было темно.
Кузьма огляделся. Наклонился, увидел силуэт Елизара. Тот ушел уже далеко. Кузьма кинулся за ним, Елизар – слышно было – остановился, потом тоже побежал, не оглядываясь. Черт его знает, чего он испугался, о чем подумал…
Догнал его Кузьма только около сельсовета.
– Тебе чего надо?! – заорал Елизар. – Эй, люди!!
– Не ори. Пойдем в сельсовет.
– Тебе чего от меня надо? – Елизар с перепугу обнаглел.
Кузьма вытащил наган, и Елизар затих.
– Пойдем в сельсовет.
Пока подымались на крыльцо, молчали.
В сельсовете разговаривали впотьмах, стоя.
– Как ты узнал, что я… там?
– Жена твоя сказала, Клашка.
– А она как узнала?
– Это уж я не знаю. Это вы сами разбирайтесь.
– Ладно… Теперь так: если ты хоть кому-нибудь скажешь, что нашел меня… там, то вот, Елизар, – Кузьма поднес ему под нос наган, – клянусь чем хочешь – убью.
– А какое мне дело до вас? Сами накобелили – сами и разбирайтесь. И нечего тут угрожать. За угрозы тоже можно ответить.
– Елизар, прошу тебя по-человечески – молчи.
– А то «убью»!… Ишь ты! Молод еще! Еще сопляк! – Елизар опять осмелел.
– Елизар, еще раз тебе говорю… Я не угрожаю, я тебя на самом деле пристрелю, если скажешь. Не говори никому. Ведь разнесут, чего сроду не было, – что у ней за жизнь пойдет! Не за себя прошу, Елизар. Пожалей бабу. Не говори, Елизар. Это я виноват – зашел просто… Просто так зашел – и все.
– Я сказал: не мое это дело, – голос Елизара несколько потеплел. – И нечего меня просить. Отдай патроны.
– Завтра отдам, утром. Честное слово. Сейчас не могу. Ладно?
– Ладно.
– Дай руку, – Кузьма брезгливо пожал широкую потную ладонь Елизара и пошел из сельсовета.
«Скажет или не скажет? – мучился он, шлепая впотьмах прямо по лужам. – Если скажет, будет горе. Откуда Клавдя-то узнала, что я там? Видел кто-нибудь?…».
Огня у Марьи не было.
Кузьма взошел на крыльцо, споткнулся обо что-то, вздрогнул. Наклонился – лежит его шинель, рядом фуражка. Постучался. Никто не вышел. Изба мертвая. Еще постучал – ни звука, ни шороха в избе. Кузьма постоял немного, оделся и пошел домой. Шел и мычал от горькой обиды и отчаяния. Вспомнил, как он весь день сегодня то ругался с кем-нибудь, то бегал, как дурак, по деревне за другим дураком, то злился, то радовался трусливо… Но все бы ничего, если бы все кончилось. Еще впереди – Клавдя, Егор и, наверно, вся деревня. Страшно было за Марью. Страшно подумать, что с ней будет, если Елизар или Клавдя разнесут по деревне грязный слух.
Кузьма толкнулся в дверь – заперто. Постучался, избная дверь хлопнула, кто-то постоял в сенях… Потом скрипучий голос тещи спросил:
– Кто там?
– Я, – ответил Кузьма.
Дверь закрылась. Прошло несколько минут. Кузьма понимал, что против него что-то затевается, но не мог сообразить – что. Стоял ждал.
Наконец дверь снова открылась. Шаркающие босые шажки по сеням, долгая возня с засовом… Кузьма хотел войти, но его оттолкнули, выставили на крыльцо старый сундучишко, с которым они с Платонычем приехали сюда, и дверь снова захлопнулась, и только после этого голос тещи ласково сказал:
Агафья развернулась по всем правилам древней российской тактики наставления зятьев на путь праведный. Кузьме даже как-то легче стало. Он сел на приступки крыльца, задумался.
