Елочка была мокрая и изрядно помятая у основания. У крестовинки прикреплена бумажка, и на ней написано печатными буковками: «Нюсе, моей голубушке. От Мити».
— Положь на место, — сказал вдруг снабженец с печки.
Павел положил елочку в карман дохи, лег.
— К Нюрке опять пошел? — спросил он.
— Не твое дело.
— «Митя», — передразнил Павел. — Какой же ты Митя? Ты уж, слава те Господи, целый Митька.
— Огурцов Укроп Помидорыч, — зачем-то сказал Федор. И хмыкнул.
— До чего ушлый народ! — возмутился Павел. — Залезет вот такой гад в душу с разными словами — и все, и полный хозяин там…
— Пошли вы к черту! — громко сказал снабженец. — Чего вы злитесь-то, как собаки?
— Да хватит вам, — заворчал хозяин. — Нашли время разговаривать. Дайте доспать нормально.
Замолчали.
Хозяин через три минуты захрапел.
— А то злятся все, как собаки, — сказал снабженец с печки. — Не глянется, что лучше вас живу?
Павел и Федор не сразу нашлись, что на это ответить.
— Закрой варежку, — сказал наконец Павел. — Ворюга.
— Ты меня поймал, чтоб так говорить? — повысил голос снабженец.
Чувствовалось, что он привстал.
— Я тебя по походке вижу.
— Нет, ты поймал меня?
— Сдался ты мне — ловить тебя. А от Нюрки тебя, поганца, отвадим, заранее говорю. Придешь седня, мы там поговорим.
— Да какое ваше дело?! — почти закричал снабженец.
Проснулся хозяин.
— Ну, ребята, — сердито заговорил он, — пустил вас как добрых людей, так вы теперь соснуть не даете. Чего вы орете-то? Что, дня не хватает для разговоров ваших дурацких?
Замолчали.
Долго лежали так.
— Как собаки накинутся… — шепотом сказал снабженец.
— Гад, — тоже шепотом сказал Павел. — «Милой голубушке…» Голубчик нашелся. Я тя седня в деревне приголублю.
Федор хохотнул в рукав.
— Мужики, у вас совесть есть или нету? — совсем зло сказала хозяйка. — Вы что?!
— Все, спим, — серьезно сказал Павел. — Давай спать, Федор.
Скоро все заснули.
К утру буран улегся.
Павел с Федором проспали; снабженца в избе уже не было.
— Ушел, — сказал хозяин.
Выпили с хозяином две бутылки водки и пошли навеселе в Буланово.
Двенадцать километров отшагали незаметно.
В Буланове завернули еще в чайную, еще подкрепились… Совсем хорошо стало на душе.
— Пошли к Нюрке зайдем? — предложил Павел. — Поглядим на их…
— Пошли, — согласился Федор.
— Мне все же охота поговорить с им, — не терпелось Павлу — Доху надел… Сука! А я полушубок не мог взять: по шестьдесят восемь рублей привозили, не мог занять ни у кого. А что я, хуже его работаю?! — Павел кричал и размахивал руками. — Что я, хуже его?!
Федор молчал.
Нюра ждала гостей… Только не этих. Сидела в прибранной избе — нарядная, хорошая. Стол был застелен камчатной скатертью; на нем стоял начищенный самовар — и все пока, больше ничего. В избе было празднично.
— А где он? — сразу спросил Павел.
— Кто?
Нюра покраснела.
— Не пошел, — сказал Федор. — Он обратно в город уехал.
— А-а… струсил! — Павел был доволен. Стал рассказывать Нюре: — Шли ночью с твоим… ухажером. Елочку тебе нес, гад такой. И главное, написал: «От голубчика Мити». Я говорю: если, говорю, я тебя еще раз увижу у Нюрки, ноги повыдергаю. Ты, говорю, недостойный ее! Ты же так ездишь — лишь бы время провести, а ей мужа надо. Да не такого мозгляка, а хорошего мужика! — Не замечал Павел, как меняется в лице Нюра, слушая его. — А ты гони его, если он еще придет! Гони метлой поганой! Митя мне, понимаешь…
Федор смотрел на Нюру. Молчал.
