обормотов, и буду гнать до самого дома бичом трехколенным. По три шкуры спущу с каждого.
– Бич два конца имеет, – без всякой угрозы сказал Макар.
– Увидишь тогда, сколько!… Ты у меня враз шелковым станешь, погань ты! – Кондрат приподнял голову. Коричневые, с зеленоватой пылью глаза его смотрели до жути серьезно и прямо. Даже Макар не выдержал, небрежно игранул крылатыми бровями и отвернулся.
Вошел Закревский. Он был уже одет. Понимающе улыбнулся.
– Последние минуты? Пора, братцы. Рога, так сказать, трубят.
– Я никуда не поеду, – сказал Егор.
Закревский не удивился.
– А ты? – повернулся он к Макару.
– Еду.
– Макар! – снова приподнялся Кондрат. – Последний раз говорю!
– А что он такое говорит? – спросил Закревский у Макара. – Мм?
– Ты… гад ползучий! – крикнул Кондрат. – Я счас соберу силы, поднимусь и выдерну твои генеральские ноги.
У Закревского на скулах зацвел румянец. Он вырвал из кармана наган и двинулся к Кондрату. Тонкие губы скривились в решительную усмешку.
Егор, не поднимаясь, ногой в живот отбросил его от кровати. Макар подхватил падающего главаря и ловко вывернул из руки наган.
Закревский растерянно и нервно провел несколько раз ладонью по лицу.
– Что вы?… – оглянулся.
Макар стоял у двери, прищурившись.
– Дай, – потянулся Закревский за наганом. – Черт с вами… сволочи. Дай.
– Пойдем, на улице отдам.
– Ты едешь со мной?
– Еду.
– Сволочи, – еще раз сказал Закревский и вышел, не оглянувшись.
Макар нагнул голову и пошел следом. Тоже не оглянулся. Братья долго смотрели на дверь, как будто ждали, что она откроется, войдет Макар и скажет: «Раздумал».
Вместо Макара вошел Игнатий.
– Макарка поехал с ними, – тихо сказал Кондрат. – Удержи… а?
Игнатий махнул рукой:
– Пусть сломит где-нибудь голову. Мне об своей подумать некогда.
– 16 —
Показав Кузьме, как идти домой, Федя, не попрощавшись, скорым шагом пошел в другую сторону.
– Федор! – крикнул Кузьма, когда тот изрядно отошел.
Федя остановился.
– Возьми! – Кузьма показал наган.
Федя махнул рукой: «Нет» – и продолжал свой путь.
Напрямик, через лес, без дороги, вышел он к Баклани-реке, долго искал по берегу лодку. Наконец увидел чью-то плоскодонку, примкнутую к большой коряге. Сбил камнем замок, стащил в воду и, отгребаясь плашкой для сиденья, переплыл реку. Вытащил подальше на берег лодку и снова углубился в лес. Долго шагал, разнимая руками ветки… Перепрыгивал через ручьи и колоды.
К полудню вышел на открытую поляну. Посреди поляны стояла избушка. Избушка та была небольшая, с маленьким окошком и жестяной трубой на крыше. Из трубы синей струйкой кучерявился дымок и низко, слоями, растягивался по поляне.
Федя огляделся по сторонам, вошел в избушку.
Перед камельком на корточках сидел белоголовый древний старик с мокрыми, подслеповатыми глазами. Он долго рассматривал вошедшего, потом сказал:
– Никак Федор?
– За утятами?
– Не совсем… По делу шел, завернул обогреться.
– Правильно, – одобрил старик. – Садись. Сейчас щерба будет.
Федор сел, оглядел избушку. По стенам до самого потолка висели знакомые пучки засушенных трав. Смешанный запах этих трав не выветривался из избушки ни зимой, ни летом. В переднем углу висела большая икона божьей матери.
Этот старик, Соснин Михей (Михеюшка, как его называли в деревне), был из Баклани. Жил у вдовой дочери, давно не работал. Случилось так, что на его глазах с деревенской церкви своротили крест… Михеюшка побледнел, ушел домой и слег. А когда поправился маленько, ушел совсем из деревни. Поселился в охотничьей избушке. Кормили его охотники, и раза два в месяц приходила дочь, приносила харчишек. Иногда, в хорошую погоду, сам добывал в реке рыбку. В деревню не собирался возвращаться.
