которых сразу же после него стали утверждать, опираясь на интеллектуальное созерцание, вертопрахи. Если отказаться от такого понимания, которое служит действительно единственным и узким входом в область истины, то никогда не удастся достигнуть понимания внутренней сущности природы, ибо другого пути к ней нет; тогда нашим уделом будет неразрешимое заблуждение. В этом случае будут сохранены, как мы указывали выше, два в корне различных первоначальных принципа движения, между которыми находится разделяющая их стена: движение посред–ством причин и движение посредством воли. Первое навек пребудет в своей внутренней сущности непонятным, так как во всех объяснениях остается нерасторжимый X, захватывающий тем больше, чем выше стоит объект рассмотрения; а второе, движение посредством воли, предстанет тогда, будучи совершенно неподвластным принципу причинности, как безосновное, как свобода отдельных действий, следовательно, как полностью противоположное природе и абсолютно необъяснимое. Напротив, если мы совершаем требуемое выше соединение внешнего и внутреннего познания, там, где они соприкасаются друг с другом, то познаем, несмотря на все случайные различия, два тождества, а именно — тождество причинности с самой собой на всех ступенях и тождество вначале неизвестного X (т. е. природных сил и явлений жизни) с волей в нас. Мы познаем, говорю я, во–первых, тождественную сущность причинности в различных образцах, которые она должна принимать на различных ступенях, открываясь как механическая, физическая причина, как раздражение, как созерцаемый мотив, как абстрактный мыслимый мотив; мы познаем ее как одно и то же, и там, где наносящее толчок тело теряет столько же движения, сколько оно сообщает, и там, где мысли борются с мыслями и победившая мысль в качестве наиболее сильного мотива приводит человека в движение, которое следует теперь с такой же необходимостью, как движение испытавшего толчок шара. Вместо того чтобы там, где мы сами подвергаемся воздействию и где поэтому внутренняя сущность процесса нам близка и хорошо знакома, вместо того, чтобы, ослепленными этим внутренним светом, испытывать смущение и тем самым оказаться чуждым предлежащей нам во всей природе причинной связи и навсегда закрыть для себя доступ к ее пониманию, мы присоединяем к внешнему познанию новое, полученное изнутри познание в виде ключа к нему и познаем второе тождество, тождество нашей воли с тем доселе неведомым нам X, который появляется в остатке всех причинных объяснений. Поэтому мы утверждаем: и там, где действие вызывается самой явной причиной, то загадочное, тот все еще наличный X, или, собственно, внутренняя сторона процесса, истинная движущая сила, в себе бытие этого явления, которое в конце концов дано нам только как представление и по формам и закрнам представления, — в сущности тождественно тому, что при действиях нашего также данного нам как созерцание и представление тела, близко и непосредственно известно нам как воля. Это и есть (как бы вы к этому ни относились!) фундамент истинной философии: и если наш век это не поймет, то поймут многие последующие. Tempo e galant–uomo! (se nessun altro) . Следовательно, как мы, с одной стороны, узнаем сущность причинности, которая наиболее отчетливо выступает лишь на самых низких ступенях объективации воли (т. е. природы), на всех ступенях, в том числе и на высших, так мы, с другой стороны, узнаем и сущность воли на всех ступенях, в том числе и на низших, хотя непосредственно обретаем это познание только на самой высшей ступени. Старое заблуждение гласит: там, где есть воля, больше нет причинности, а где есть причинность, нет воли. Мы же говорим: повсюду, где есть причинность, есть воля, и воля никогда не действует без причинности. Punctum controversiae состоит, таким образом, в том, могут ли и должны ли воля и причинность пребывать одновременно и вместе в одном и том же процессе. Понимание того, что дело обстоит именно так, затрудняется тем обстоятельством, что причинность и воля познаются посредством двух, в корне различных способов: причинность — всецело извне, полностью опосредствованно, полностью рассудком; воля — всецело изнутри, совершенно непосредственно; поэтому чем яснее в каждом данном случае познание одного, тем темнее познание другого. Поэтому там, где причинность наиболее постижима, мы в наименьшей степени познаем волю; а там, где с несомненностью выступает воля, причинность настолько затемняется, что грубый рассудок смеет отрицать ее. Однако причинность, как мы узнали благодаря Канту, не что иное, как a priori познаваемая форма самого нашего рассудка, следовательно, сущность представления как такового, являющего собой одну сторону мира; другая его сторона — воля; она — вещь в себе. Таким образом, то, что причинность и воля находятся по степени своей ясности в обратном отношении, то, что они попеременно выступают на первый план и отступают, объясняется, следовательно, тем, что чем в большей степени вещь дана нам как явление, т. е. как представление, тем отчетливее выступает априорная форма представления, т. е. причинность: это происходит в неживой природе; и наоборот: чем непосредственнее мы сознаем волю, тем более отступает форма представления, причинность: это происходит в нас самих. Итак, чем ближе оказывается одна сторона мира, тем больше мы теряем из виду другую.
ЛИНГВИСТИКА: #_g007
Под этой рубрикой я сообщу только наблюдение, которое я сам сделал в последние годы и которое до сих пор как будто ускользало от внимания. Но что оно все–таки заслуживает внимания, подтверждается высказыванием Сенеки: «Mira in quibusdam rebus verborum peoprietas est, et consuetudo sermonis antiqui quaedam efficacissimis notis signat» (Epist. 8) . Лихтенберг же говорит: «Тот, кто сам много думает, обнаруживает, что в язык привнесена большая мудрость. Маловероятно, что мы сами все это привносим: в языке действительно заключена большая мудрость».
