когда оттуда поедем.
Поехали.
На половине пути Марья вдруг позвала мужа:
– Егор!
– Ну.
– Однако у меня… господи!… Поворачивай!
Егор оглянулся. Марья посинела… Глаза сделались невозможно большими. Он подстегнул коня, – до своих было ближе, чем до дома,
– Говорил ведь, русским языком говорил! Нет! – свое…
Сани подкидывало на выбоинах.
Марье стало хуже.
– Ой, умираю! Смертонька моя пришла, мама родимая! – закричала она.
– Ну, я потише поеду.
– Ой, да все равно. Останови ты, ради Христа!…
Егор остановил коня, огляделся – на улице ни души.
– А что делать-то?! – заорал он. Выпрыгнул из саней, склонился над Марьей. – Мань!
Марья кусала затвердевшие губы.
– Мамочка милая… смерть пришла, – шептала она; из больших глаз текли слезы.
Егор подхватил ее на руки и бегом понес в ближайший двор. Пинком отворил тяжелые ворота, вбежал на высокое крыльцо… И тут только увидел, куда забежал, – к Николаю Колокольникову.
Дверь открыла Агафья.
– Господи Исусе!… Что с ней!
– Помирает, – кратко пояснил Егор, он был бледен.
– Рожает, что ли?
– Ну…
– Неси в горницу… заполошный.
Егор пронес Марью в горницу, положил на пол… Засуетился вокруг нее, начал раздевать. Руки тряслись.
– Да не пужайся ты, дурной! Ну, рожает. Делов-то. Вези бабку скорей.
– Где?
– Куксиху – она ближе всех.
Егор вылетел из избы, в сенях ударился головой о притолоку, чуть не упал от боли… Доплелся до саней, свалился в них, подстегнул коня…
Минут через десять он летел обратно. Вез бабку-повитуху.
Марья кричала так, что в ушах звенело.
Егор сидел на припечье, зажав руками голову… Не выдержал, сунулся было в горницу, но на него зашикали бабы. А Марья, увидев его, каким-то не своим голосом, страшно крикнула:
– Уйди, проклятый! Ненавижу тебя!…
Егор опять сел на припечье.
Кузьма был дома. Он забился в угол и смотрел на все испуганными глазами. С Егором они не обмолвились еще ни словом. Только когда Марья закричала на Егора и когда он сел и зажал руками голову, Кузьма почувствовал что-то похожее на жалость.
– Не переживай. Это всегда так бывает, – сказал он.
Егор поднял голову, посмотрел на Кузьму затравленным зверем.
– Бывает, – сказал он тихо. И опустил голову.
– На, закури, – Кузьма подошел к нему, с кисетом. – Надо было заранее в больницу.
– Да, – согласился Егор.
Егор промолчал.
– Кого ждешь?
– Сын должен…
Кузьма несколько раз подряд затянулся.
– Как назовешь?
– Ванькой.
– А я – Василием.
Марья все кричала.
– Главное – помочь никак нельзя. Как поможешь? – Кузьма погасил окурок о подошву валенка и стал закуривать снова.
– В том-то и дело, – согласился Егор. – Сижу как связанный… Дай, я тоже закурю. Треснулся у вас давеча… как пьяный сейчас, – Егор потер ушибленное место.
– Дверь низкая. Я с непривычки тоже долго бился.
Марья перестала кричать.
Из горницы вышла Агафья. Егор поднялся навстречу ей.
– Сын, – сказала Агафья. – Здоровенный, дьяволенок… насилу выворотился.
– Так, – сказал Егор и вытер со лба пот. – Правильно.
– Здорово! – с завистью сказал Кузьма. – Как думал, так и вышло. У меня бы так.
– Ванька… – Егор устало улыбнулся. – Не горюй, тоже так будет.
– Посмотрим.
Крестины справили пышные. Гуляли у старших Любавиных. Два дня пластались.
Сергей Федорыч, пьяненький, обнимал Емельяна Спиридоныча, дергал его за дремучую бороду и кричал:
– Ты с этой поры не шибко выкобенивайся! Это – мой внук!… Понял? Дупло ты! – а Егору грозил пальцем и говорил: – И ты тоже – сопи не сопи, все равно приду. К внуку приду, не к тебе. К Ваньке. Понял?
