формы. Сюжеты, заимствованные из истории» не имеют никаких преимуществ перед взятыми из простой возможности и потому долженствующими быть названными не индивидуальными, а общими: ибо собственно значительное в оных все-таки не индивидуальное, не отдельное, событие, как такое, а общее в нем, сторона идеи человечества, в оном высказывающаяся. С другой стороны, никак не должно поэтому отвергать и определенных исторических предметов: но собственно художественное на них воззрение, как в живописце, так и в зрителе, никогда не обращено на единичное в них, что собственно составляет историческое, а только на общее, которое в них высказывается, на идею. Да и выбирать надлежит только такие исторические предметы, в коих главное действительно изобразимо, а не должно быть только подразумеваемо: иначе номинальное значение слишком далеко разойдется с реальным: подразумеваемое в картине станет важнейшим, в ущерб созерцаемому. Если уже в театре не годится, чтобы (как во французских трагедиях) главное совершалось за сценой, то в картине это, очевидно, еще гораздо большая ошибка. Решительно вредно действуют исторические сюжеты только тогда, когда ограничивают художника полем действия, избранным не с художественными, а с иными целями, особенно если это поле бедно живописными и значительными предметами, если оно, например, составляет историю маленького, отчужденного, своенравного, проникнутого иерархическими предрассудками, презираемого современными народами востока и запада, народца, каковы евреи. Так как между нами и всеми древними народами переселение народов легло, подобно тому, как между теперешней поверхностью земли и тою, коей организмы нам раскрываются лишь окаменелостями, бывшая перемена морского дна; то надо вообще считать великим несчастьем, что народ, коего бывшая культура должна была главным образом лечь в основание нашей, не был,например, индусами, греками или хотя бы даже римлянами, а был именно этими евреями. В особенности было несчастной звездой гениальных живописцев XV и XVI веков то, что в тесном кругу, которым они были произвольно связаны в выборе сюжетов, они вынуждены были хвататься за мизеры всякого рода: ибо новый завет, по исторической своей части, почти неблагоприятнее ветхого для живописи, а следующая затем история мучеников и отцов церкви — даже предмет вполне неудобный. Тем не менее от картин, имеющихпредметом историю или предание евреев или христиан, должно тщательно отличать те, в которых настоящий, т. е. этический дух христианства раскрывается перед созерцанием, изображением мужей, кои оным исполнены. Такие изображения представляют действительно высочайшие и изучительнейшие творения живописи: и удавались они только величайшим мастерам этого искусства, в особенности Рафаэлю и Корреджио, последнему особенно в ранних его картинах. Картины этого рода собственно не следует причислять к историческим: ибо они не изображают какого-либо события, какого-либо действия; а они только простое сопоставление святых с самим Искупителем, часто еще Младенцем, с Его Матерью, Ангелами и т. д. В их ликах, особенно в глазах, мы видим выражение, отражение совершеннейшего познания, именно того, которое не обращено на отдельную вещь, а на идею, следовательно, восприняло все существо мира и жизни, каковое познание, воздействуя в них на волю, не доставляет, подобно другим познаниям, мотивов для последней, а, напротив, стало квиетивом всякого хотения, из чего поистекла совершенная резигнация, составляющая внутренний дух как христианства, так и индийской мудрости, устранение всяческого хотения, возвращение вспять, устранение воли и с нею всего существа этого мира, следовательно, искупление. Так созерцательно выразили оные вечно чтимые мастера искусства своими творениями высшую мудрость. И здесь вершина всего искусства, которое, проследив волю, в ее адекватной объективности, в идеях, по всем ступеням, с нижайших, на которых властвуют причины, затем там, где господствуют раздражения, и наконец там, где мотивы так разнообразно оную волнуют и развивают ее существо, — завершает все изображение свободного ее самоустранения посредством единого великого квиетива, возникающего в ней из совершеннейшего познания собственного своего существа.
