Так как же им его не ненавидеть? Его, кто настолько затруднил их «философское ремесло», что они с трудом представляют себе, как им с честью выйти из этого положения. Поэтому–то мы оба плохи и господа профессора не замечают нас. Меня они почти за сорок лет не удостоили взгляда, а на Канта они теперь взирают с высоты своей мудрости с состраданием, посмеиваясь над его ошибками. Это очень мудрая и практичная политика. Ибо они могут без всякого стеснения, как будто на свете и не существует «Критики чистого разума», разглагольствовать, исписывая целые тома, о Боге и о душе как об известных и особенно хорошо знакомых им вещах, основательно и учено обсуждать отношение Бога к миру и души к телу. Только забыть о «Критике чистого разума» — и все будет прекрасно! Для этого они уже много лет пытаются втихомолку постепенно отстранить Канта, показать, что он устарел, даже пожимать плечами, говоря о нем, причем, ободряемые друг другом, они действуют все смелее (Один постоянно оправдывает другого, и простоватая публика в конце концов думает, что они действительно правы.). Ведь им нечего опасаться встретить сопротивление в своей среде: ведь у всех у них одни цели, одинаковая миссия, они составляют многочисленное сообщество, глубокомысленные члены которого oram populo (на глазах всего народа (лат.).) по всем направлениям отвешивают поклоны друг другу. Постепенно дело дошло до того, что жалкие составители компендиев стали в своем высокомерии относиться к великим бессмертным открытиям Канта как к устаревшим заблуждениям, даже спокойно устранять их с самым смешным suffisance (самодовольство (фр.).) и бесстыднейшими безапелляционными утверждениями, выдаваемыми за доказательства, надеясь на то, что они имеют дело с доверчивой публикой, которая не ведает существа дела (Здесь я имел в виду прежде всего «Систему метафизики» Эрнста Рейнгольда, изд. 3–е, 1854. Как может произойти, что такие вредные для развития ума книги, как эта, выдерживают повторные издания, я объяснил в «Парергах», т. 1, с. 171.). И это позволяют себе по отношению к Канту писаки, вся несостоятельность которых бьет в глаза на каждой странице, хочется даже сказать на каждой строчке их одуряющего, бессмысленного словоизвержения. Если это будет продолжаться, то Кант скоро уподобится мертвому льву, которого пинает осел. Даже во Франции нет недостатка в деятелях, которые, одушевленные сходной ортодоксией, стремятся к той же цели; так, некий господин Бартелеми де Сент–Илер в речи, произнесенной в Academie des sciences morales в апреле 1850 года, посмел свысока судить о Канте и самым недостойным образом говорить о нем; по счастью, правда, таким образом, что каждому было ясно, что за этим скрывается .
Иные же, причастные нашему немецкому «философскому ремеслу», идут в своем стремлении освободиться от столь противоречащего их целям Канта другим путем: они не полемизируют прямо с его философией, а пытаются разрушить основы, на которые она построена, но при этом оказываются настолько оставленными всеми богами и всякой способностью суждения, что нападают на априорные истины, которые так же стары, как человеческий рассудок, даже составляют его, и противоречить которым нельзя, не объявляя войны и ему. На таково мужество этих господ. К сожалению, мне известны только трое (Розенкранц в работе «Моя реформа гегелевской философии» 1852 важно и с апломбом утверждает на с.41: «Я решительно сказал, что пространство и время вообще бы не существовали, если бы существовала материя. Лишь концентрированный в себе эфир есть действительно пространство, лишь его движение и как следствие его движения реальное становление всего особенного и единичного есть действительное время»; Л. Ноак, «Теология как философия религии», 1853, с. 8, 9, фон Рейхлин–Мельдегг, Две рецензии на «Дух в природе» Эрстеда в Гейдельбергском ежегоднике, за ноябрь–декабрь 1950 и за май–июнь 1854 г.) из них; боюсь, что есть еще и другие, занятые этим подкопом и обладающие невероятной наглостью полагать, будто пространство возникает a posteriori, как следствие, как простое отношение предметов в нем, утверждая, что пространство и время эмпиричны по своему происхождению и принадлежат телам, что только благодаря нашему восприятию сосуществования тел друг подле друга возникает пространство и благодаря нашему восприятию изменений друг после друга возникает время (sancta simplicitas!) (святая простота! (лат.).) будто слова «друг подле друга» и «друг после друга» могут иметь смысл без предшествующих, придающих им значение созерцаний пространства и времени и что, следовательно, если бы не было тел, не было бы и пространства, т. е. если бы исчезли тела, исчезло бы и оно; а также, если бы прервались изменения, остановилось бы время .