Марья побыла немного со всеми и пошла домой. Дорогой, не в силах сдержать радость, то и дело останавливалась, откидывала одеяльце, смотрела на сына.
– Сынуленька мой хороший, кровиночка моя! – шептала она.
Подходя к своей избе, увидела в ограде Федю Байкалова. Тот правил на точиле топор.
– Федор! – позвала Марья.
Федя выпрямился и, продолжая ногой крутить точило, смотрел на Марью.
– Зайди сына-то посмотри.
– Сейчас? Ага… зайду.
Он пришел в новой папахе и в новом дубленом полушубке (забежал в избу переодеться). Неловко потоптался у порога.
– Я маленько согреюсь, а то с мороза, с холода… как бы он не простыл.
– Ну! Он сам с мороза. Иди.
Федя заглянул в зыбку и неподдельно изумился:
– Лоб-то у его какой! Учитель, наверно, будет.
Марья хотела дать Феде подержать ребенка, но тот запищал. Она отвернулась, достала грудь и стала кормить его.
Федя смотрел в угол, на божницу.
– Федор, а почему у вас-то детей нету? – спросила счастливая Марья.
Федя покраснел, долго молчал, опасаясь взглянуть на Марью. Осторожно кашлянул и сказал:
– Не знаю. У нее чего-то не в порядке. Ванькой окрестили?
– Ванькой.
– Лучше бы Серегой.
– Да он уперся. Я хотела Михаилом – в честь братки. Не дал.
– Гуляют теперь?
– Гуляют.
– Ты бы свозил Хавронью-то в город, к доктору.
– Я уж говорил ей… – Федя перевел взгляд с божницы на окно. – Не хочет. Божеское дело, говорит. Бог не дает.
– Ну, бог богом, а к доктору надо.
– Я понимаю. Ну, я пошел.
– Забегай, Федор.
– Ага, – он ушел, осторожно ступая по полу…
– 5 —
С крестин завелись на сватовство: Кондрат с отцом поехали договариваться с Феклой.
Заложили иноходца в легкую кошеву и через пять минут подлетели к Феклиным воротам.
Кондрат выпрыгнул из кошевы, по-хозяйски распахнул ворота. Емельян Спиридоныч въехал во двор, критически оглядывая скромное Феклино хозяйство.
Фекла вышла на крыльцо и, скрестив на могучей груди полные руки, спокойно смотрела на Любавиных.
– Может, в дом пригласишь, корова комолая? – сказал Емельян Спиридоныч.
– Заходите, раз приехали. А коровой меня нечего обзывать.
– Скажите какая… Ну, телка. – Емельян Спиридоныч молодо выпрыгнул из кошевы – в руках по бутылке и еще из карманов торчат две. – Режь огурцы, – распорядился он. – Честь тебе великая привалила, а ты стоишь, как в землю вросла. От радости, что ли?
Фекла тоже была из гордых людей; в свое время из-за гордости и проворонила всех женихов.
– Ты не петушись тут, – осадила она Емельяна Спиридоныча. – Приехал… царь-горох.
– Поменьше вякай, дура. А то ведь и повернуть можем.
– Ладно вам, – вмешался Кондрат. – Чего схватились? Давай, Фекла, капусты, что ль…
Фекла пошла в погреб, а отец с сыном прошли в избу.
– Не глянется она мне, – Емельян Спиридоныч пьяно икнул. – Она сейчас должна перед нами на цыпочках ходить… – он опять икнул и плюнул на чистый половичок. – Что она, девка семнадцати лет?
– Я тоже не парень, – Кондрат скинул полушубок, привычно устроил его на гвоздь возле двери. – А одному с этих пор тоже несладко. Я не поп.
Емельян Спиридоныч пропустил это последнее замечание мимо ушей.
– Ты мужик, а мужик до сорока годов парень, – он тоже разделся. – Смотри не распускай перед ней слюни, а то живо скрутит в бараний рог. С ними – во как надо, – он показал сыну жилистый кулак. – Для первого раза обязательно выпори. Вожжами.
Вошла Фекла с капустой и с огурцами.
Сели за стол.