Значит, так: есть в деревне три человека, от которых сейчас зависит судьба Марьи. Как сделать, чтобы эти три человека – Елизар, Клавдя, Агафья – набрались терпения и промолчали? Просить – бесполезно, пугать – глупо. Что делать? Хоть бы посоветоваться с кем. Николая, наверно, нет дома, иначе он вышел бы к нему. Как ни стыдно перед Николаем, а надо было посоветоваться с ним.
Так думал Кузьма, когда услышал, как около прясла Колокольниковых протарахтела телега и остановилась у ворот. Кто-то спрыгнул на землю, что-то начали двигать по телеге, негромко переговаривались – двое. Торопились. Кузьма затаился. Пригляделся и узнал Николая. Николай нес в руках что-то квадратное, похоже – ящик. Спустился в погреб, заволок туда свою ношу, вылез и побежал обратно. Опять приглушенный торопливый разговор, хихиканье… Телега затарахтела дальше, а Николай опять побежал к погребу и опять с ящиком. Заволок и этот ящик, закрыл погреб, высморкался и пошел к дому. Кузьма поднялся навстречу, Николай испуганно вскинул голову, остановился.
– Кузьма, что ли?
– Я. Здравствуй.
– Испугал ты меня… тьфу! Аж в поясницу кольнуло. Ты чего тут?
– Так… Воздухом свежим дышу.
Николай сел на приступку, снял фуражку, вытер потный лоб.
– Ночь хорошая, – сказал он. Он растерялся от такой неожиданной встречи и не знал, что говорить.
– Хорошая, – согласился Кузьма. Его подмывало узнать, что такое Николай прятал в погреб.
– Ты когда приехал-то? – спросил Николай.
– Сегодня.
– Мгм… Табак есть? Я намочил свой…
Кузьма подал кисет.
– Что это вы? Прятали, что ли, чего?
– Кто? Мы-то? Да тут… – Николай совсем смутился, ожесточенно высморкался и решил открыться: – Тут понимаешь, плотишко один на реке растрепало. Об камни на быстрине шваркнуло, и поплыло все. А мы как раз там сети ставили. Ну, переловили их кое-как, сплавщиков-то. Смеху было! Они переполохались, орут… А сейчас самогонки им принесли, греются.
– А что на плоту было?
– Масло.
– Это ты масло в погреб-то прятал?
– Масло. Прихватил на всякий случай пару ящиков, пригодится, – Николай раскурил папироску и небрежно сплюнул.
– Двадцать, говорят. Мы штук двенадцать поймали. Мужики ниже поплыли – за остальными, но, думаю, не найдут – темно.
У Кузьмы шевельнулось подозрение: уж не ограбили ли они тот плот? – но тут же пропало: слишком мирно настроен Николай.
– Николай…
– Чего?
– Придется отдать эти ящики.
Николай долго молчал. Попыхивая папироской, освещая при каждой затяжке кончик покрасневшего от холода носа.
– С какой стати отдавать-то? – спросил он спокойно.
– С такой, что они государственные.
– Так их же унесло! Они же все равно для государства потерянные.
– Ничего подобного. Их бы все равно собрали – не сегодня так завтра. А за то, что вы их поймали, вам спасибо скажут.
– Вон как! – Николай начал злиться. – Умно говоришь, нечего сказать!
– Ничего не сделаешь, Николай. И потом… надо же все-таки стыд иметь: у людей несчастье, а вы обрадовались. С них же спросят, со сплавщиков-то.
– Никто не радовался, чего зря вякать. Наоборот, помогли людям. В общем, я не отдам. Я думал, ты по-человечески разберешься – рассказал, а выходит – зря. Помешают они нам, эти ящики?
– Отдашь, Николай.
Долго молчали. Николай глубоко затягивался вонючим самосадом, сердито сплевывал и сопел. Кузьма щелкал ногтем по голенищу сапога.
– Ты кто сейчас будешь-то? – спросил Николай.
– Милиционер. Так что это… кхм… с маслом-то – отдать надо, Николай.
– Мы уж потеряли тебя.
– Я на курсах был.
Еще помолчали.
– Я-то – отдам, а вот другие… здорово сомневаюсь.
– Не сомневайся, отдадут. Кто там еще был?
