так, — начал он, устроившись удобнее на стуле: выражение его лица было довольное и хитрое. — Здесь курить, конечно, нельзя? — спросил он Настю.
— Нет, конечно.
— По — что? — нятно! — Пашка пошел второй. — Сделаем некоторый пирамидон, как говорят французы.
Инженер играл слабо, это было видно сразу. Настя стала ему подсказывать. Он возражал против этого.
— Погоди! Ну так же нельзя, слушай… зачем же подсказывать?
— Ты же неверно ходишь!
— Ну и что! Играю-то я.
Пашка улыбался. Он ходил уверенно, быстро.
— Вон той, Гена, крайней, — опять не стерпела Настя.
— Нет, я не могу так! — возмутился Гена. — Я сам только что хотел этой, а теперь не пойду принципиально.
— А чего ты волнуешься-то? Вот чудак!
— Как же мне не волноваться?
— Волноваться вредно, — встрял Пашка и подмигнул незаметно Насте.
Настя покраснела.
— Ну и проиграешь сейчас! Принципиально.
— Нет, зачем?.. Тут еще полно шансов сфотографировать меня, — снисходительно сказал Пашка. — Между прочим, у меня дамка. Прошу ходить.
— Теперь проиграл, — с досадой сказала Настя.
— Занимайся своим делом! — обиделся Гена. — Нельзя же так в самом деле. Отойди!
— А еще инженер. — Настя встала и пошла к своему месту.
— Это уже… не остроумно. При чем тут инженер-то?
— Боюсь ему понравиться-а, — запела Настя и ушла в глубь библиотеки.
— Женский пол, — к чему-то сказал Пашка.
Инженер спутал на доске шашки, сказал чуть охрипшим голосом:
— Я проиграл.
— Выйдем покурим? — предложил Пашка.
— Пойдем.
В сенях, закуривая, инженер признался:
— Не понимаю: что за натура? Во все обязательно вмешивается.
— Ничего, — неопределенно сказал Пашка. — Давно здесь?
— Что?
— Я, мол, давно здесь живешь-то?
— Жениться хочешь?
Инженер с удивлением глянул на Пашку.
— На ней? Да. А что?
— Ничего. Хорошая девушка. Она любит тебя?
— Любит?.. По-моему, да.
Помолчали. Пашка курил и сосредоточенно смотрел на кончик сигареты. Инженер хмыкнул и спросил:
— Ты «Капитал» действительно читаешь?
— Нет, конечно. — Пашка небрежно прихватил губами сигаретку — в уголок рта, сощурился, заложил ладони за поясок, коротким, быстрым движением расправил рубаху. — Может, в кинишко сходим?
— А что сегодня?
— Говорят, комедия какая-то.
— Можно.
— Только это… пригласи ее… — Пашка кивнул на дверь библиотеки, нахмурился участливо.
— Ну а как же! — тоже серьезно сказал инженер. — Я сейчас зайду к ней… поговорю…
— Давай, давай!
Инженер ушел, а Пашка вышел на крыльцо, облокотился о перила и стал смотреть на улицу.
…В кино сидели вместе все трое. Настя — между инженером и Пашкой.
Едва только погасили свет, Пашка придвинулся ближе к Насте и взял ее за руку. Настя молча отняла руку и отодвинулась. Пашка как ни в чем не бывало стал смотреть на экран. Посмотрел минут десять и опять стал осторожно искать руку Насти. Настя вдруг придвинулась к нему и едва слышно шепнула на ухо:
— Если ты будешь распускать руки, я опозорю тебя на весь клуб.
Пашка моментально убрал руку.
Посидел еще минут пять. Потом наклонился к Насте и тоже шепотом сказал:
— У меня сердце разрывается, как осколочная граната.
Настя тихонько засмеялась. Пашка опять начал искать ее руку. Настя обратилась к Гене:
— Дай я пересяду на твое место.
— Загораживают, да? Эй, товарищ, убери свою голову! — распорядился Пашка.
Впереди сидящий товарищ «убрал» голову.
— Теперь ничего?
— Ничего, — сказала Настя.
В зале было шумно. То и дело громко смеялись.