– Шел бы домой, чего заартачился-то? Живут же другие старики… Что они, хуже тебя, что ли? – говорила дочь в сердцах.
– Пускай живут, – покорно отвечал Михеюшка. – Пускай живут. Я им ничего говорить не буду. Я свой век здесь доживу.
– Как здоровьишко, отец? – спросил его Федор.
– Хорошо, бог милует.
– К тебе седня никто не заходил?
– Нет, никого не было.
– Я посижу у тебя тут до ночи.
– Сиди, мне што. Дочь моя не померла там?
– Не слышал.
– Долго не идет что-то. Я уж харчишками подбился. Увидишь – скажи ей.
– Скажу.
До поздней ночи ждал Федя. Наколол старику дров, натаскал в кадушку воды, рассказал все новости деревенские, поговорили о ранешней жизни.
Михеюшка, помолившись на сон грядущий, охая и жалуясь на нонешние времена, полез на нары, а Федя остался сидеть у окна.
Перед дверцей камелька, на полу, затейливо переплетаясь, играли желтые пятна света. Потрескивали дрова в печке, по избушке ласковыми волнами разливалось тепло. Ворочался и вздыхал в углу Михеюшка, сухо трещал сверчок.
Федя закурил и, удобнее устроившись на лавке, стал смотреть в окошко. Так, не двигаясь, просидел часа два. Никто не приходил.
Вдруг на улице послышалась какая-то возня. Федя втянул голову в плечи, перестал дышать, глядя на окно… Ему показалось – или он в самом деле увидел? – что в окно, в нижнюю клеточку кто-то заглянул. Несколько минут было тихо. Потом скрипнули доски крыльца. Федя на цыпочках перешел от окна к стенке. Дверь медленно, с певучим зыком открылась. Кто-то вошел, так же медленно закрыл за собой дверь, стоял не двигаясь.
– Это ты, Гринька? – спросил Федя.
Вошедший громко сглотнул слюну. Спросил:
– Кто это?
– Проходи. Я тебя давно жду, – Федя подошел к двери, захлопнул ее плотнее.
– Что-то не узнаю…
Федя выбрал около камелька лучину потолще, зажег, поднял над головой.
– Федя?! – Гринька с минуту заметно колебался, потом прошел к камельку, протянул к огню озябшие руки. – А чего… почему, говоришь, ждал меня?
– Так я же… – Федя воткнул лучину в пазовую щель над столом, – я ж за тобой пришел.
Гринька выпрямился, посмотрел на дверь, потом на Федю. Растерянно и жалко сморщился.
– Там есть кто-нибудь? – спросил он, кивнув на дверь.
– Есть. В кустах сидят с ружьями, – Федя гыкнул и стал подыматься с чурбака.
Гринька тихо попросил:
– Погоди. Дай хоть отогреюсь маленько… окоченел весь. Ночи холодные еще.
Федя присел на корточки рядом с Гринькой, подкинул в камелек смолья. Огонь вспыхнул с новой силой, громко загудел в печурке.
– Разыскала беда… пошло косяком, – вздохнул Гринька. – Попадаюсь, как дите.
Федя смотрел на огонь.
Гринька тоже замолчал: с удовольствием отогревался. На запястьях его больших грязных рук еще видны были следы вчерашнего ремня.
– Ты теперь сыщиком работаешь? – не без горечи спросил Гринька.
– Нет, – добродушно откликнулся Федя. – Помочь надо хорошим людям. Да и ты погулял, Гринька. Хватит, однако. Сколько уж? Годов восемь? До переворота ведь ишо…
– А чего… эти не заходют? – спросил Гринька и опять кивнул головой на дверь.
Федя тоже посмотрел в ту сторону.
– Там нету никого.
– Ну? – Гринька оживился. – Ты один?
– Ага.
– А если убегу?
– Не убежишь, – Федя подбросил в печурку. – От меня не убежишь.
Гринька оглядел гигантскую фигуру Феди, цокнул языком:
– М-дэ-э… Не та уж у меня силушка, верно. Утром пойдем?
