и все. Теперь мне надо найти его. Возьму человек трех, поедем в горы. Возможно, к банде пристал…
– В горы не поедешь. Из-за одного человека четверо будете по горам мотаться… жирно. А банду ту накрыли. У Чийского аймака. Человек шесть, что ли, ушло только. Сейчас туда чоновцев кинули – вот такие группы ликвидировать. Никуда и Любавин твой не денется.
– А когда банду?
– Четвертого дня.
– Далеко это?
– У границы почти. Наверно, хотели совсем уйти. Суть сейчас не в Любавине. Есть дела поважнее. Надо молодежь сколачивать – комсомол. Комитеты, актив… Богачи могут поднять голову. Раз «кто – кого», так и нам ушами не надо хлопать. Насчет убийства Марьи – считай, что это тебе урок на всю жизнь. Переживать переживай, а нос особо не вешай, а то им козырь лишний, всяким Любавиным да Беспаловым. Понял?
– Сергей Федорыча жалко… Прямо сердце заходится.
– Жалко, конечно. Не везет старику: трех сынов потерял, и теперь вот… – председатель замолк, подобрал с земли щепочку, повертел в руках, бросил и сказал негромко, но с такой затаенной силой, что Кузьма вздрогнул: – Сволочи!…
Председатель поднялся с бревна.
– У дяди бумаги какие-нибудь остались?
– Пойдем. Отдашь мне.
Пошли от школы.
– В уезде ничего не требуется?
– Нет. А что?
– Я сейчас еду туда. Со школой надо тоже утрясать. Деньги нужны. Что за учительница здесь была?
– Она не учительница, так просто… попробовала, а ничего не вышло. Испугалась, что ли…
– Вот надо все налаживать. А за нас никто ничего не сделает. Так, Кузьма.
– 20 —
В тот же день, проводив председателя, Кузьма пошел к Сергею Федорычу.
Увидел его кособокую избенку, и с новой силой горе сдавило сердце.
Сергей Федорыч ковырялся в ограде – починял плетень. На приветствие Кузьмы только головой кивнул. Даже не посмотрел.
– Дядя Сергей… – заговорил было Кузьма.
Но тот оборвал:
– Не надо ничо говорить. Ну вас всех к дьяволу! – присел у плетня, вытер рукавом рубахи глаза, посмотрел на ребятишек, игравших в углу двора, вытер еще раз глаза, долго сидел не двигаясь.
Кузьма стоял рядом.
– Не надо про то… Сядь-ка, – сказал Сергей Федорыч. Кашлянул в ладонь. Голос дрожал. – Хлеб-то, помнишь, искали?
– Ну?
– У Любавиных тоже искали – не нашли. А хлеб есть.
– Не «наверно», а есть. И – ое-ей, сколько!
– Ну?
– Не понужай – не запрег. Значит, так: мылся я у них как-то в бане – когда еще родней были, – и показалось мне подозрительно, что сам старик – мы вместе были – мало воды на себя льет. И на меня один раз рявкнул, чтобы я тоже не плескал зря.
Кузьма опять хотел сказать: «Ну». Он ничего не понимал пока.
– А чего бы ее, кажись, беречь, воду-то? – продолжал Сергей Федорыч. – Заложил коня да съездил на речку с кадочкой. Нет! Он прямо на дыбошки становится: не лей зря воду – и все! Я и подумал тогда: не хлеб ли лежит у них там, под баней-то?
Кузьма смотрел в рот Сергею Федорычу, слушал. Но тот кончил свой рассказ и тоже смотрел на Кузьму.
– А зачем им его под баню-то прятать?
– А куда же его прятать? Тебе в голову придет искать хлеб под баней?
– Так он же сгниет там!
– Не сгниет. Поглубже зарыть – ничего с ним не будет. А они и баню редко топили нынче, я заметил. Да еще накрыли его хорошенько, вот и все. И воды поменьше лили.
– Чего же ты раньше-то молчал?
