подбор – здоровые, гладкие, очень довольные легкой жизнью. Пожилых не было.
Оглашали тайгу беззаботным здоровым гоготом. Тайга настороженно и терпеливо молчала.
Тут же, на поляне, под огромной треногой горел костер – варился баран. Специально ездили за котлом.
Марья вымыла в избушке, выскребла стол, нары, промыла оконце, перетряхнула всю рухлядь, устелила пол сосновыми ветками… Михеюшка не узнавал своего жилья.
Егор в свежестираной рубахе, несколько пришибленный всей это веселой кутерьмой и огромным своим счастьем, слонялся из избушки на поляну и обратно – не знал, куда себя деть. С удовольствием рубил дрова, таскал Марье воду.
Марье дел было по горло. Заканчивала уборку в избушке, следила за варевом и еще урывала минутку-другую – поглядеть на себя в ведро с водой, переплести косу.
Макар с Васей и с ними еще человека четыре куда-то уехали верхами. Сказали, скоро будут.
Закревский в безукоризненно белой рубашке (кто только стирал их ему и гладил!) и в синем, очень нарядном пиджаке расхаживал по поляне, посвистывал. Подолгу и внимательно смотрел на Марью, когда она проходила мимо или хлопотала у костра.
Марья заметила, сказала Егору. При этом не скрыла, как она думает о Закревском:
Егор хмыкнул, промолчал.
Закревский раза два пытался заговорить с Марьей, но ей все некогда было.
Приехал Макар со своим отрядом. Привезли четырехведерный логушок самогона и гармонь.
– Ну как? – огласил поляну своим сильным, чистым голосом Макар. – Идут дела?! – спрыгнул с коня, расседлал, хлопнул его по крупу, отгоняя в кусты, на зеленую травку.
Когда солнце поклонилось к закату и на поляну легли длинные косые тени, сели за стол. Уместились кое-как, несмотря на то, что стол удлинили досками с нар.
Во главе стола, под божьей матерью, сидели Егор и Марья. По правую руку от них, рядом с Егором, – Закревский, по левую, с Марьей рядом, – Макар.
Михеюшку тоже посадили за стол. Днем Марья постирала ему рубаху и обстригла тупыми ножницами волосы на голове – лесенкой.
Михеюшка тихо сиял и все хотел рассказать соседу про свою свадьбу… И вообще – как раньше игрались свадьбы.
Разговаривали все сразу. Делили посуду. Не хватало стаканов, вилок. Кто вынимал из-за голенищ нож, кто прямо руками выворачивал из барана ногу и волок к себе.
Закревский застучал вилкой по стакану. Постепенно затихли. Повернулись к Закревскому.
– Други мои! – начал тот, с трудом поднявшись, так как был стиснут с обеих сторон. – Мы сегодня собрались, чтобы… – он посмотрел на Марью. Та покраснела и опустила глаза. – Чтобы отпраздновать как следует – по-русски! – бракосочетание этих молодых людей.
Закревский опять посмотрел на Марью и при общем молчании пригубил из стакана. Обвел взглядом настороженные, лукавые лица и сказал:
Как будто потолок обвалился – все разом гаркнули:
– Горька-а!!
Егор первый поднялся и, не глядя ни на кого, ждал, когда встанет Марья. На крепких плитках его скул заиграл румянец.
Марья тоже поднялась… Шум стих.
Егор неловко обнял невесту, ткнулся ей куда-то в щеку и сразу сел.
Опять заорали… Кто-то стал доказывать, что это надувательство – так не целуются! Кто-то изъявил желание показать, как надо. Егор посмотрел на Марью. Она держала стакан в руке, не решалась пригубить. Егор кивнул ей. Она вдруг молча заплакала.
– Ты чего? – спросил Егор.
– Тятю жалко, – Марья смахнула ладошкой слезы. – Ничего, Егор, пройдет…
Макар завладел логуном – он стоял у него между ног, под столом, – черпал оттуда ковшом и разливал направо и налево в стаканы, в кружки, в туески и в крынки, везде по полной. Сам, через двух, прикладывался к ковшу, крутил головой, доставал левой рукой куски мяса – заедал, а правой не переставал черпать самогон.
Опять заревели:
– Горька!