В очень многих, быть может, во всех языках, действия бессознательных, даже безжизненных тел, выражены волением, следовательно, им заранее приписывается воля; и никогда не приписывается познание, представление, восприятие, мышление: я не знаю выражения, в котором бы это заключалось.
Так, Сенека говорит о низвергнутом огне молнии: «In his, ignibus accid–it, quod arboribus, qaarum cacumina, si tenera sunt, ita deorsum trahi possunt, ut etiam terram attingant, sed quum permiseris, in locum suum esxilient. Itaque rion est quod eum spectes cujusque rei habitum, qui ill! non ex voluntate est. Si ignem permittis ire quo velit, coelum repetit». (Quest, nat. II, 24) .
В более общем смысле Плиний говорит: «nес quaerenda in ulla parte naturae ratio, sed voluntas» (Hist, nat., 37,15) . He меньше примеров находим мы и у греческих авторов: Аристотель, поясняя природу тяготения, говорит: «parva quaedam terrae pars, si elevata dimittitur, fertur, neque vult manere» (De coelo, II, cap. 13). И в следующей главе: «Unumquodque autem tale dicere oportet, quale natura sua esse vult, et quod est, sed non id quod violentia et praeter naturam est» . Очень значительно и уже более чем просто относящееся к лингвистике то, что Аристотель говорит в «Ethica magna», I, cap. 14, [1188 b 7], где речь идет как о неодушевленных предметах (об огне, стремящемся вверх, и о земле, стремящейся вниз), так и о животных: их можно заставить делать что–либо против их природы или их воли: , где он рисует образ своей возлюбленной и говорит о ее волосах: «capilloram cirros incomposita jun–gens, sine utut volunt jacere» . По–немецки у Бюргера сказано: «ручей. стремится течь вниз, а не вверх». В обыденной жизни мы также постоянно говорим: «Вода кипит, она хочет перелиться [через край]», «Сосуд хочет треснуть», «Лестница не хочет устоять». — Le feu ne veut pas brfiier, la corde, une fois tordue, veut toujours se retordre . В английском языке глагол волить стал даже вспомогательным глаголом для будущего времени всех остальных глаголов; этим выражено, что в основе каждого действия лежит воление. Впрочем, стремление бессознательных и безжизненных вещей обозначается также прямо глаголом to want, словом, которое служит выражением всех человеческих желаний и стремлений: the water wants to get out; the steam wants to make itself way through . В итальянском мы обнаруживаем то же: vuol piovere; quest’orologio non vuol andare . Кроме того, понятие воления так глубоко вошло в этот язык, что служит для обозначения каждого требования, каждой необходимости: vi vuol un contrapeso; vi vuol pazienza .
Даже в китайском, в корне отличающемся от всех языков санскритской группы, мы находим очень яркий, относящийся сюда пример: в комментарии к И–цзын в точном переводе патера Региса сказано: «Yang, seu materia coelestis, vult rursus ingredi, vel (ut verbis doctoris Tching–tse utar) vult rarsus esse in superiore loco; scilicet illius naturae ratio ita fert, seu innata les» (Y–king, ed. J. Mohl, Vol. 1, p. 341) .
Отнюдь не просто лингвистически, а как выражение глубоко понятого и прочувствованного хода химического процесса надо понимать слова Либиха в его книге «Химия в ее применении к агрикультуре» (с. 394): «Возникает альдегид, который с такой же жадностью, как серная кислота, соединяется с кислородом и образует уксусную кислоту». И вновь в его «Химии в применении к физиологии»: «Альдегид, который с большой жадностью притягивает кислород из воздуха». Поскольку он, говоря об одном и том же явлении, дважды употребляет это выражение, то сделано это, очевидно, не случайно, а потому, что только оно соответствует сути дела .
Итак, язык, этот непосредственный отпечаток наших мыслей, свидетельствует о том, что мы вынуждены мыслить каждое внутреннее влечение как воление; но он отнюдь не приписывает вещам также и познание. Такое едва ли не полное совпадение языков в этом пункте показывает, что это не просто троп, а глубоко коренящееся чувство сущности вещей.
ЖИВОТНЫЙ МАГНЕТИЗМ И МАГИЯ: #_g008
В 1818 году, когда вышло мое главное сочинение, животный магнетизм лишь недавно завоевал право на существование. Что же касается его объяснения, то хотя некоторый свет был пролит на его пассивную сторону, следовательно, на то, что происходит при этом с пациентом, причем в основу объяснения была положена установленная Райлем противоположность между церебральной и ганглиозной системами, но его активная сторона, собственно движущая сила, посредством которой гипнотизер вызывает эти феномены, оставалась еще покрытой мраком. Перебирали наугад различные материальные принципы объяснения, такие, как всепроникающий мировой эфир Месмера, или принятое Штиглицем в качестве причины испарение кожи гипнотизера и т. п. Поднимались даже до некого духа нервной системы; но это было лишь словом, обозначающим непонятное. Лишь отдельным людям, глубже проникающим в природу вещей благодаря практической деятельности, стала брезжить истина. Я же был еще далек от того, чтобы надеяться получить в магнетизме прямое подтверждение моего учения.
Однако dies diem docet , и с того времени великий учитель, опыт, способствовал тому, что эта глубоко проникающая движущая сила, которая, исходя от гипнотизера, вызывает действия,
