем, с кантовским дуалистическим миросозерцанием. Хотя сам философ отрицал не только ортодоксальны и неортодоксальный теизм, но и пантеизм-, считая его одной из форм оправдания фальшивого оптимистического мироотношения, но пантеистических черт в онтологии и в этике Шопенгауэра немало. Другое дело, что его Мировая Воля временами похожа на бессознательно действующего падшего ангела, а временами на гегелевский абсолют, но. утративший разум и впавший в моральную поврежденность.
Вообще, вопрос об отношении Шопенгауэра к Гегелю не так-то прост, как это может показаться на первый взгляд. О его враждебности к главному представителю классического немецкого идеализма мы уже сказали. Борьба его против идей рационализма, исторического оптимизма и диалектики то и дело сосредоточивалась на критике гегелизма, которая быстро приобрела черты личной ненависти. Вообще собственно гегелевского в мировоззрении и методологии Шопенгауэра, как будто, мало: он ставит вместо познания борьбу за выживание, а затем резиньяцию.
С одной стороны, нападки Шопенгауэра на учение Гегеля действительно выявляли черты слабости гегелевской философии. Шопенгауэру бросились в глаза ошибочность и наивность гегелевского принципа однолинейного исторического развития, односторонность симметрично-системного построения философии и обремененность теории диалектики мертвыми схемами. Сам пафос Разума был Гегелем гипертрофирован и догматизирован настолько, что многие Факты действительной жизни не только им упрощались, но и резко деформировались. И вся эта шопенгауэровская критика полезна для тех, кто стремится извлечь и усовершенствовать все то положительное и великое, что было у Гегеля, а вместе с тем преодолеть и устранить все то, что было у него неверного и прямо ошибочного.
Но с другой стороны, Шопенгауэр у Гегеля немало заимствовал. Не осталась, видимо, без воздействия уже та глубокая мысль лидера немецкой диалектики, что человеческая история — это не арена счастья. Эта мысль стала лейтмотивом философского творчества автора системы Мировой Воли. В злоключениях Воли нетрудно увидеть гегелевскую диалектику раздвоения единого, отрицания отрицания, а также отчуждения и снятие отчуждения. Возникла у Шопенгауэра, как можно показать, и своеобразная иррациональная диалектика субъекта и объекта. Уже на стадии природы Воля, начав процесс своей объективации, вызывает к жизни субъективные начала, как это получалось приблизительно и в гегелевской конструкции вселенского движения категорий. В жизни и истории происходят то и дело переходы в противоположность: люди предпринимают задуманные ими действия, но результаты их оказываются противоположными ожиданиям, и чем более активна Воля, тем больше порождает она в себе внутренние препятствия. Чем более ярко разгорается факел жизни, тем больше появляется в нем губительного смрада, сложности, диссонансы и противоречия обступают со всех сторон и влекут за собой еще более запутанные коллизии и грозные конфликты. Еще одна аналогия между двумя философиями: развитие Воли оказывается и процессом ее самопознания, но вершиной этого развития как торжества свободы будет ее самоуничтожение как особого рода переход в противоположность. Разрыв между поведением самой Воли и ее внешних проявленийсменяется новым их единством, которое, впрочем, чревато полным самоуничтожением бытия. И всюду противоречия, сменяющиеся новыми, еще более напряженными и острыми противоречиями: чем с большим могуществом разворачивается Воля, тем сильнее ее страдания, а когда начинается процесс ее самоистребления, то оказывается, что бегство Води от самой себя является ее возвращением к себе, путь вперед — это путь назад. Может быть, Мировая Воля впоследствии возродится снова и начнется новый виток ее злоключений? Аналогичный поворот событий был возможен и у Гегеля, если объявленный им конец дотоле диалектического развития Мирового Духа (конец здесь сливается с началом, кольцо замыкается) толковать в относительном смысле, то есть так, что кольцо есть лишь звено колоссальной и бесконечной спирали. И Гегель, и Шопенгауэр исходят из того, что действие духовного начала в истории людей разрушает прошлые уровни своего бытия, и так происходит всегда. Впрочем, совсем не гегелевским было отрицание Шопенгауэра всяких моментов существенности в историческом процессе. Вообще, диалектика сущности и явления была им искажена.