– Чего молчал! – Сергей Федорыч рассердился. – Родня небось были!… – рыжий клинышек бородки его опять запрыгал вверх-вниз, он отвернулся, высморкался и опять вытер глаза рукавом вылинявшей ситцевой рубахи. – Вот и молчал. Скажи тада, дочери бы житья не было. А счас мне их, змеев подколодных, надо со света сжить – и все. Не ной моя косточка в сырой земле, если я им что-нибудь не сделаю, – эти слова Сергей Федорыч произнес каким-то даже торжественным голосом, без слез.
Кузьма в душе еще раз поклялся отомстить за Марью.
– Дак вот я и думаю, как у их этот хлеб взять?
– Возьмем, да и все.
Видно, Сергея Федорыча такая простота не устраивала, он хотел видеть здесь акт мщения.
– Тогда скажите, когда найдете: это я подсказал, где искать.
– Может, его нет там…
– Там! – опять рассердился Сергей Федорыч. – Я уж их изучил. Там хлеб! Говорят – надо слухать.
Когда стемнело, к Любавиным явились четверо: Кузьма, Федя Байкалов, Пронька Воронцов и Ганя Косых.
Емельян Спиридоныч вечерял.
Когда вошли эти четверо, он настолько перепугался, что выронил ложку. Смотрел на незваных гостей и ждал. Михайловна тоже приготовилась к чему-то страшному.
– Выйдем, хозяин, – сказал Кузьма, не поздоровавшись (из четырех поздоровались только Ганя и Пронька).
– Зачем это?
– Надо.
– Надо – так говори здесь, – Емельян Спиридоныч начал злиться, и чем больше злился, тем меньше трусил.
– Пойдем, посвети, мы обыск сделаем. И пошевеливаться надо, когда говорят! – Кузьма помаленьку терял спокойствие.
– Ишь какой ты! – Емельян Спиридоныч смерил длинного Кузьму ненавистным взглядом (он в эту секунду подумал: почему ни один из его сыновей не стукнул где-нибудь этого паскудного парня?). – Лаять научился. А голоса еще нету – визжишь.
– Давай без разговоров!
Емельян Спиридоныч встал из-за стола, засветил еще одну лампу и повел четверых во двор. Он был убежден, что ищут Егора. Даже мысли не было о хлебе. Давно все забылось. Успокоились. И каковы же были его удивление, растерянность, испуг, когда Кузьма взял у него лампу и направился прямо в баню. Но это еще был не такой испуг, от которого подсекаются ноги… Может быть, они думают, что Егор прячется в бане? И тут только он обнаружил, что двое идут с лопатой и с ломом. Емельян остолбенел.
Трое идущих за ним обошли его и скрылись в бане.
Емельян Спиридоныч лихорадочно соображал: взять ружье или нет? Пока он соображал, в бане начали поднимать пол – затрещали плахи, противно завизжали проржавевшие гвозди…
Емельян Спиридоныч побежал в дом за ружьем.
Увидев его, белого как стена, Михайловна ойкнула и схватилась за сердце: она тоже подумала, что Егор потайком вернулся и его нашли.
Емельян Спиридоныч трясущимися руками заряжал ружье.
– Да что там, Омеля?
– Хлеб, – сипло сказал Емельян Спиридоныч.
– Осподи, осподи! – закрестилась Михайловна. – Да гори он синим огнем, не связывайся ты с ними. Решат ведь!
Емельян Спиридоныч бросил ружье и побежал в баню.
– Гады ползучие, гады! – заговорил он, появляясь в бане. – Подавитесь вы им, жрите, собаки!… Тебе, длинноногий, попомнится этот хлебушек…
Пронька орудовал ломом, Федя светил.
Подняли четыре доски. Пронька с маху всадил в землю лом, он стукнул в глубине о доски.
– Вот он… тут! – сказал Пронька.
Емельян Спиридоныч повернулся и пошел в дом.
Кузьма, растирая ладонью ушибленное колено, бросил Гане:
– Гаврила, давай за подводами.
– 21 —
Кондрат узнал обо всем только утром. Фекла пошла за водой к колодцу, а там все разговоры о том, как от Любавиных всю ночь возили на бричках хлеб. Фекла не стала даже брать воду, побежала домой.
– Наших-то ограбили! – крикнула она.