Пашка согнулся в три погибели, закурил и стал торопливо глотать сладкий дым. В светлых лучах отчетливо закучерявились синие облачка. Настя толкнула его в бок:
— Ты что?
Пашка погасил папироску… Нашел Настину руку, с силой пожал ее и, пригибаясь, пошел к выходу. Сказал на ходу Гене:
— Пусть эту комедию тигры смотрят.
На улице Пашка расстегнул ворот рубахи, закурил. Медленно пошел домой. Дома, не раздеваясь, прилег на кровать.
— Ты чего такой грустный? — спросил Ермолай.
— Да так… — сказал Пашка. Полежал несколько минут и вдруг спросил: — Интересно, сейчас женщин воруют или нет?
— Как это? — не понял Ермалай.
— Ну как раньше… Раньше ведь воровали?
— А-а! Черт его знает! А зачем их воровать-то? Они и так, по-моему, рады, без воровства.
— Это конечно. Я так просто, — согласился Пашка. Еще немного помолчал. — И статьи, конечно, за это никакой нет?
Пашка встал с кровати, заходил по комнате. О чем-то сосредоточенно думал.
— В жизни раз бывает восемна-адцать лет, — запел он вдруг. — Егорыч, на — рубаху. Сэнк-ю!
— Чего вдруг!
— Так. — Пашка скинул вышитую рубаху Прохорова, надел свою. Постоял посреди комнаты, еще подумал. — Сфотографировано, Егорыч!
— Ты что, девку какую-нибудь надумал украсть? — спросил Ермолай.
Пашка засмеялся, ничего не сказал, вышел на улицу.
Была сырая темная ночь. Недавно прошел хороший дождь, отовсюду капало. Лаяли собаки. Тарахтел где-то движок.
Пашка вошел в РТС, где стояла его машина.
Во дворе РТС его окликнули.
— Свои, — сказал Пашка.
— Кто свои?
— Холманский.
— Командировочный, что ль?
— Ну.
В круг света вышел дедун сторож, в тулупе, с берданкой.
— Ехать, что ль?
— Ехать.
— Закурить имеется?
— Есть.
Закурили.
— Дождь, однако, ишо будет, — сказал дед и зевнул. — Спать клонит в дождь.
— А ты спи, — посоветовал Пашка.
— Нельзя. Я тут давеча соснул было, дак заехал этот…
Пашка прервал словоохотливого старика:
— Ладно, батя, я тороплюсь.
— Давай, давай. — Старик опять зевнул.
Пашка завел свою полуторку и выехал со двора РТС.
Он знал, где живет Настя — у самой реки над обрывом.
Днем разговорились с Прохоровым, и он показал Пашке этот дом. Пашка запомнил, что окна горницы выходят в сад.
Сейчас Пашку волновал один вопрос: есть у Платановых собака или нет?
На улицах в деревне никого не было. Даже парочки попрятались. Пашка ехал на малой скорости, опасаясь влететь куда-нибудь.
Подъезжая к Настиному дому, он совсем почти сбросил газ, вылез из кабины. Мотор не заглушил.
— Так, — негромко сказал он и потер ладонью грудь: он волновался.
Света не было в доме. Присмотревшись во тьме, Пашка увидел сквозь голые деревья слабо мерцающие темные окна горницы. Сердце Пашки громко заколотилось.
«Только бы собаки не было».
Он кашлянул, осторожно потряс забор — во дворе молчание. Тишина. Каплет с крыши.
«Ну, Пашка… или сейчас в лоб получишь, или…»
Он тихонько перелез через низенький забор и пошел к окнам. Слышал сзади приглушенное ворчание своей верной полуторки, свои шаги и громкую капель. Весна исходила соком. Пахло погребом.
Пашка, пока шел по саду, мысленно пел песню про восемнадцать лет, одну и ту же фразу: «В жизни раз бывает восемнадцать лет». Он весь день сегодня пел эту песню.
Около самых окон под его ногой громко треснул сучок. Пашка замер. Тишина. Каплет. Пашка сделал последние два шага и стал в простенке. Перевел дух.
«Одна она тут спит или нет?» — возник новый вопрос.
