так уважай хоть немного, а не так…
— Что же я такого сделал? В окно залез — подумаешь! Ко всем лазят…
— Не в окне дело. Дураки вы все, вот что. Тот дурак тоже… весь высох от ревности. Приревновал ведь он к тебе. Уезжать собрался.
— Как уезжать? Куда? — Пашка понял, кто этот дурак.
— Куда… Спроси его!
Пашка нахмурился.
— На полном серьезе?
Настя опять вытерла ладошкой слезы, ничего не сказала. Пашке стало до того жалко ее, что под сердцем заныло.
— Собирайся! — приказал он.
Настя вскинула на него удивленные глаза.
— Поедем к нему. Я объясню этим московским фраерам, что такое любовь человеческая.
— Сиди уж… не трепись!
— Послушайте, вы!.. Молодая, интересная… — Пашка приосанился. — Мне можно съездить по физиономии, так? Но слова вот эти дурацкие я не перевариваю. Что значит — не трепись?
— Куда ты поедешь сейчас? Ночь глубокая…
— Наплевать. Одевайся. На — кофту! Пашка снял со спинки стула кофту, бросил Насте. Настя поймала ее, поднялась в нерешительности.
Пашка опять заходил по горнице.
— Из-за чего же это он приревновал? — спросил он не без самодовольства.
— Танцевали… ему сказал кто-то. Потом в кино шептались. Он же дурак набитый.
— Что же ты не могла ему объяснить?
— Нужно мне объяснять! Никуда я не поеду.
Пашка остановился.
— Считаю до трех: раз, два… А то целоваться полезу!
— Я те полезу! Что ты ему скажешь?
— Я знаю что!
— А я к чему там?
— Надо.
— Да зачем?
— Я не знаю, где он живет. Вообще надо ехать. Точка.
Настя надела кофту, туфли.
— Лезь. Я за тобой. Видел бы кто-нибудь сейчас…
Пашка вылез в сад, помог Насте. Вышли на дорогу.
Полуторка ворчала на хозяина.
— Садись, ревушка-коровушка!.. Возись тут с вами по ночам.
Пашке эта новая нежданная роль нравилась.
Настя залезла в кабину
— Меня, что ли, хотел увозить? На машине-то?
— Где уж тут!.. С вами вперед прокиснешь, чем…
— Что? — строго спросил Пашка.
— Ничего.
— То-то. — Пашка со скрежетом всадил скорость и поехал.
…Инженер не спал, когда Пашка постучал ему в окно.
— Кто это?
— Я.
— Кто я?
— Пашка. Павел Егорыч.
Инженер открыл дверь, впустил Пашку. Не скрывая удивления, уставился на него.
Пашка кивнул на стол, заваленный бумагами.
— Грустные стихи сочиняешь?
— Я не понимаю, слушай…
— Поймешь. — Пашка сел к столу, отодвинул локтем бумаги. — Любишь Настю?
— Слушай!.. — Инженер начал краснеть.
— Любишь. Значит, так: иди веди ее сюда — она в машине сидит.
— Где? В какой машине?
— На улице. Ко мне зря приревновал: мне с хорошими бабами не везет.
Инженер быстро вышел на улицу, а Пашка, Павел Егорыч, опустил голову на руки и закрыл глаза. Он как-то сразу устал. Опять некстати вспомнились надоевшие слова: «В жизни раз бывает…» В груди противно заболело.
Вошли инженер с Настей.
Пашка поднялся. Некоторое время смотрел на них, как будто собирался сказать напутственное слово.
— Все? — спросил он.
— Все, — ответил инженер.
Настя улыбнулась.
— Вот так, — сердито сказал Пашка. — Будьте здоровы. — Он пошел к выходу.
— Куда ты? Погоди!.. — запротестовал инженер. Пашка, не оглянувшись, вышел.
Уезжал Пашка из этой деревни. Уезжал в Салтон. Прохорову он подсунул под дверь записку с адресом автобазы, куда просил прислать справку о том, что он отработал честно три дня на посевной. Представив себе, как будет огорчен Прохоров его отъездом, Пашка дописал в конце: «Прости меня, но я не виноват».
Пашке было грустно. Он беспрерывно курил.
