То молодой ее видел, как она… Господи, господи… Марья… Да ты ли это?
Филипп отодрал наконец ноги с места, подошел к Павлу.
Павла жизнь скособочила. Лицо еще свежее, глаза умные, ясные, а осанки никакой. И в глазах умных большая, спокойная грусть.
— Что, Павел?.. — спросил Филипп.
Павел мельком глянул на него, не понял вроде, о чем его спросили, опять стал смотреть вниз, в доски парома. Филиппу неловко было еще спрашивать… Он вернулся опять к веслу. А когда шел, то обошел крытую машину с задка кузова, заглянул туда — гроб. И открыто заболело сердце, и мысли собрались воедино: да, Марья.
Поплыли. Филипп машинально водил рулевым веслом и все думал: «Марьюшка, Марья…» Самый дорогой человек плывет с ним последний раз… Все эти тридцать лет, как он паромщиком, он наперечет знал, сколько раз Марья переплывала на пароме. В основном все к детям ездила в город: то они учились там, то устраивались, то когда у них детишки пошли… И вот — нету Марьи.
Паром подвалил к этому берегу. Опять зазвякали цепи, взвыли моторы… Филипп опять стоял у весла и смотрел на крытую машину. Непостижимо… Никогда в своей жизни он не подумал: что, если Марья умрет? Ни разу так не подумал. Вот уж к чему не готов был, к ее смерти. Когда крытая машина стала съезжать с парома, Филипп ощутил нестерпимую боль в груди. Охватило беспокойство: что-то он должен сделать? Ведь увезут сейчас. Совсем. Ведь нельзя же так: проводил глазами, и все. Как же так? И беспокойство все больше овладевало им, а он не трогался с места, и от этого становилось вовсе не по себе.
«Да проститься же надо было!.. — понял он, когда крытая машина взбиралась уже на взвоз. — Хоть проститься-то!.. Хоть посмотреть-то последний раз. Гроб-то еще не заколочен, посмотреть-то можно же!» И почудилось Филиппу, что эти люди, которые провезли мимо него Марью, что они не должны так сделать — провезти, и все. Ведь, если чье это горе, так больше всего — его горе. В гробу-то Марья. Куда ж они ее?.. И опрокинулось на Филиппа все не изжитое жизнью, не истребленное временем, не забытое, дорогое до боли… Вся жизнь долгая стояла пред лицом — самое главное, самое нужное, чем он жив был… Он не замечал, что плачет. Смотрел вслед чудовищной машине, где гроб… Машина поднялась на взвоз и уехала в улицу, скрылась. Вот теперь жизнь пойдет как-то иначе: он привык, что на земле есть Марья. Трудно бывало, тяжко — он вспоминал Марью и не знал сиротства. Как же теперь-то будет? Господи, пустота какая, боль какая!
Филипп быстро сошел с парома: последняя машина, только что съехавшая, замешкалась чего-то… Филипп подошел к шоферу.
— Догони-ка крытую… с гробом, — попросил он, залезая в кабину.
— Надо.
Шофер посмотрел на Филиппа, ничего больше не спросил, поехали.
Пока ехали по селу, шофер несколько раз присматривался сбоку к Филиппу.
— Это краюшкинские, что ли? — спросил он, кивнув на крытую машину впереди.
Филипп молча кивнул.
— Родня, что ли? — еще спросил шофер.
Филипп ничего на это не сказал. Он опять смотрел во все глаза на крытый кузов. Отсюда виден был гроб посередке кузова… Люди, которые сидели по бокам кузова, вдруг опять показались Филиппу чуждыми — и ему, и этому гробу. С какой стати они-то там? Ведь в гробу Марья.
— Обогнать, что ли? — спросил шофер.
— Обгони… И ссади меня.
Обогнали фургон… Филипп вылез из кабины и поднял руку. И сердце запрыгало, как будто тут сейчас должно что-то случиться такое, что всем, и Филиппу тоже, станет ясно: кто такая ему была Марья. Не знал он, что случится, не знал, какие слова скажет, когда машина с гробом остановится… Так хотелось посмотреть Марью, так это нужно было, важно. Нельзя же, чтобы она так и уехала, ведь и у него тоже жизнь прошла, и тоже никого не будет теперь…
Машина остановилась.