Он вынул фонарик, включил и направил в окно. Желтое пятно света поползло по стенкам, вырывая из тьмы отдельные предметы: печка-голландка, дверь, кровать… Пятно дрогнуло и замерло. На кровати кто-то зашевелился, поднял голову — Настя. Не испугалась. Легко вскочила и пошла к окну в одной ночной рубашке. Пашка выключил фонарик.
Настя откинула крючки и раскрыла окно.
Из горницы пахнуло застойным сонным теплом.
— Ты что? — спросила она негромко. Голос ее насторожил Пашку — какой-то отчужденный.
«Неужели узнала?» — испугался он. Он хотел, чтобы его принимали пока за другого. Он молчал.
Настя отошла от окна. Пашка включил фонарик. Настя прошла к двери, закрыла ее плотнее и вернулась к окну. Пашка выключил фонарь.
«Не узнала. Иначе не разгуливала бы в одной рубахе».
Пашка услышал запах ее волос. В голову ударил горячий туман. Он отстранил ее и полез в окно.
— Додумался? — сказала Настя слегка потеплевшим голосом.
«Додумался, додумался, — думал Пашка. — Сейчас будет цирк».
— Ноги-то вытри, — сказала Настя, когда Пашка влез в горницу и очутился с ней рядом.
Пашка продолжал молчать. Обнял ее, теплую, мягкую. Так сдавил, что у ней лопнула на рубашке какая-то тесемка.
— Ох, — глубоко вздохнула Настя, — что ж ты делаешь? Шальной!..
Пашка начал ее целовать. И тут что-то случилось с Настей: она вдруг вывернулась из его объятий, отскочила, судорожно зашарила рукой по стене, отыскивая выключатель.
«Все. Конец». Пашка приготовился к самому худшему: сейчас она закричит, прибежит ее отец и будет его фотографировать. Он отошел на всякий случай к окну.
Вспыхнул свет. Настя настолько была поражена, что поначалу не сообразила, что стоит перед посторонним человеком почти нагая.
Пашка ласково улыбнулся ей.
— Испугалась?
Настя схватила со стула юбку и стала надевать. Надела, подошла к Пашке. Не успел он подумать о чем-либо, как ощутил на левой щеке сухую горячую пощечину. И тотчас такую же — на правой.
Потом некоторое время стояли друг против друга, смотрели… У Насти от гнева расцвел на щеках яркий румянец. Она была поразительно красива в эту минуту.
«Везет инженеру», — невольно подумал Пашка.
— Сейчас же убирайся отсюда! — негромко приказала Настя.
Пашка понял, что она не будет кричать — не из таких.
— Побеседуем, как жельтмены, — заговорил Пашка, закуривая. — Я могу, конечно, уйти, но это банально. Это серость. — Он бросил спичку в окно и продолжал развивать свою мысль несколько торопливо, ибо опасался, что Настя возьмет в руки какой-нибудь тяжелый предмет и снова предложит убираться. От волнения Пашка стал прохаживаться по горнице — от окна к столу и обратно. — Я влюблен, так. Это факт, а не реклама. И я одного только не понимаю: чем я хуже этого инженера? Если на то пошло, я могу легко стать Героем Социалистического Труда. Надо только сказать мне об этом. И все. Зачем же тут аплодисменты устраивать? Собирайся и поедем со мной. Будем жить в городе. — Пашка остановился. Смотрел на Настю серьезно, не мигая. Он любил ее, любил, как никого никогда в жизни еще не любил.
Она поняла это.
— Какой же ты дурак, парень, — грустно и просто сказала она. — Чего ты мелешь тут? — Она села на стул. — Натворил делов и еще философствует, ходит. Он любит!.. — Настя странно как-то заморгала, отвернулась. Пашка понял: заплакала. — Ты любишь, а я, по-твоему, не люблю? — Настя резко повернулась к нему — в глазах слезы.
Она была на редкость, на удивление красива. И тут Пашка понял: никогда в жизни ему не отвоевать ее. Всегда у него так: как что чуть посерьезнее, поглубже — так не его.
— Чего ты плачешь?
— Да потому, что вы только о себе думаете… эгоисты несчастные! Он любит! — Она вытерла слезы. — Любишь,