§ 49
В — ©сновании всех наших до сей поры исследований лежит истина, что объект искусства, коего изображение составляет цель художника и коего познание, следовательно,должно, как зерно и источник, предшествовать его произведению, — есть идея, в Платоновском смысле, и никак не что иное: не отдельная вещь, объект будничного восприятия, и не понятие, объект разумного мышления и науки. Хотя идея и понятие имеют нечто общее в том, что оба как единицы заступают множество действительных вещей; тем не менее большое различие между ними стало, вероятно, понятно и ясно из того, что в первой книге сказано о понятии, а в настоящей — об идее. Но чтобы и Платон уже ясно понимал это различие, я никак Не хочу утверждать: напротив, многие из его примеров идей и его объяснений таковых приложимы только к понятиям. Не вдаваясь, впрочем, в этот вопрос, мы идем по собственному пути, радуясь каждый раз, когда выходим на след великого и благородного ума, причем, однако, имеем в виду не его ступни, а собственную цель. Понятие абстрактно, дискурсивно, внутри своей сферы вполне неопределенно, определенно лишь в своих границах, каждому владеющему умом доступно и постижимо, словами без дальнейшего посредства передаваемо, своим определением вполне исчерпаемо. Напротив, идея, могущая, пожалуй, быть определяема, как адекватная представительница понятия, вполне созерцательна, и хотя заступает место бесчисленного количества отдельных вещей, тем не менее безусловно определенна: индивидуум, как таковой, никогда ее не познает, а познает лишь такой, который возвысился над всяким желанием и всякой индивидуальностью до чистого субъекта познания: поэтому она доступна лишь гению и затем тому, кто находится в гениальном настроении, в возвышенном состоянии своей чистой познавательной силы, вызываемом большею частию произведениями гения; поэтому она не просто, а лишь условно передаваема, так как воспринятая и в художественном произведении повторенная идея действует на всякого лишь по мере его собственного интеллектуального достоинства; почему именно наипревосходнейшие создания всякого искусства, благороднейшие произведения гения для тупого большинства людей вечно должны оставаться закрытыми книгами и недоступными для него, отделенного от них широкой пропастью, подобно тому, как общество государей недоступно для черни. Правда, и величайшие тупицы признают в силу авторитета признанные великие произведения, из. боязни выдать собственную слабость; но втихомолку они постоянно готовы высказать над ними свой обвинительный приговор, как только, им предоставят надежду, что им это позволят безнаказанно. Тут вырывается на простор их долго сдерживаемая ненависть ко всему великому и прекрасному, которое никогда их не привлекало и тем унижало, и к виновникам оного. Ибо вообще для добровольного и свободного признания и оценки чужого достоинства необходимо иметь собственное. На этом основана необходимость скромности при всякой заслуге, равно как и несоразмерное прославление этой Добродетели, которую одну, из всех ее сестер, каждый, дерзающий восхвалять какого-нибудь превосходного мужа, привешивает к его хвале, в виде примирения и укрощения гнева ничтожества. Что же скромность иное, как не притворное смирение, посредством которого в мире, исполненном отвратительной зависти, стараются за преимущества и заслуги вымолить прощение тех, которые их не имеют? Ибо кто не приписывает себе достоинств потому, что действительно их не имеет, не скромен, а только честен.
Идея есть единство, посредством временной и пространственной формы нашего интуитивного восприятия распавшееся на множество; напротив того, понятие есть единство, посредством отвлечения нашего разума вновь восстановленное из множества: его можно обозначить как единство «после вещей», а первую как единство «до вещей». Наконец, можно посредством сравнения выразить различие между понятием и идеей, сказавши: понятие подобно безжизненному вместилищу, в котором вложенное действительно лежит друг подле друга, но из которого и нельзя вынуть (аналитическими суждениями) более того, что вложено (синтетической рефлексией); идея, напротив, развивает в том, кто ее воспринял, представления, которые новы по отношению к соименному ей понятию: она подобна живому, развивающемуся, одаренному производительной силой организму,производящему то, что не было в нем готово.
Вследствие всего сказанного, понятие, как ни полезно оно для жизни и как ни потребно, необходимо и плодотворно оно для науки, — для искусства вечно бесплодно. Воспринятая идея, напротив, есть истинный, единственный родник всякого настоящего художественного произведения. В своей мощной первобытности она почерпается только из самой жизни, из природы, из мира, и только одним настоящим гением или человеком, вдохновенным на мгновение до гениальности. Только из такого непосредственного восприятия исходят настоящие произведения, носящие в себе бессмертную жизнь. Именно потому, что идея созерцательна, художник не сознает в абстракциях намерения и целисвоего произведения; не понятие, а идея носится перед ним; поэтому он не в силах дать отчета в своих действиях: он работает, как люди выражаются, по одному чувству и бессознательно, даже как бы инстинктивно. Напротив, подражатели, маньеристы, имитаторы, скоты-рабы исходят в искусстве из понятия: они замечают, что нравится и действует в настоящих произведениях искусства, уясняют это себе, связывают в понятие, следовательно абстрактно, и подражают этому, явно или скрытно, с умной преднамеренностью. Они, подобно паразитам, сосут пищу из чужих произведений и принимают, подобно полипам, цвет своей пищи. Даже, продолжая сравнение, можно бы сказать, что они подобны машинам, которые то, что в них вложено, хотя и раздробляют очень мелко, но никогда не могут переварить, так что чужие составные части все еще налицо и их можно отыскать и выделить: только гений, напротив того, был бы подобен органическому, ассимилирующему, изменяющему и продуктивному телу. Ибо он, хотя и воспитывается и образуется своими предшественниками и их произведениями, но оплодотворяется непосредственно только жизнью и самим мирозданием, посредством впечатления созерцания: поэтому даже высочайшее образование никогда не вредит его оригинальности. Все подражатели, все маньеристы схватывают существо чужих образцовых произведений в понятии; но понятия никогда не в силах сообщить произведению внутреннюю жизнь. Современность, т. е. наличная тупая толпа, знает сама только понятия и держится за них почему, и принимает манерные произведения с быстрым и громким одобрением; но те же произведения, спустя немного лет, становятся непригодны, потому что дух времени, т. е. преобладающие понятия изменились, тогда как на них одних таковые могли корениться. Только настоящие произведения, которые почерпнуты непосредственно из природы, из жизни, остаются, подобно им самим, вечно молодыми и вечно могучими. Ибо они принадлежат не какому-либо веку, а человечеству: и так как они потому именно современным веком, слиться с коим они не удостоили, были приняты холодно и в силу того, что они тогдашние его заблуждения раскрывали посредственно й негативно, были поздно и неохотно признаны, то не могут зато и устареть, а нравятся до позднейших времен постоянной свежестью и новизною. Тогда они уже не подвергаются более возможности быть незамеченными и непризнанными, будучи увенчаны и освящены хвалой немногих компетентных голов, отдельно и скупо появляющихся в столетиях[70]и подающих свои голоса, коих медленно возрастающая сумма утверждает
