не туда. Про гроб начал давеча!..
— Расскажи чего-нибудь, — попросил он Нину.
— Чего рассказать?
— Ну… веселое что-нибудь. А то со мной с тоски завянешь.
— А я вот так вот люблю: ходить и смотреть на людей. И отгадывать про них…
— Ты что, ворожейка? — Костя засмеялся насильственно и снова остро почувствовал, что это глупо, что он хихикает.
— Не ворожейка, — серьезно сказала Нина, — просто хожу и отгадываю: вот у этого горе какое-то, а этому — только до постели добраться, с работы идет. А другому, посмотришь, ничегошеньки не надо: куда-нибудь придет…
«Это она про меня, наверно».
— Знаешь, — сказала вдруг Нина, останавливаясь. — Пойдем на реку. Там хорошо.
— А они?
— А что они?
— Ничего? Оставим-то их…
— Ничего. — Нина посмотрела на своего кавалера, и тому показалось, что она усмехнулась.
«Ну, давай, Костя, — серьезно подумал он, — не будь же уж совсем-то чумичкой: девка сама подсказывает. Совсем, что ли, баран?»
— У меня там скамеечка есть… Сидишь, думаешь… Хорошо. Иной раз дотемна досидишь.
— Одна? — Костя только что не взбрыкнул — так ему хотелось показаться игривым.
— Одна.
— О чем мысли?
— Не знаю.
— Вот это да! Как же так? Сидеть, думать, а о чем — не знаю.
— Не знаю. Сижу — вроде думаю, а спроси вот так — не знаю, о чем. Может, вспоминаю… Я маленькая бойкая была, в школе озоровала…
— А теперь?
— Теперь другая.
— Замуж пора, — брякнул Костя.
— Была, — просто сказала Нина.
— Была? Где, здесь?
— Здесь. Полтора года была замужняя женщина…
— Ну?
— Теперь нет. Опять, вишь, на танцы хожу.
— А почему?
— Разошлись.
— Как так?
— Что?
— Почему разошлись-то?
— Не надо об этом, — попросила Нина. — Не бывает, что ли?
Не скажешь, чтобы в голосе ее слышалась грусть или скорбь, но была в ее голосе, глубоко спокойном, усталость. Как будто накричался человек на том берегу реки, долго звал, потом сказал себе тихо, без боли: «Не слышат».
Шли по набережной. Нина смотрела на воду, Костя сбоку разглядывал ее. И досмотрелся до того, что забыл неловкость и крепко прижал ее руку к своему боку. Нина повернулась к нему…
— Почему разошлись-то? — вылетело у Кости. Он не хотел больше об этом. Он чуть не взвыл от отчаяния. Вовсе ему неинтересно было знать, из-за чего разошлись Нина с мужем. И ведь хотел-то он сказать что-нибудь доброе, ласковое, а… Тьфу!
Нина усмехнулась… И ничего не сказала.
Между тем подошли к той самой скамеечке, где любила сидеть Нина. Сели.
За домами на той стороне садилось солнце. Небо было темное, мутное, река черная… А там, где садилось солнце, обозначился слабый румянец зари. По обоим берегам зажглись на столбах огни, и по воде, поперек реки, заструились тоненькие светлые вилюшки… Наносило холодом от воды. Костя снял пиджак и накинул на плечи Нины. Когда накидывал, то хотел тут же и приобнять ее… Нина спокойно отстранилась и спокойно сказала:
— Не надо.
С удовольствием устроилась удобней в пиджаке и продолжала смотреть на воду. Костя закурил.
Долго молчали.
— Домой-то не лучше уехать? — сказал Костя.
— Все равно, — не сразу откликнулась Нина. Помолчала и еще сказала: — Устала я как-то.
— Домой надо, — опять сказал Костя.
— Дома хорошо, — согласилась Нина.
— Тебе сколько лет?
— Двадцать три.
Костя не знал, о чем еще говорить. Замолчал. Но теперь почему-то не мучился, что молчит.