– Беспаловы ребята… четыре ящика хапнули, паразиты. Сергей Попов… Этому я бы по бедности его великой оставил. Ребятишек хоть накормит. Он тоже два взял. Малюгин Игнашка, Николай Куксин с сыном три взяли. Эх, Кузьма!… А я уж гульнуть собрался. Думаю: продам один ящичек в городе – хоть шикану разок. Не даешь ты мне душу отвести.
Кузьме стало жалко тестя.
– Все равно бы их у вас взяли. Не я – так другие. Из города бы приехали.
– Эт пока они там приедут, у нас уж все масло растает.
Кузьма промолчал.
– Давай так: один ящик я отдаю…
– Нет, Николай.
– Тьфу! – Николай поднялся, затоптал окурок. – Нехозяйственный ты мужик, Кузьма. Трудно тебе жить будет.
– Николай…
– Ну.
– Дело вот в чем: меня из дома выгнали, – Кузьма заговорил торопливо, опасаясь, что не доскажет всего. – А выгнали за то, что я зашел давеча к Любавиной Марье… Ну кто-то увидел и передал. Я и зашел-то случайно…
Николая это известие развеселило.
– Вон как! – воскликнул он, толкнув запертую дверь и вернулся к Кузьме. – Так. Ну-ка дай еще закурить. Так ты, значит, хэх! Ты поэтому и кукуешь тут сидишь?
– Ну да.
– Понятно. Клюкой не попало?
– Нет.
– Мне клюкой попадало. Один раз погулял, значится, в Обрезцовке с кралей, – ну, донесли, конечно. Являюсь – подарок купил дуре такой, – она меня р-раз по спине клюкой, у меня аж в глазах засветилось. Чуть не убил ее тогда. Подарок пропил, конечно. Ты к Марье-то в самом деле случайно?
– Конечно. Никаких у меня мыслей… таких не было.
– М-да-а… У нас так. Вообще-то с Любавиными лучше не связываться.
– Я и не связываюсь.
– У нас так, Кузьма. Придется на сеновале переспать: сегодня с ними не столковаться. Я сейчас тулуп вынесу – ночуешь как барин.
– Я к Федору пойду переночую.
– Не ходи. У Феди Хавронья – ботало, завтра вся деревня знать будет.
«Верно ведь!!», – подумал Кузьма.
– У меня тулуп хороший, не замерзнешь. А главное – не тоскуй. Бабы – они все такие.
– Да я не тоскую, – Кузьме действительно сделалось легче. Все-таки золотой человек этот Николай. – Стыдно только.
– Стыд не дым, глаза не ест. Сейчас вынесу тулуп.
– Спасибо.
Николай постучался. Тотчас – словно этого стука ждали – из сеней спросили.
– Кто там? – спрашивала Агафья.
– Я, – откликнулся Николай.
– Ты один?
– Нет, с кралей, – сострил Николай.
Агафья открыла дверь. Николай вошел в избу. Не было его довольно долго. Потом он вышел в тулупе внакидку, сказал негромко:
– На. Там, значит, такие дела: одна ревет, другая вся зеленая сделалась от злости. Иди. Завтра будем как-нибудь подступаться.
Кузьма взял тулуп и пошел к сеновалу.
Ночь была темная, холодная. Высоко в небе зябко дрожали крупные, яркие звезды. Тишина. Ни одного огонька нигде, ни шороха, ни скрипа. Только, если хорошо вслушаться, можно уловить далекий ровный шум реки.
Кузьма выгреб в сухом сене удобную ямку, лег, накрылся тулупом, вытянулся. Он устал за день, издергался. Сейчас было тошно. Самые разные мысли ворошились в голове, и не было сил прогнать их. Думалось о Марье, о Николае, о Клавде, о дочери своей, о Яше, опять о Марье… О Марье думалось все время.
«Лежит теперь Марья, мучается, милая. Родная ты, добрая… Вот тебе и любовь, елки зеленые!… Одно мучение».
Из края в край по селу прокатился петушиный крик. Потом опять стало тихо. Только далеко– далеко, на другом конце деревни, шумит река, да в углу двора хрустит овсом лошадь, да жует свою бесконечную жвачку и глубоко вздыхает сонная корова.
Вдруг дверь