остальное — только явление, т. е. только представление, сообщает каждой вещи, какой бы она ни была, силу, посредством которой она может существовать и действовать; таким образом, не только произвольные действия животных существ, но и органическая деятельность их живого тела, даже его форма и свойства, затем вегетация растений и, наконец, даже в неорганическом царстве кристаллизация и вообще каждая исконная сила, которая открывается в физических и химических явлениях, даже тяжесть — все это само по себе и вне явления, т. е. вне нашего мышления и его представления, совершенно тождественно тому, что мы в себе обнаруживаем как волю, о которой мы имеем самое непосредственное и интимное знание, которое вообще возможно; далее, если отдельные проявления этой воли у познающих, т. е. живых существ приводятся в движение мотивами, то в органической жизни животного и растения они приводятся в движение раздражениями и в неорганической природе, наконец, — причинами в самом тесном смысле слова. Различие касается только явления; напротив, познание и его субстрат, интеллект, представляет собой совершенно отличный от воли, вторичный, сопутствующий только высшим ступеням объективации воли феномен, для самой воли несущественный, зависящий от ее проявления в животном организме и поэтому физический, а не метафизический, как сама воля; отсюда следует, что от отсутствия познания никогда нельзя заключать к отсутствию воли, что воля может быть обнаружена во всех явлениях лишенной познания, как растительной, так и неорганической природы; следовательно, вопреки тому, что до сих пор считали все без исключения, не воля обусловлена познанием, а познание волей.
И эта еще и теперь столь парадоксально звучащая основная истина моего учения получила во всех своих главных пунктах подтверждения эмпирических, всячески избегающих метафизики наук, вынужденных к этому силой истины, подтверждения тем более удивительные, что они идут с этой стороны: причем они становились известны лишь много лет спустя после выхода моей работы, однако совершенно независимо от нее. То, что именно данный основной догмат моего учения получил эти подтверждения, важно в двух отношениях: отчасти потому, что он — главная мысль, обусловливающая все остальные части моей философии; отчасти же потому, что только он может быть подтвержден чуждыми, совершенно независимыми от философии науками. Ибо хотя в своих постоянных занятиях философией в течение прошедших семнадцати лет я получил множество доказательств и для других частей моего учения — этической, эстетической и дианойологической, но все они в силу своей природы переходят с почвы действительности, на которой они возникли, непосредственно в философию; поэтому они не носят характер постороннего свидетельства и, будучи восприняты мною самим, не могут быть столь неопровержимы, недвусмысленны и убедительны, как те подтверждения, которые относятся к собственно метафизике и непосредственно даны ее коррелятом, физикой (в широком смысле слова древних мыслителей). Физика, следовательно, естествознание вообще, должна, следуя своим путем, прийти во всех своих ответвлениях в конце концов к точке, где завершатся ее объяснения: это — область метафизики, которую физика воспринимает как свою границу, выйти за пределы которой она не может; она останавливается на ней и передает свой предмет метафизике. Поэтому Кант справедливо сказал: «Очевидно, что первоисточники действий природы должны быть темой метафизики» ([Мысли] об истинной оценке живых сил, § 51). Следовательно, то недоступное и неведомое физике, на чем ее исследования завершаются, и что впоследствии ее объяснения предполагают как данное, она обычно обозначает словами «сила природы», «сила жизни», «влечение к созиданию» и т. п., которые говорят нам не более, чем х, у, z. Если же в отдельных благоприятных случаях особенно проницательным, и внимательным исследователям в области естествознания удается как бы украдкой бросить взгляд за ограничивающую их знание завесу и не только почувствовать границу как таковую, но и в некоторой степени воспринять ее свойства и даже заглянуть в лежащую по ту сторону область метафизики, а оказавшаяся в столь благоприятном положении физика прямо и решительно определяет исследованную таким образом границу как то, что некая метафизичекая система, в данный момент ей совершенно незнакомая, черпающая свои доводы из совсем иной области, установила истинную сущность и последний принцип всех вещей, которые она, к тому же, признает только явлениями, т. е. представлениями, — тогда эти различные по роду своих занятий исследователи поистине должны чувствовать себя как горнорабочие, которые ведут друг к другу в недрах земли с двух далеко отстоящих точек две штольни и после длительной работы в подземной тьме, где они ориентировались только на компас и ватерпас, наконец, с радостью слышат долгожданные удары молотов с противоположной стороны. Ибо эти исследователи постигают теперь, что они достигли так давно и тщетно желаемой точки соприкосновения между физикой и метафизикой, которые так же не могли прийти в соприкосновение, как небо и Земля, что достигнуто примирение обеих наук и найдена точка их соединения. А философская система, которая приходит к такому триумфу, обретает этим такое сильное и удовлетворяющее внешнее доказательство своей истинности и правильности, что большего и представить себе невозможно. По сравнению с таким подтверждением, которое можно считать арифметической проверкой, признание или непризнание ее в определенный период времени вообще не имеет значения, особенно если принять во