Отношение Шопенгауэра к Фейербаху было не менее враждебным, чем к Гегелю, но оценка им материализма вообще не была вполне постоянной, хотя сомнений в общей идеалистической направленности его мыслей быть не может. Недаром он порицал Канта за помещение им во втором издании «Критики чистого разума» параграфа под названием «Опровержение идеализма». В идеалистической схеме теории бытия у Шопенгауэра в разных вариантах воспроизводится признаваемый им тезис: «Нет субъекта без объекта, нет объекта без субъекта». Тезис этот, признаем, справедлив в пределах собственно теории познания, поскольку в этом случае речь идет о воспринимаемых субъектом и уже имвоспринятых объектах, а сознание без своих объектов перестает быть сознанием. Но в плане теории бытия данный тезис для нас не приемлем, он ведет к идеализму. В системе Шопенгауэра объект и субъект, во-первых, взаимосвязаны и взаимообусловлены в мире явлений (представлений), которыми оказываются здесь и объекты и субъекты. Во-вторых, утверждается генетическая связь между мировым объектом — Волей — и всеми субъектами сферы представлений, а в рамках этой связи имеется своя взаимообусловленность объекта и субъектов. Кроме того, возникает взаимодействие и в лоне самой Мировой Воли, где она как всеобщий «Объект» соотносится с потенциальным абсолютным«Субъектом» (на память опять приходит Гегель). Пока это все идеализм. Но материалистические тенденции усиливались в творчестве позднего Шопенгауэра, и это происходило уже не только в его рассуждениях на тему о том, что в природе разумное вырастает из неразумного. На Шопенгауэра произвел большое впечатление физиологизм французских ученых Каба-ниса, Биша и Флуранса, и он должен был признать, что душевная жизнь человека и его творческая индивидуальность в огромной степени зависят от состояния его мозга и вообще тела. Но это привело к тому, что противоречия в системе Шопенгауэра усилились еще больше.
А противоречий этих и до этого у него было немало, о некоторых из них мы уже сказали. Автор пессимистической системы выдавал желаемое за действительное, когда он в письме И. Беккеру от 3 марта 1854 г. утверждал, что его учение отличается большой цельностью. На самом деле, как же могло быть, что слепая и хаотично действующая МироваяВоля произвела столь структурно-сложный и в то же время целостный природный мир, да к тому же пронизанный априорными связями? Как могут быть люди виноваты в деятельности своей столь отдаленной прародительницы в лице Мировой Воли и как участники иллюзорного мира представлений могут быть способны столь основательно затронуть изначальную «вещь в себе» своими действиями и даже реально «наказать» ее, принудив к исчезновению? И о каком исчезновении сущности мира может идти речь, когда даже в случаях трагической гибели больших масс людей мир все-таки преспокойно продолжает существовать? А ведь по Шопенгауэру получается, что возрастание смертности должно способствовать решению главной этической задачи. Да и в чем может быть «виновата» сама «вещь в себе»? Трудно согласиться с той «несимметричностью», которую Шопенгауэр приписал миру представлений: он постоянно напоминает, что мучения людей пронизывают всю их жизнь, тогда как радости их мимолетны и эфемерны, но это ставитразличные составляющие мира «майи» в удивительно и несправедливо неодинаковое положение. Тем более неодинаковое, что Шопенгауэр забыл о таких длительных и устойчивых положительных эмоциях, как возвышающее людей чувство творческого труда, осознание успеха в благотворительной деятельности, радость от укрепления братства единомышленников и сопереживание их солидарности в их планах и делах. Критики, подметившие эти и другие несообразности в философии Шопенгауэра, высказали все это и еще много другого уже при его жизни. Но обсуждение его философии продолжалось не только в критическом ключе, и мы уже заметили, что интерес к шопенгауэровской системе особенно усиливается в годины социальных и национальных, а тем более глобальных бедствий. Ясно и рационально выраженный пессимизм Шопенгауэра находит тогда широкую читательскую аудиторию.
В такие времена особенный интерес вызывают заявления философа о том, что мир стоит «на подкопанной почве»[15]и его здание пронизано трещинами, поэтому некритическое, прекраснодушное и наивное прославление прогресса по меньшей мере глупо, а в конце концов опасно и вредно. В такие времена появляется много почитателей шопенгауэровского творчества и последователей учения франкфуртского мизантропа. Возрождению шопенгауэрианства способствует его идейная многослойность и идеологическая неоднозначность: мы найдем в нем и романтически-аристократическое презрение к торгашеским порядкам раннекапиталистического общества «чистогана», и в то же время неприязнь к народным массам, и предчувствие грядущих потрясений, которых буржуазному строю не миновать, и осознание общих пороков индустриальной цивилизации в любом ее конкретном исполнении, и неверие в то, что может найтись такая общественная сила, которая все-таки обеспечит социальный прогресс и поведение которой не пойдет но следующей схеме: «Вчерашние фанатики и носители бескорыстной беззаветной злобы завтра сменяются проходимцами и мошенниками, а также сами ими становятся». В современных публицистически х сценариях недавнего прошлого и возможного будущего такая схема повторяется часто.
Значительной школы учеников Шопенгауэр не создал. Но к числу его ближайших сподвижников могут быть отнесены Ю. Фрауэнштедт и П. Дейсен. Под его влияние попал философ Ю. Банзен. «Соединить» Гегеля с Шопенгауэром попытался в своем варианте вселенского