Егор уже смелее обнял Марью, крепко поцеловал. Потом она поцеловала его – сама. Кто-то поднял было:
Эх, я, как ворон, по свету скитался-а!…
Но этот единственный голос смяли, не дали вырасти в песню – рано еще.
Закревский пил много. Глаза его неприятно, нагло заблестели. Он все пытался поймать взгляд Марьи.
Макар наклонился под стол, поднатужился и с грохотом выставил логун на стол, посередине.
– Надоело мне вам подавать, зверье! Нате теперь…
Сам первый запустил в логун ковшик, повернулся к Егору.
– Давай, братка… хочу с тобой выпить. И с тобой, Марья. Дай вам бог жизни хорошей, как говорят… А еще… – он качнулся, – еще детей поболе, сынов. Штоб не переводились Любавины на земле, – он запрокинул ковш, осушил его и заревел: – О-о-о!… – потом, закусывая, вдруг вспомнил: – Знаешь, кого мы позвать забыли?
– Кого? – спросил Егор.
– Дядю Игната. Хоть бы один от родни был.
– Дядя Игнат в каталажке сидит, – усмехнулся Егор.
Макар остолбенел:
– Как так?
– Так. За нас с тобой. Допытываются, куда мы ушли.
– Да што ты говоришь?!
– Что слышишь. Я вчера парня знакомого встретил, он за лесом приезжал, рассказывал. Били, говорят. Там этот молодой отличается шибко… – Егор посмотрел на Марью, усмехнулся, – жених вот ее.
Макар сел и мрачно задумался.
Никто не заметил, как они с Васей через некоторое время вышли из избушки.
Платоныч и Кузьма сидели в сельсовете. Они почти не разговаривали после приезда работника милиции…
Платоныч по-прежнему занимался списками. Из уезда потребовали точную опись имущества крестьянских хозяйств. Кузьме дано было поручение: обойти все дворы в деревне, переписать со слов хозяев наличие крупного скота, лошадей. А Платоныч сверял эти показания с другими, которые он добывал у крестьян победнее, и не без удовольствия поправлял богачей.
Елизару этого дела уездное начальство не доверяло.
Была уже глубокая ночь, но Платоныч все сидел и скрипел пером. Кузьме неудобно было уходить одному; он рассматривал проект школы, который выслали из губернии по просьбе Платоныча. Школа планировалась на сто двадцать человек.
– Сколько дворов обошел? – спросил Платоныч, утомленно откинувшись на спинку стула и глядя на Кузьму поверх очков (он хотел помириться с племянником, но хотел также, чтобы тот понял, что в этой истории с арестом не прав Кузьма).
Кузьма развернул тетрадный листок.
Платоныч устало прикрыл глаза, с минуту сидел, наслаждаясь покоем. Потом захлопнул тетрадку и встал.
– Пошли. Ты делай так: почувствуешь, что мужик может рассказать про соседа, – зови сюда. Только вежливо, не пугай.
Оделись… Кузьма погасил лампу.
Вышли в темные сени. Платоныч шел первым.
Едва он открыл сеничную дверь, с улицы, из тьмы, полыхнул сухой, гулкий выстрел. Платонычу показалось, что его хлестнули по глазам красной рубахой… Мир бесшумно качнулся перед ним. Он схватился за косяк и стал медленно садиться.
Кузьма несколько раз наугад выстрелил. В ответ из ближайших дворов громче залаяли собаки. Кузьма кинулся в улицу… Пробежал несколько шагов, прислушался. Никого. Тьма. Только гремят цепями кобели да где-то тоскливо мычит корова, – наверно, телится.
Кузьма бегом вернулся к крыльцу.
Платоныч умирал, зажав руками лицо, обезображенное выстрелом.
Кузьма приподнял его:
– Дядя Вася!…
Платоныч вздохнул раз-другой и сразу как-то отяжелел в руках… Голова запрокинулась.
Кузьма бережно положил его на пол, сдавил ладонями виски и сел рядом.
Тесная Михеюшкина избушка ходуном ходит. Дым коромыслом. Рев. Грохот.
Несколько человек, обнявшись, топчутся на кругу, сотрясая слабенький пол. Поют хором:
Ух– ух-ух-ух!