«Обязательно тискаться, что ли?» — подумал сердито.
Слабый румянец за рекой погас. В той стороне на небе светлела только одна бледная пролысинка. Вода сделалась совсем черной, маслянисто-черной, неслышно текла на середине, а здесь, у берега, сонно покачивалась, лизала жирный гранит, вздыхала.
— Пошли потихоньку к дому, — сказала Нина. И поднялась. — Не холодно без пиджака-то?
— Нет.
— Ну, пойду в нем. Зябко.
— Не простыла?
— Нет, так чего-то.
Тихонько шли до общежития.
Костя и сам сейчас — не то думал, не то вспоминал что-то такое. Вообще грустно было.
— Пришли, — сказала Нина.
— Сашку я уж теперь не дождусь…
— Они долго будут.
— Скажи, что я ушел в гостиницу. А завтра — домой.
— Счастливо.
Костя пожал крепкую ладонь девушки. Задержал ее в своей руке. Нина улыбнулась, отняла руку, еще сказала:
— Счастливо. — И пошла. И ушла в подъезд, не оглянулась.
Костя пошел наугад переулками — потом где-нибудь на большой улице можно спросить, как пройти к гостинице. Думал о Нине… Шевельнулось в груди нечто вроде жалости к ней — или он попробовал пожалеть? — очень захотелось, чтоб у ней в жизни случилась бы какая-нибудь радость.
«Все мы какие-то», — подумал он и о себе. И не додумал. Стал слушать: где-то во дворе или в переулке молодые девичьи голоса тянули:
…Мою печа-аль, мою печа-аль,
А я такой, что за тобо-ою
А я тако-ой…
— Пойдешь, пойдешь, — сказал Костя вслух. И встряхнулся, точно хотел смахнуть с себя стыд и бестолочь сегодняшнего вечера — вспомнил свои рассказы про медведя, про гроб… — Тьфу!
Сашку Ермолаева обидели.
Ну, обидели и обидели — случается. Никто не призывает бессловесно сносить обиды, но сразу из-за этого переоценивать все ценности человеческие, ставить на попа самый смысл жизни — это тоже, знаете… роскошь. Себе дороже, как говорят. Благоразумие — вещь не из рыцарского сундука, зато безопасно. Да-с. Можете не соглашаться, можете снисходительно улыбнуться, можете даже улыбнуться презрительно… Валяйте. Когда намашетесь театральными мечами, когда вас отовсюду с треском выставят, когда вас охватит отчаяние, приходите к нам, благоразумным, чай пить.
Но — к делу.
Что случилось?
В субботу утром Сашка собрал пустые бутылки из-под молока, сказал: «Маша, пойдешь со мной?» — дочери.
— Куда? Гагазинчик? — обрадовалась маленькая девочка.
— В магазинчик. Молочка купим. А то мамка ругается, что мы в магазин не ходим, пойдем сходим.
— В кои-то века! — сказала озабоченная «мамка». — Посмотрите там еще рыбу — нототению. Если есть, возьмите с полкило.
— Это дорогая-то?
— Ничего, возьми — я ребятишкам поджарю.
И Сашка с Машей пошли в «гагазинчик».
Взяли молока, взяли масла, пошли смотреть рыбу нототению. Пришли в рыбный отдел, а там за прилавком — тетя.
Тетя была хмурая — не выспалась, что ли. И почему-то ей показалось, что это стоит перед ней тот самый парень, который вчера здесь, в магазине, устроил пьяный дебош. Она спросила строго, зло:
— Ну, как — ничего?
— Что «ничего»? — не понял Сашка.
— Помнишь вчерашнее-то?
Сашка удивленно смотрел на тетю…
— Чего глядишь? Глядит! Ничего не было, да? Глядит, как Исусик…
Почему-то Сашка особенно оскорбился за этого «Исусика».
— Слушайте, — сказал Сашка, чувствуя, как у него сводит челюсть от обиды. — Вы, наверно, сами с похмелья?.. Что вчера было?
Теперь обиделась тетя. Она засмеялась.