У Игренева, последней деревни перед Салтоном, на дороге впереди выросли две человеческие фигуры. Замахали руками.
Пашка остановился.
Подбежали молоденький офицер с девушкой.
— До Салтона подбрось, пожалуйста! — Офицер был чем-то очень доволен.
— Садись!
Девушка залезла в кабину и стала вертеться, отряхиваться. Лейтенант запрыгнул в кузов. Начали переговариваться, хохотали.
Пашка искоса разглядывал девушку — хорошенькая, белозубая, губки бантиком — прямо куколка! Но до Насти ей далеко.
— Куда это на ночь глядя? — спросил Пашка.
— В гости, — охотно откликнулась девушка. И высунулась из кабины — опять говорить со своим дружком. — Саша? Саш!.. Как ты там?!
— В ажуре! — кричал из кузова лейтенант.
— Что, дня не хватает? — опять спросил Пашка.
— Что? — Девушка мельком глянула на него и опять: — Саша? Саш!..
— Все начисто повлюблялись, — проворчал Пашка. — С ума все посходили. — Он вспомнил опять Настю: совсем недавно она сидела с ним рядом — чужая. И эта чужая.
— Саша! Саш!..
«Саша! Саш! — съехидничал про себя Пашка. — Твой Саша и так сам себя не помнит от радости. Пусти сейчас — вперед машины побежит».
— Я представляю, что там сейчас будет! — кричал из кузова Саша.
Девушка так и покатилась со смеху.
«Нет, люди все-таки ненормальными становятся в это время», — сердито думал Пашка.
Дождь припустил сильнее.
— Саша! Как ты там?!
— Скажи ему — там под баллоном брезент есть — пусть накроется, — сказал Пашка.
Девушка чуть не вывалилась из кабины.
— Саша! Саш!.. Под баллоном какой-то брезент!.. Накройся!
— Хорошо! Спасибо!
— На здоровье, — сказал Пашка, закурил и задумался, всматриваясь прищуренными глазами в дорогу.
Игнаха приехал
В начале августа в погожий день к Байкаловым приехал сын Игнатий. Большой, красивый, в черном костюме из польского крепа. Пинком распахнул ворота — в руках по чемодану, — остановился, оглядел родительский двор и гаркнул весело:
Молодая яркая женщина, стоявшая за ним, сказала с упреком:
— Неужели нельзя потише?.. Что за манера!
— Ничего-о, — загудел Игнатий, — сейчас увидишь, как обрадуются.
Из дому вышел квадратный старик с огромными руками. Тихо засмеялся и вытер рукавом глаза.
— Игнашка!.. — сказал он и пошел навстречу Игнатию. Игнатий бросил чемоданы. Облапали друг друга, трижды — крест-накрест — поцеловались. Старик опять вытер глаза.
— Как надумал-то?
— Надумал.
— Сколько уж не был? Лет пять, однако. Мать у нас захворала, знаешь… В спину что-то вступило…
Отец и сын глядели друг на друга, не могли наглядеться. О женщине совсем забыли. Она улыбалась и с интересом рассматривала старика.
— А это жена, что ли? — спросил наконец старик.
— Жена, — спохватился Игнатий. — Познакомься.
Женщина подала старику руку. Тот осторожно пожал ее.
— Люся.
— Ничего, — сказал старик, окинув оценивающим взглядом Люсю.
— А?! — с дурашливой гордостью воскликнул Игнатий.
— Пошли в дом, чего мы стоим тут! — Старик первым двинулся к дому.
— Как мне называть его? — тихо спросила Люся мужа.
Игнатий захохотал.
— Слышь, тять!.. Не знает, как называть тебя!
— Отцом вроде довожусь… — Он молодо взошел на крыльцо, заорал в сенях: — Мать, кто к нам приехал-то!
В избе на кровати лежала горбоносая старуха, загорелая и жилистая. Увидела Игнатия — заплакала.
— Игнаша, сынок… приехал…
Сын наскоро поцеловал мать и полез в чемоданы. Гулкий сильный голос его сразу заполнил всю избу.
— Шаль тебе привез… пуховую. А тебе, тять, сапоги. А Маруське — во!.. А это Ваське… Все тут живы-здоровы?