внимание, на что распространялось подобное признание и что его получает, — из всего того, что сделано после Канта. На все то, что творилось в Германии в течение последних сорока лет под названием философии, у публики начинают открываться глаза, причем все больше и больше: настало время подведения итогов, и теперь станет очевидно, дали ли бесконечно продолжающиеся после смерти Канта писания и споры какую–либо истину. Это позволяет мне не останавливаться на недостойных предметах, тем более, что о том, что преследует моя цель, более кратко и красноречиво повествует следующий анекдот: Когда во время карнавала Данте затерялся в толпе масок, и герцог Медичи повелел его разыскать, а те, кому это было поручено, усомнились в возможности найти его, поскольку Данте был также в маске, то герцог предложил им задавать каждой похожей на Данте маске вопрос: «Кто познает доброе?». После того как они получили ряд глупых ответов, одна маска наконец ответила: «Тот, кто познает дурное». И по этому ответу они узнали Данте . Этим я хочу сказать, что не вижу причины приходить в уныние из–за отсутствия признания моих работ современниками, ибо я одновременно вижу, кому это признание уделено. Об отдельных людях потомство будет судить по их сочинениям, а по тому, как их принимали, — только о том, что представляли собой их современники. На наименование «философии современности», которое кое–кто хотел оспаривать у столь восхитительных адептов гегелевской мистификации, мое учение отнюдь не претендует, оно претендует на наименование философии будущего времени, того времени, которое не станет больше удовлетворяться набором бессмысленных слов, пустыми фразами и игрой параллелизмов, а потребует от философии реального содержания и серьезных открытий и одновременно оградит ее от несправедливого и нелепого требования, чтобы она во всех случаях служила парафразой действующей в стране религии. «Было бы ведь нелепо ожидать от разума разъяснений и в то же время заведомо предписывать ему, на какую сторону он непременно должен стать» (Кант, «Критика чистого разума», [М., 1964], с. 622). — Грустно жить в эпоху такого глубокого упадка, когда подобная сама собой разумеющаяся истина должна быть подкреплена авторитетом великого человека. Вместе с тем смешно, что от посаженной на цепь философии ждут великих открытий, и совсем уж забавно видеть, как ее представители с торжественной серьезностью делают вид, что способны это совершить, хотя каждый заранее знает, в чем длинной речи краткий смысл. Более проницательные обычно распознают скрытую под покровом философии теологию, которая держит речь и на свой лад поучает жаждущего истины ученика; это напоминает известную сцену из произведения великого поэта . Но те, чей взор проник еще глубже, утверждают, что под этим покровом скрыта не теология и не философия, а скрывается просто бедолага, который, с торжественной миной и глубокой серьезностью делает вид, что ищет высокую чистую истину, в действительности же просто ищет кусок хлеба для себя и своей будущей молодой семьи, — чего, впрочем, он мог бы достигнуть с меньшими усилиями другим, более почетным способом, — и ради этого готов делать все что угодно, даже а priori дедуцировать, а если надо, — и интеллектуально созерцать даже черта и его бабушку; хотя этот контраст между высокой и мнимой целью и убожеством действительной цели производит в высшей степени комичное впечатление, тем не менее, остается пожелать, чтобы чистая священная почва философии была бы очищена от таких ремесленников, как некогда был очищен от торгашей и менял иерусалимский храм. — Что ж, пусть до наступления этого лучшего времени философская публика расточает свое внимание и участие, так же, как до сих пор. Пусть, как и впредь, наряду с Кантом, этим великим, лишь однажды сотворенным природой духом, озарившим свои собственные глубины, каждый раз обязательно упоминается, как равный ему, Фихте, и ни один голос не воскликнет: ! Пусть и впредь гегелевская философия абсолютной бессмыслицы (3/4 которой составляют пустоту, а 1/4 — безрассудные вымыслы) слывет непостижимой в своей глубине премудростью и никто не предложит использовать в качестве эпиграфа к его сочинениям слова Шекспира: «Such stuff as madmen tongue and brain not» , а в виде виньетки — каракатицу, образующую вокруг себя чернильное облако, чтобы никто не мог ее разглядеть, с надписью: mea caligine tutus . Пусть, как и до сих пор, каждый день приносит для использования в университетах новые системы, составленные из одних слов и фраз и написанные на ученом жаргоне, на котором можно целыми днями говорить, ничего не сказав, и пусть этой радости никогда не препятствует арабская поговорка: «Шум мельницы я слышу, но не вижу муки». — Ибо все это соответствует времени и должно идти своим ходом; ведь в каждый период времени есть нечто, аналогичное этому; с большим или меньшим шумом оно занимает современников, а затем настолько забывается и настолько бесследно исчезает, что следующее поколение не может даже сказать, что это было. Истина может ждать, перед ней долгая жизнь. Подлинное и серьезно задуманное всегда медленно идет своим путем и едва ли не чудом достигает своей цели, ибо его появление, как правило, встречают холодно, даже недоброжелательно по той же причине, по которой и впоследствии, когда оно достигает полного признания потомства, неизмеримое большинство людей отдают ему должное, только считаясь с авторитетами, чтобы не скомпрометировать себя, между тем как число подлинных ценителей остается почти столь же малым, как вначале. Все–таки эти немногие способны заставить уважать