– Вот так, договоримся… – Емельян Спиридоныч положил темные лапы на свежестираную камчатную скатерть. – Ты перед нами не выгибайся, как вша на гребешке. Мы тебя не первый год знаем. Кондрат хочет взять тебя… подобрать, можно сказать. Жить будет у тебя. Все. Наливай, Кондрат. Я тебе, девка, советую: с нами поласковей. Мы не любим, когда хорохорются.
– Один у вас уж дохорохорился, – заметила Фекла.
– Цытъ! – Емельян Спиридоныч так треснул ладонью об стол, что бутылки подпрыгнули. – Ни разу не заикайся про это, толстомясая!
– Чего ты, на самом деле? – Кондрат неласково посмотрел на будущую жену.
– А чего он! Изгаляется сидит, как хочет. Как будто я ему потаскушка какая-нибудь, – Фекла отвернулась и заплакала молча.
– Ну ладно, – Кондрат налил ей полный стакан водки, повернул за плечо к столу, – пей.
Фекла вытерла слезы, взяла стакан.
– А сами-то чего же?
Емельян Спиридоныч взял стакан, потянулся к Фекле – чокнуться.
– Не сердись. Давай выпьем. Мы ж родня теперь.
– Давай.
Выпили. Стали закусывать.
– Капусту солить не умеешь. Вялая, – заметил Емельян Спиридоныч.
– Поздно срубила, заморозком хватило.
– У тебя сколько скотины-то?
– Две коровы, конь, овечек держу, курей… Хватает.
– Теперь больше будет. Пару коней я вам даю, две бороны, плуг… новенький плуг, из лопотины – само собой: тулупишко, пимы, шаровары… Обчим, не обижу, – Емельян Спиридоныч задумался, долго молчал. – Один теперь остаюсь. А ить мне уж скоро семисит. Турнет скоро курносая со двора… Налей-ка, Кондрат.
Еще выпили.
Потом еще. И еще. Отяжелели.
Ночевать остались у Феклы.
Проснулся Емельян Спиридоныч рано. Долго ходил по избе, кряхтел… Зажег лампу.
На широкой кровати спали Кондрат с Феклой.
Емельян Спиридоныч остановился над ними, долго смотрел на сына… Тихонько позвал:
– Кондрат! А Кондрат! Поднимись, ну тя к дьяволу, развалился тут, – ему стало почему-то очень грустно, и обида взяла на сына.
Кондрат поднял голову, посмотрел в окно.
– Встань, не могу тебя видеть с этой дурой. Уйду – тогда уж спите. Давай похмелимся.
Проснулась Фекла. Потянулась так, что хрустнули кости.
– Чего ты, тятенька?
– Здорова спать! – с сердцем сказал Емельян Спиридоныч. – Другая давно бы уж соскочила, блинов напекла.
Фекла сыто улыбнулась.
– Все ворчишь?
Емельян Спиридоныч прищурился на нее, хотел, видно, что-то сказать, но не сказал. Долго сворачивал «ножку», мрачно сопел. Грусть и злость не унимались.
– У нас осталось чего-нибудь со вчерашнего? – спросил он.
– Все выпили, – ответил Кондрат.
– Сейчас сбегаю к Завьялихе, – сказала Фекла.
Емельян Спиридоныч сел к столу, подпер кулаком голову.
– Макарку во сне видал.
Кондрат промолчал.
– Пришел откуда-то. «Прости, – говорит, – меня, тятя, шибко я виноватый перед тобой», – Емельян Спиридоныч заморгал, отвернулся. Что-то непонятное творилось с ним. Ему до боли стало вдруг жалко Макара, жалко стало прожитую жизнь. И обидно, что Кондрат в чужой избе чувствует себя как дома. – Убили. А за что? Он сроду курицы не обидел. Эхх…
…Опохмелились. Емельяну Спиридонычу стало вроде полегче, захотелось с кем-нибудь поговорить о жизни. Но здесь он говорить не мог – Фекла злила его.
– Пойду к Егорке. Коня сам отведешь. Загуляю, наверно, – сказал он.
Егор стоял над зыбкой – всматривался в лицо ребенка. Он часто так делал: Марья из избы – он подходит к сыну и подолгу изучает его красную, сморщенную рожицу. Непонятно было, о чем он думал в такие минуты.
Когда в сенях заскрипели шаги отца, Егор поспешно отошел от зыбки и сел к столу.
– Здорово, – Емельян Спиридоныч огляделся.