Филипп зашел сзади… Взялся за борт руками и полез по железной этой короткой лесенке, которая внизу кузова.
— Павел… — сказал он просительно и сам не узнал своего голоса: так просительно он не собирался говорить. — Дай я попрощаюсь с ней… Открой, хоть гляну.
Павел вдруг резко встал и шагнул к нему… Филипп успел близко увидеть его лицо… Изменившееся лицо, глаза, в которых давеча стояла грусть, теперь они вдруг сделались злые…
— Иди отсюда! — негромко, жестоко сказал Павел. И толкнул Филиппа в грудь. Филипп не ждал этого, чуть не упал, удержался, вцепившись в кузов. — Иди!.. — закричал Павел. И еще толкнул, и еще — да сильно толкал. Филипп изо всех сил держался за кузов, смотрел на Павла, не узнавал его. И ничего не понимал.
— Э, э, чего вы? — всполошились в кузове. Молодой мужчина, сын, наверно, взял Павла за плечи и повлек в кузов. — Что ты? Что с тобой?
— Пусть уходит! — совсем зло говорил Павел. — Пусть он уходит отсюда!.. Я те посмотрю. Приполз… гадина какая. Уходи! Уходи!.. — Павел затопал ногой. Он как будто взбесился с горя.
Филипп слез с кузова. Теперь-то он понимал, что с Павлом. Он тоже зло смотрел снизу на него. И говорил, сам не сознавая, что говорит, но, оказывается, слова эти жили в нем готовые:
— Что, горько?.. Захапал чужое-то, а — горько. Радовался тогда?..
— Ты зато много порадовался! — сказал из кузова Павел. — А то я не знаю, как ты радовался!..
— Вот как на чужом-то несчастье свою жизнь строить, — продолжал Филипп, не слушая, что ему говорят из кузова. Важно было успеть сказать свое, очень важно. — Думал, будешь жить припеваючи? Не-ет, так не бывает. Вот я теперь вижу, как тебе все это досталось…
— Много ли ты-то припевал? Ты-то… Сам-то… Самого-то чего в такую дугу согнуло? Если хорошо-то жил — чего же согнулся? От хорошей жизни?
— Радовался тогда? Вот — нарадовался… Побирушка. Ты же побирушка!
— Да что вы?! — рассердился молодой мужчина. — С ума, что ли, сошли!.. Нашли время.
Машина поехала. Павел еще успел крикнуть из кузова:
— Я побирушка?.. А ты скулил всю жизнь, как пес, за воротами! Не я побирушка-то, а ты!
Филипп медленно пошел назад.
«Марья, — думал он, — эх, Марья, Марья… Вот как ты жизнь-то всем перекосила. Полаялись вот — два дурака… Обои мы с тобой побирушки, Павел, не трепыхайся. Если ты не побирушка, то чего же злишься? Чего бы злиться-то? Отломил смолоду кусок счастья — живи да радуйся. А ты радости-то тоже не знал. Не любила она тебя, вот у тебя горе-то и полезло горлом теперь. Нечего было и хватать тогда. А то приехал — раз, два — увезли!.. Обрадовались».
Горько было Филиппу… Но теперь к горькой горечи этой примешалась еще досада на Марью.
«Тоже хороша: нет, подождать — заусилась в Краюшкино! Прямо уж нетерпеж какой-то. Тоже толку-то было… И чего вот теперь?..»
— Теперь уж чего… — сказал себе Филипп окончательно. — Теперь ничего. Надо как-нибудь дожить… Да тоже собираться — следом. Ничего теперь не воротишь.
Ветер заметно поослаб, небо очистилось, солнце осветило, а холодно было. Голо как-то кругом и холодно. Да и то — осень, с чего теплу-то быть?