— Спасибо, Павел, — сказала Нюра.
— Ты мне скажи, когда он придет…
— Спасибо тебе. Позаботился. А то сидишь одна — и никому-то до тебя нету дела. А ты вот пришел… позаботился… — Нюра отвернулась к окну, кашлянула.
— Ничего. Спасибо… — Голос Нюры задрожал. Она вытерла уголком платка слезы.
— Пошли, — сказал Федор.
— А ты чего, Нюр? — все хотел понять Павел.
— Пошли, — опять сказал Федор. И подтолкнул Павла к двери. Вышли.
— А чего она?
— Зря, — сказал Федор. — Не надо было.
— Чего она, обиделась, что ли?
Федор не ответил.
— Ей же, понимаешь, делаешь лучше, она — в слезы. Бабье!
— Трепесся много, — сказал Федор. — Как сорока на колу. У вас все в роду трепачи были. Балаболки.
— А ты-то чо? — Павел приостановился от неожиданности.
Федор как шагал, так продолжал шагать.
— Федор! — крикнул Павел. — Пошли, у меня пара бутылок дома есть. Пошли?
Федор свернул в свой переулок — не оглянулся.
Павел постоял еще немного в раздумье. Плюнул в сердцах и тоже пошел домой.
— Пошли вы все!.. Им же, понимаешь, лучше делаешь, а они… строют из себя. Я же виноват, понимаешь. Народ!
Вянет, пропадает
Идет! — крикнул Славка. — Гусь-Хрустальный идет!
— Чего орешь-то? — сердито сказала мать. — Не можешь никак потише-то?.. Отойди оттудова, не торчи.
Славка отошел от окна.
— Играть, что ли? — спросил он.
— Играй. Какую-нибудь… поновей.
— Вот какую-то недавно учил!..
— Я сене одолел еще. Давай «Вянет, пропадает»?
— Играй. Она грустная?
— Помоги-ка снять. Не особенно грустная, но за душу возьмет.
Мать сняла со шкафа тяжелый баян, поставила Славке на колени. Славка заиграл: «Вянет, пропадает».
Вошел дядя Володя, большой, носатый, отряхнул о колено фуражку и тогда только сказал:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, Владимир Николаич, — приветливо откликнулась мать.
Славка перестал было играть, чтоб поздороваться, но вспомнил материн наказ — играть без передыху, кивнул дяде Володе и продолжал играть.
— Дождь, Владимир Николаич?
— Сеет. Пора уж ему и сеять. — Дядя Володя говорил как-то очень аккуратно, обстоятельно, точно кубики складывал. Положит кубик, посмотрит, подумает — переставит. — Пора… Сегодня у нас… што? Двадцать седьмое? Через три дня октябрь месяц. Пойдет четвертый квартал.
— Да, — вздохнула мать.
Славку удивляло, что мать, обычно такая крикливая, острая на язык, с дядей Володей во всем тихо соглашалась. Вообще становилась какая-то сама не своя: краснела, суетилась, все хотела, например, чтоб дядя Володя выпил «последнюю» рюмку перцовки, а дядя Володя говорил, что «последнюю-то как раз и не надо пить — она-то и губит людей».
— Все играешь, Славка? — спросил дядя Володя.
— Играет — встряла мать. — Приходит из школы и начинает — надоело уж… В ушах звенит.
Это была несусветная ложь, Славка изумлялся про себя.
— Хорошее дело, — сказал дядя Володя. — В жизни пригодится. Вот пойдешь в армию: все будут строевой шаг отрабатывать, а ты в красном уголке на баяне тренироваться. Очень хорошее дело. Не всем только дается…
— Я говорила с ихним учителем-то: шибко, говорит, способный.
Когда говорила?! О боже милостивый!.. Что с ней?
— Талант, говорит.
— Надо, надо. Молодец, Славка.
— Садитесь, Владимир Николаич.
Дядя Володя ополоснул руки, тщательно вытер их полотенцем, сел к столу.
— С талантом люди крепко живут.
— Дал бы уж, господи…
— И учиться, конечно, надо — само собой.