Отец с матерью, для приличия снисходительно улыбаясь, с интересом наблюдали за движениями сына — он все доставал и доставал из чемоданов.
— Все здоровы. Мать вон только… — Отец протянул длинную руку к сапогам, бережно взял один и стал щупать, мять, поглаживать добротный хром. — Ничего товар… Васька износит. Мне уж теперь ни к чему такие.
— Сам будешь носить. Вот Маруське еще на платье. — Игнатий выложил все, присел на табурет. Табурет жалобно скрипнул под ним. — Ну, рассказывайте, как живете? Соскучился без вас.
— Соскучился, так раньше бы приехал.
— Дела, тятя.
— Дела… — Отец почему-то недовольно посмотрел на молодую жену сына. — Какие уж там дела-то!..
— Ладно тебе, отец, — сказала мать. — Приехал — и-то слава Богу.
Игнатию не терпелось рассказать о себе, и он воспользовался случаем возразить отцу, который, судя по всему, не очень высоко ставил его городские дела. Игнатий был борцом в цирке. В городе у него была хорошая квартира, были друзья, деньги, красивая жена…
— Ты говоришь: «Какие там дела!» — заговорил Игнатий, положив ногу на ногу и ласково глядя на отца. — Как тебе объяснить? Вот мы, русские, крепкий ведь народишка! Посмотришь на другого — черт его знает!.. — Игнатий встал, прошелся по комнате. — В плечах сажень, грудь как у жеребца породистого, — силен! Но чтобы научиться владеть этой силой, освоить технику, выступить где-то на соревнованиях — это Боже упаси! Он будет лучше в одиночку на медведя ходить. Дикости еще много в нашем народе. О культуре тела никакого представления. Физкультуры боится как черт ладана. Я же помню, как мы в школе профанировали ее. — С последними словами Игнатий обратился к жене.
Как-то однажды Игнатий набрел на эту мысль — о преступном нежелании русского народа заниматься физкультурой, кому-то высказал ее, его поддержали. С тех пор он так часто распространялся об этом, что, когда сейчас заговорил и все о том же, жена его заскучала и стала смотреть в окно.
— …Поэтому, тятя, как ты хошь думай, но дело у меня важное. Может, поважнее Васькиного.
— Ладно, — согласился отец. Он слушал невнимательно. — Мать, где там у нас?.. В лавку пойду.
— Погоди, — остановил его Игнатий. — Зачем в лавку?
Вкусив от сладостного плода поучений, он хотел было еще поговорить о том, что надо и эту привычку бросать русским людям: чуть что — сразу в лавку. Зачем, спрашивается? Но отец так глянул на него, что он сразу отступился, махнул рукой, вытащил из кармана толстый бумажник, шлепнул на стол:
— На деньга!
Отец обиженно приподнял косматые брови.
— Ты брось тут, Игнаха!.. Приехал в гости — значит, сиди помалкивай. Что, у нас своих денег нету?
Игнатий засмеялся.
— Ладно, понял. Ты все такой же, отец.
Сидели за столом, выпивали.
Старик Байкалов размяк, облапал узловатыми ладонями голову, запел было:
Зачем сидишь до полуночи
У растворенного окна,
Ох, зачем сидишь…
Но замолчал. Некоторое время сидел, опустив на руки голову. Потом сказал с неподдельной грустью:
— Кончается моя жизнь, Игнаха. Кончается! — Он ругнулся.
Жена Игнатия покраснела и отвернулась к окну. Игнатий сказал с укором:
— Тятя!
— А ты, Игнат, другой стал, — продолжал отец, не обратив никакого внимания на упрек сына. — Ты, конечно, не замечаешь этого, а мне сразу видно.
Игнатий смотрел трезвыми глазами на отца, внимательно слушал его странные речи.
— Ты давеча вытащил мне сапоги… Спасибо, сынок! Хорошие сапоги…
— Не то говоришь, отец, — сказал Игнатий. — При чем тут сапоги?
— Не обессудь, если не так сказал, — я старый человек. Ладно, ничего. Васька скоро придет, брат твой… Здоровый он стал! Он тебя враз сомнет, хоть