Меня сватает пастух!…
Жарко. С плясунов – пот градом. Но тут важно пластаться до конца – пока не поведет с ног.
Михеюшка в углу рассказывает сам себе:
– …Ну, тут я, конечно, сробел. Думаю: видно, нечистая сила играется. Да. Снял шапку, перекрестился. «Господи, говорю, господи, спаси, сохрани меня, раба грешного!» Только я так скажи, а сзади меня кэ-эк захохочут… ну, я и…
Кто– то захлестнул вожжами чувал камелька.
– Давай-ай, эй! (обычай такой: на свадьбе разваливают хозяевам чувал).
Ухватились за вожжи, потянули.
– Р-ра-аз!
Чувал выпучился и сыпанул градом кирпичей на пол. Пыль заполонила избу. Взрыв хохота. Но все это покрыл вдруг могучий рев:
– Кто-о?! Кто натворил?! – кому-то не понравилось, что разорили у Михеюшки печку – Заче-ем?!
На кругу, по кирпичам, все топчутся плясуны.
Приходи ко мне, кум,
Эх, я буду в завозне-е!
Закревский весь вечер кружил около Марьи, все заглядывал ей в глаза, улыбался. Она тоже улыбалась – потому что приятно кружилась голова, потому что рядом красивый, сильный муж и кругом веселые и вовсе не страшные люди…
Воспользовавшись тем, что Егор вышел с мужиками из избушки, Закревский подскочил к Марье, жарко дохнул сзади в шею:
– Там с Егором… плохо, пойдем.
– Где? – вскинулась Марья.
– Пойдем.
…В лесу, неподалеку слышались голоса мужиков, Марья кинулась было туда, но Закревский схватил ее за руку и потащил в сторону.
В другое время Марья услышала бы, что голос Закревского подсекается, дрожит, почувствовала бы, как маленькая трепетная рука его вспотела и сделалась горячей. Но сейчас она думала о Егоре и забыла даже спросить, что с ним.
У первых сосен Закревский остановился… Обнял Марью. Она забилась, как перепелка в силке, – пыталась вырваться. Тонкие цепкие руки держали крепко.
– Зачем ты? Ты что это?… – Марья напрягала все силы, колотила Закревского, царапалась.
Закревский жадно хватал ртом мягкие девичьи губы. Бессвязно мычал.
– Егор! Ег…ор! Пусти, змей подколодный! Ег…
Закревский зажимал Марье рот, пытался повалить.
Увлеченные борьбой, не заметили, как в пяти шагах от них подхватился с земли (на корточках сидел) мужик и, поддерживая штаны, побежал в избушку.
…В шуме и гомоне свальной попойки прорезался веселый, радостный голос:
– А иде женихало-то наш?! Там его бабу… Х-хэк!… Чуток не наступил на их.
Егора (он был в избушке уже) обдало как из лохани помоями. Он выскочил на крыльцо… И увидел под ближними соснами белую рубаху Закревского.
…Закревский успел немного отбежать, но споткнулся и упал. Егор навалился на него. Под руку сразу, как нарочно, попало горло Закревского, зобастое, липкое от пота. Егор даванул. Горло податливо хрустнуло в кулаке, как яйцо. Закревский захрипел. Егор поднял его и трахнул об землю. Еще раз поднял и еще раз с силой обрушил… Закревский икнул, вытянулся и перестал шевелиться.
Марья стояла у сосны ни живая ни мертвая – ждала. Слышала возню и страшных два – тупых, тяжких – удара тела о землю. Подошел Егор. Дышал тяжело.
Марья инстинктивно оградила рукой голову.
– Егор, я невинная… Егор, – заговорила торопливо, – он сказал, что тебе плохо…
– Было или нет? – странно спокойно спросил Егор.
– Да нет, нет… Нет, Егор, – Марья заплакала, стала вытирать рукавами глаза. Кофта, разодранная спереди, распахнулась (до этого она придерживала ее рукой). Матово забелели полные молодые груди.
Егора охватил приступ бешенства, какого он в жизни не испытывал. Он сел, почти упал, обхватил руками колени:
– Уходи… Скорей! Уйди от греха!
Марья торопливо пошла к избушке.
Егор вскочил, догнал ее, схватил сзади за косу.