— Забыл?
— Что я забыл? Я вчера на работе был!
— Да? И сколько плотют за такую работу? На работе он был! Да еще стоит рот разевает: «С похмелья!» Сам не проспался еще.
Сашку затрясло. Может, оттого он так остро почувствовал в то утро обиду, что последнее время наладился жить хорошо, мирно, забыл даже когда и выпивал… И оттого еще, что держал в руке маленькую родную руку дочери… Это при дочери его так! Но он не знал, что делать. Тут бы пожать плечами, повернуться и уйти к черту. Тетя-то уж больно того — несгибаемая. Может, она и поняла, что обозналась, но не станет же она, в самом деле, извиняться перед кем попало. С какой стати?
— Где у вас директор? — самое сильное, что пришло Сашке на ум.
— На месте, — спокойно сказала тетя.
— Где на месте-то? Где его место?
— Где положено, там и место. Для чего тебе директор-то? «Где директор»! Только и делов директору — с вами разговаривать! — Тетя повысила голос, приглашая к скандалу других продавщиц и покупателей старшего поколения. — Директора ему подайте! Директор на работу пришел, а не с вами объясняться. Нет, видите ли, дайте ему директора!
— Что там, Роза? — спросили тетю другие продавщицы.
— Да вот директора — стоит требует!.. Вынь да положь директора! Фон-барон. Пьянчуга.
Сашка пошел сам искать директора.
— Какая тетя… похая, — сказала Маша.
— Она не плохая, она… — Сашка не стал при ребенке говорить, какая тетя. Лицо его горело, точно ему ни за что ни про что публично надавали пощечин.
В служебном проходе ему загородил было дорогу парень мясник.
— Чего ты волну-то поднял?
Но ему-то Сашка нашел, что сказать. И, видно, в глазах у Сашки стояло серьезное чувство — парень отшагнул в сторону.
— Я не директор, — сказала другая тетя, в кабинетике. — Я — завотделом. А в чем дело?
— Понимаете, — начал Сашка, — стоит… и начинает ни с того ни с сего… За что?
— Вы спокойнее, спокойнее, — посоветовала завотделом.
— Я вчера весь день был на работе… Я даже в магазине-то не был! А она начинает: я, мол чего-то такое натворил у вас в магазине. Я и в магазине-то не был!
— Кто говорит?
— В рыбном отделе стоит.
— Ну, и что она?
— Ну, говорит, что я что-то такое вчера натворил в магазине. Я вчера и в магазине-то не был.
— Так что же вы волнуетесь-то, если не вы натворили? Не вы и не вы — и все.
— Она же хамить начала! Она же обзывается!..
— Как обзывается?
— Исусик, говорит.
Завотделом засмеялась. У Сашки опять свело челюсть. У него затряслись губы.
— Ну, пойдемте, пойдемте… что там такое — выясним, — сказала завотделом.
И завотделом, а за ней Сашка появились в рыбном отделе.
— Роза, что тут такое? — негромко спросила завотделом.
Роза тоже негромко — так говорят врачи между собой при больном о больном же, еще на суде так говорят и в милиции — вроде между собой, но нисколько не смущаются, если тот, о ком говорят, слышит, — Роза негромко пояснила:
— Напился вчера, наскандалил, а сегодня я напомнила — сделал вид, что забыл. Да еще возмущенный вид сделал!..
Сашку опять затрясло. А затрясло его опять потому, что завотделом слушала Розу и слегка — понимающе — кивала головой. Они вдвоем понимали, хоть они не смотрели на Сашку, что Сашке, как всякому на его месте, ничего другого и не остается, кроме как «делать возмущенный вид».
Сашку затрясло, но он собрал все силы и хотел быть спокойным.
— А при чем здесь этот ваш говорок-то? — спросил он.
Завотделом и Роза не посмотрели на него. Разговаривали.
— А что сделал-то?
— Ну, выпил — не хватило. Пришел опять. А время вышло. Он — требовать…
— Звонили?
— Любка пошла