И такую чепуху серьезно предлагают нашему вниманию через 50 лет после смерти Канта, Но ведь цель здесь заключается в том, чтобы подложить мину под кантовскую философию, и если бы утверждения этих господ соответствовали истине, она в самом деле была бы повергнута одним ударом. К счастью, эти утверждения такого рода, которые заслуживают даже не опровержения, а только презрительного смеха, утверждения, которые выступают не против кантовской философии, а против здравого человеческого рассудка и нападение здесь совершается не на философский догмат, а на априорную истину, которая как таковая и составляет сам рассудок человека и поэтому каждому, кто в своем уме, мгновенно становится столь же очевидной, как 2×2 = 4. Приведите с поля крестьянина, объясните ему суть вопроса, и он вам скажет, что даже если все исчезнет на небе и на Земле, пространство останется, и если приостановятся все изменения на небе и на Земле, время будет продолжаться. Настолько достойным уважения предстает по сравнению с этими немецкими болтунами от философии французский физик Пуийе, который, не интересуясь метафизикой, все–таки включает уже в первую главу своего известного учебника по физике, положенного во Франции в основу официального преподавания, два подробных параграфа — один — de l’espace и другой — du temps , — где поясняет, что если бы материя была полностью уничтожена, пространство все–таки осталось бы, и что оно бесконечно, и что если бы все изменения приостановились бы, время продолжало бы идти своим ходом бесконечно. Здесь он не ссылается, как во всех других случаях, на опыт, поскольку опыт в данном случае невозможен, но говорит с аподиктической уверенностью. Ему, физику, чья наука полностью имманентна, т. е. ограничена эмпирически данной реальностью, даже в голову не приходит задать вопрос, откуда он все это знает. Канту это пришло в голову, и именно эта проблема, облеченная им в строгую форму вопроса о возможности априорных синтетических суждений, стала отправным пунктом и краугольным камнем его бессмертных открытий, следовательно, трансцендентальной философии, которая, отвечая на этот и родственные ему вопросы, показывает, как обстоит дело с самой этой эмпирической реальностью .
И через семьдесят лет после появления «Критики чистого разума», после того как мир преисполнился ее славой, эти господа осмеливаются преподносить нам такой грубый, давно опровергнутый абсурд, с которым давно покончено, и возвращается к старым грубым положениям. Если бы Кант вернулся и увидел все это бесчинство, он поистине ощутил бы то же, что Моисей, который, сходя с горы Синай, увидел свой народ пляшущим вокруг золотого тельца и в гневе разбил скрижали. Если бы Кант воспринял это столь же трагически, я привел бы ему в утешение слова Иисуса, сына Сирахова: «Рассказывающий что–либо глупому — то же, что рассказывающий дремлющему, который по окончании [рассказа] спрашивает: «что»? Ибо для этих господ трансцендентальная эстетика, этот алмаз в короне Канта, вообще не существовала: ее молча отстранят как non avenue (здесь: недействительное). Но для чего, по их мнению, природа создает свое редчайшее творение, великий дух, единственный из многих сотен миллионов, если от соизволения их заурядных умов зависит возможность аннулировать его важнейшие учения просто утверждением противоположного, или просто без всяких околичностей оставить их без внимания, делая вид, будто ничего не произошло?
Это состояние одичания и грубости в философии, когда каждый рассуждает, не задумываясь, о вещах, занимавших величайшие умы, является также следствием того, что с помощью профессоров философии наглый, марающий бессмыслицу Гегель мог выпускать свои чудовищные выдумки и в течение тридцати лет считаться в Германии величайшим философом. Вот каждый и думает, что может смело предложить все, что бы ему ни пришло в его глупую голову.
Прежде всего господа от «философского ремесла» помышляют, как было сказано, о том, чтобы предать философию Канта забвению, чтобы вернуться в заплесневевший канал старого догматизма и весело нести вздор на известные излюбленные темы, как будто ничего не произошло и в мире никогда не было ни Канта, ни критической философии. Отсюда и повсюду провозглашаемое в последние годы аффектированное почитание и восхваление Лейбница, которого эти господа охотно приравнивают Канту, даже ставят его выше Канта и смело называют величайшим немецким философом. Между тем по сравнению с Кантом Лейбниц не более чем ничтожно малый огонек. Кант — великий дух, которому человечество обязано незабываемыми истинами, и одной из его заслуг является также то, что он навсегда освободил мир от Лейбница с его вздорными выдумками о предустановленной гармонии, монадах и identitas indiscernibilium . Кант ввел в философию серьезность, и я ее сохраняю. Что эти господа мыслят по–иному, легко объяснимо: ведь у Лейбница есть центральная монада и к тому же теодицея, для ее подкрепления! Это именно то, что нужно господам от «философского ремесла»: так можно прожить и прокормиться. От кантовской же «Критики всякой спекулятивной теологии» ведь волосы становятся дыбом. Следовательно, Кант упрямец, которого надо отстранить. Да здравствует Лейбниц! Да здравствует философское ремесло! Да здравствует философия мундира! Эти господа в самом деле думают, будто исходя из своих мелких намерений могут затмить хорошее, принизить великое, утвердить ложное. На время могут, но ненадолго и не безнаказанно. Ведь даже я в конце концов пробился, несмотря на их махинации и их злостное игнорирование моих работ в течение сорока лет, испытывая которое я научился понимать высказывание Шамфора: «En exam–inant la ligue des sots contre les gens d’esprit, on croirait voir une conjuration de valets pour ecarter les maitres» .
Кого не любят, тем мало занимаются. Поэтому следствием антипатии к Канту является поразительное незнание его учения, и я подчас встречаюсь с такими свидетельствами этого, что не верю своим глазам. Приведу несколько примеров. Итак, сначала подлинный шедевр, правда, появившийся уже несколько лет тому назад. В книге профессора Михелета «Антропология и психология» на с. 444 категорический императив Канта определяется следующим образом: «ты должен, ибо ты можешь». И это не опечатка, так как в его вышедшей три года спустя «Истории развития новейшей немецкой философии» на с. 3 повторяется то же. Следовательно, оставляя в стороне, что он,