Надолго замолчали. Потом Гринька скромно кашлянул в кулак и начал издалека:
– Ты говоришь – погулял… – он прищурился, почесал около уха. – В том-то и загвоздка, что не погулял. Только собрался – и вот… не успел. А погулять бы сейчас можно. Хорошо, с треском!
Он посмотрел на Федю, проверяя действие своих слов. Федя не заинтересовался.
– Да-а, – вздохнул Гринька, – обидно. Всю жизнь копил – и так в земле все останется… – он опять посмотрел на Федю.
Тот как будто не слышал.
Гринька нетерпеливо пошевелился и продолжал:
– Золота у меня с пудик припасено. В земле зарыто. Жалко – пропадет.
Федя покосился на него.
Гринька, не раздумывая больше, взял быка за рога:
– Пойдем выроем? Половину возьмешь себе, половину – мне. А? И я уйду из этих краев насовсем, от греха подальше. Начну мирную жизнь. Как думаешь?
– Нет, Гринька, – Федя покачал головой.
– Зря, – искренне огорчился Гринька. – Как был ты дураком, Федя, так дураком и помрешь.
– От дурака слышу, – ответил Федя. – Я честно работаю, а ты разбойник.
– Он работает! – Гринька сердито плюнул в огонь. – Конь тоже работает. Только пользы ему от этого нету, коню-то.
– Сморозил, однако. Мне есть польза.
Гринька неискренне, зло засмеялся.
– Как хочешь, Федор, но таких… уж совсем дураков… я еще не видывал. Как тебя земля держит?
– Ничего, держит, – не обиделся Федя.
– Тебе, наверно, наговорили: что вот, мол, Федя, работай, а мы тебя похвалим за это! А сами они небось ходют себе ручки в галифе. Видел я их в городе, когда в тюрьме был. Насмотрелся.
– Врешь ты все, – устало сказал Федя.
– Я ему одно – он другое. Ну и черт с тобой, колода сырая! Ему же добра желают, а он брыкается. Што тебе это золото, помешает?
– Оно ворованное.
– Какое оно ворованное! Это мне товарищ один отдал. «Возьми, – говорит, – Гринька, потому что ты хороший человек и верный товарищ».
– Товарищ подарил… А потом ты куда этого товарища? В Баклань спустил?
– Тьфу! – Гринька опять сплюнул в огонь. – Дай закурить. С тобой разговаривать – надо сперва барана сожрать.
Закурили. Лучина заморгала и потухла. Некоторое время во тьме плавали два папиросных огонька. Потом Федя встал, зажег новую лучину.
– Пойдем выкопаем золото? – как бы в последний раз спросил Гринька.
– Нет. И тебя не пушшу, даже не думай про это.
– Кхм… Ну сделаем тогда так: не хочешь отпускать – не надо. Но пойдем выкопаем золото. Половину я с тобой вместе занесу одним хорошим людям, а другую берешь себе. Можешь отдать его кому хошь – хоть посмеются над тобой. Таких лопоухих любют. Но меня совесть заест, если я это золото в земле оставлю. Понимаешь? Вернусь я теперь не скоро… Еще не знаю, вернусь ли. Ну? Теперь-то чего думаешь?
– Далеко это?
– Версты полторы отсюда.
Федя долго молчал.
– Утром сходим.
– В том-то и дело, што утром нельзя, – могут увидать.
– А кому ты хошь половину отнести?
– Одним моим знакомым… Я потом скажу тебе.
Федя задумался.
Гринька с надеждой смотрел на него.
– Пойдем, – решился Федя.
Гринька крепко хлопнул его по плечу.
– Люблю я тебя, Федор, сам не знаю за што. Прямо вся кровь закипела, когда тебя увидал!
…Шли друг за другом. Гринька – впереди, Федя – сзади. Федя нес на плече лопату.
Прошли с километр.
– Счас… скоро, – сказал таинственно Гринька.
Подошли к какой-то горе, очертания которой смутно и сказочно-страшно вырисовывались на черном небе.
Гринька долго кружил около этой горы, отсчитывал шаги от