— Вот учиться-то… — Мать строго посмотрела на Славку. — Лень-матушка! Вперед нас, видно, родилась. Чего уж только не делаю: сама иной раз с им сяду; «Учи! Тебе надото, не мне». Ну!.. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Был бы мужчина в доме… Нас-то много они слушают!
— А чего ему тут делать? — отвечала мать. — Алименты свои плотит — и довольный. А тут рости, как знаешь…
— Алименты — это удовольствие ниже среднего, — заметил дядя Володя. Двадцать пять?
— Двадцать пять. А зарабатывает-то не шибко… И те пропивает.
— Стараться надо, Славка. Матери одной трудно.
— Понимал бы он…
— Ты пришел из школы; сразу — раз — за уроки. Уроки приготовил — поиграл на баяне. На баяне поиграл — пошел погулял. Мать вздохнула.
Славка играл «Вянет, пропадает».
Дядя Володя выпил перцовки.
— Стремиться надо, Славка.
— Уж и то говорю ему: «Стремись, Славка…»
— Говорить мало, — заметил дядя Володя и налил еще рюмочку перцовки.
— Как же воспитывать-то?
Дядя Володя опрокинул рюмочку в большой рот.
— Ху-у… Все: пропустили по поводу воскресенья, и будет. — Дядя Володя закурил. — Я ведь пил, крепко пил…
— Вы уж рассказывали. Счастливый человек — бросили… Взяли себя в руки.
— Бывало, утром: на работу идти, а от тебя, как от циклона, на версту разит. Зайдешь, бывало, в парикмахерскую — не бриться, ничего, — откроешь рот: он побрызгает, тогда уж идешь. Мучился, Хочешь на счетах три положить, кладешь — пять.
— Гляди-ко!
— В голове — дымовая завеса, — обстоятельно рассказывал дядя Володя. — А у меня еще стол наспроть окна стоял, в одиннадцать часов солнце начинает в лицо бить — пот градом!.. И мысли комичные возникают: в ведомости, допустим: «Такому-то на руки семьсот рублей». По-старому. А ты думаешь: «Это ж сколько поллитр выйдет?» Х-хе…
— Гляди-ко, до чего можно дойти!
— Дальше идут. У меня приятель был: тот по ночам все шанец искал.
— Шанс. Он его называл — шанец. Один раз искал, искал — показалось, кто-то с улицы зовет, шагнул с балкона, и все, не вернулся.
— Разбился?!
— Ну. с девятого этажа — шутка в деле! Он же не голубь мира. Когда летел, успел, правда, крикнуть: «Эй!»
— Сердешный… — вздохнула мать.
Дядя Володя посмотрел на Славку…
— Отдохни, Славка. Давай в шахматы сыграем. Заполним вакум, как говорит наш главный бухгалтер. Тоже пить бросил и не знает, куда деваться. Не знаю, говорит, чем вакум заполнить.
Славка посмотрел на мать. Та улыбнулась:
— Ну отдохни, сынок.
Славка с великим удовольствием вылез из-под баяна… Мать опять взгромоздила баян на шкаф, накрыла салфеткой.
Дядя Володя расставлял на доске фигуры.
— В шахматы тоже учись, Славка. Попадешь в какую-нибудь компанию: кто за бутылку, кто разные фигли-мигли, а ты раз — за шахматы: «Желаете?» К тебе сразу другое отношение. У тебя по литературе как?
— Плохо. Литературу надо назубок знать. Вот я хожу пешкой и говорю: «Е-два, Е-четыре», как сказал гроссмейстер. А ты не знаешь, где это написано. Надо знать. Ну давай.
Славка походил пешкой.
— А зачем говорят-то: «Е-два, Е-четыре»? — спросила мать, наблюдая за игрой.
— А шутят, — пояснил дядя Володя. — Шутят так. А люди уж понимают: «Этого голой рукой не возьмешь». У нас в типографии все шутят. Ходи, Славка.
Славка походил пешкой.
— У нас дядя Иван тоже шутит, — сказал он. — Нас вывели на физкультуру, а он говорит: «Вот вам лопаты — тренируйтесь». —