Случай в ресторане
В большом ресторане города Н. сидел маленький старичок с голой опрятной головкой, чистенький, тихий, выглаженный. Сидел и задумчиво смотрел в окно — ждал, когда принесут ужин.
— Свободно, батя? — спросил его сзади могучий голос.
Старичок вздрогнул, поднял голову.
— Пожалуйста, садитесь.
Сел огромный молодой человек в огромном коверкотовом костюме, на пиджаке которого отчаянно блестели новенькие черные пуговицы. Старичок уставился в глаза парню — почему-то в них приятно смотреть: они какие-то ужасно доверчивые.
— Что, батя? — спросил детина. — Врежем?
Старичок вежливо улыбнулся.
— Я, знаете, не пью.
— Чего так?
— Годы… Мое дело к вечеру, сынок.
Подошла официантка, тоже засмотрелась на парня.
— Бутылочку столичной и чего-нибудь закусить, — распорядился молодой человек. — Шашлыки есть?
— Водки только сто грамм.
Детина не понял.
— Как это?
— Вы что?
— Что?
— Мне больше надо.
Старичок, глядя на парня, не вытерпел, засмеялся тихонько.
— Знаете, — сказал он официантке, — мне ведь тоже положено сто граммов? Так принесите ему двести.
— Не положено. Шашлык… Что еще?
Детина беспомощно посмотрел на старичка.
— Что это?.. Она шутит, что ли?
Старичок посерьезнел, обратился к официантке:
— Вы ведь знаете: правил без исключения не бывает. Видите, какой он… Что ему сто граммов?
— Нельзя, — спокойно сказала официантка и опять с удовольствием, весело посмотрела на парня. — Что еще?
Тот понял ее веселый взгляд по-своему.
— Ну, хоть триста, красавица, — попросил он. — М-м? — И кокетливо шевельнул могучим плечом.
— Нельзя. Что еще?
Детина обиделся.
— Сто бутылок лимонада.
Официантка захлопнула блокнотик.
— Подумайте, потом позовете. — И отошла от стола.
— Выпил называется, — горько сказал детина, глядя вслед ей. — Тц…
— Бюрократизм, он, знаете, разъедает не только учреждения, — сочувственно заговорил старичок. — Вот здесь, — он постучал маленьким белым пальчиком по белой скатерти, — здесь он проявляется в наиболее уродливой форме. Если вас не принял какой-то начальник, вы еще можете подумать, что он занят…
— Что же все-таки делать-то? — спросил детина.
— Возьмите коньяк. Коньяк без нормы.
— Да?
— Да.
Парень поманил официантку. Та подошла.
— Я передумал, — сказал он. — Дайте бутылку коньяка и два… Батя, шашлык будешь?
Старичок качнул головой.
— Я уже заказал себе.
— Два шашлыка, пару салатов каких-нибудь и курицу в табаке.
— Табака, — поправила официантка, записывая.
— Я знаю, — сказал детина. — Я же шучу.
— Все?
— Да.
Официантка ушла.
Детина укоризненно покачал головой.
— На самом деле бюрократы. Ведь коньяк-то крепче. Они что, не знают, что ли?
— Коньяк дороже, в этом все дело, — пояснил старичок. — Вы, очевидно, приезжий?
— Но. За запчастями приехал. Сёдня получил — надо же выпить.
— Сибиряк?
— С Урала.
— Похожи… — Старичок улыбнулся. — Когда-то бывал в Сибири, видел…
— Где?
— Во Владивостоке.
— А-а. Не доводилось там бывать.
Тут заиграла музыка. Детина посмотрел на оркестрантов. К микрофону подошла девушка, обтянутая сверкающим платьем, улыбнулась в зал… Детина спокойно отвернулся — ему такие не нравились. Девушка запела, да таким неожиданно низким, густым голосом, что детина снова посмотрел на нее. Девушка пела про «хорошего, не встреченного» еще. Удивительно пела: как будто рассказывала, а получалось — пела. И в такт музыке качала бедрами. Детина засмотрелся на нее…
Наплывали тягучие запахи кухни; гомон ресторанный покрывала музыка и песня