Кондрат подстригал овечьими ножницами бороду. Бросил ножницы, встал.
– Что орешь, дура?
– Хлеб-то нашли ведь!
Кондрат как был, в одной рубахе, выскочил на улицу и побежал к отцу.
Емельян Спиридоныч сидел в углу, под божницей, странно спокойный, даже как будто веселый.
– Проспал все царство небесное! – встретил он сына. – Хлебушек-то у нас… хэх!… Под метло!
Кондрата встревожило настроение отца:
– Какой? Сижу вот, думаю…
– Как нашли-то?
– Найдут! Они все найдут. Они нас совсем когда-нибудь угробют, вот увидишь.
– Все взяли?
– Оставили малость на прокорм… – Емельян Спиридоныч махнул рукой.
Кондрат скрипнул зубами.
– Знаешь, что я думаю? – спросил отец.
– Ну?
– Петуха им пустить. Школа-то стоит?…
– Какой в ней толк, в школе-то?
– Дурак, Кондрашка! Сроду дураком был…
– Ты говори толком! – окрысился Кондрат.
– Школа сгорит – они с ума посходют. Строили-строили… Старичок-покойничек все жилы вытянул. Мне шибко охота этому длинногачему насолить, гаду. Я всю ночь про это думал. Его вопче-то убить мало. Он разнюхал-то… Но с ним пускай Егорка управляется, нам не надо. Тому все одно бегать. А школа у их сгорит! Все у их будет гореть!… Я их накормлю своим хлебушком.
Кондрат молчал. Он не находил ничего особенного в том, в чем отец видел сладостный акт мести.
– А маленько погода установится, – продолжал Емельян Спиридоныч, – поедешь в горы, расскажешь Егорке, как тут у нас… – старик изобразил на лице терпеливо-страдальческую мину. – Гнули, мол, гнули спинушки, собирали по зернышку, а они пришли и все зачистили. А? Во как делают! – Емельян Спиридоныч отбросил благообразие, грохнул кулаком по столу. – Это ж поду-умать только!…
– Не ори так, – посоветовал Кондрат.
В глухую пору, перед рассветом, двое осторожно подошли к школе, осмотрелись… Темень, хоть глаз выколи. Тишина. Только за деревней бренькает одинокая балалайка – какому-то дураку не спится.
Кондрат вошел в школу с ведерком керосина. Емельян Спиридоныч караулил, присев на корточки.
Тихонько поскрипывали новые половицы под ногами Кондрата, раза два легонько звякнула дужка ведра. Потом он вышел.
– Все.
– Давай, – велел Емельян Спиридоныч.
Кондрат огляделся, помедлил.
– Ну, чего?
– Надо бы подождать с недельку хоть. Сразу к нам кинутся…
– Тьфу! Ну, Кондрат…
– Чего «Кондрат»?
– Дай спички! – потребовал Емельян Спиридоныч.
Кондрат вошел в школу. Через открытую дверь Емельян Спиридоныч увидел слабую вспышку огня. Силуэтом обозначилась склоненная фигура Кондрата. И тотчас огонь красной змеей пополз вдоль стены… Осветился зал: пакля, свисающая из пазов, рамы, прислоненные к стене… Кондрат быстро вышел, плотно закрыл за собой дверь.
Двое, держась вдоль плетня, ушли в улицу.
Из окон школы повалил дым, но огня еще не было видно – Кондрат не лил керосин под окнами. Потом и в окнах появилось красное зарево. Стало слышно, как гудит внутри здания огонь. Гул этот становился все сильнее, стреляло и щелкало. Огонь вырывался из окон, пробился через крышу – все здание дружно горело. Треск, выстрелы и гул с каждой минутой становились все громче. И только когда огнем занялись все четыре стены, раздался чей-то запоздалый крик:
– Пожар!… Эй!… Пожа-ар!
Пока прибежали, пока запрягли коней, поставили на телеги кадочки и съездили на реку за водой, за первой порцией, тушить уже нечего было. Оставалось следить, чтобы огонь не перекинулся на соседние дома. Ночь, на счастье, стояла тихая, даже слабого ветерка не было.
Стояли, смотрели, как рассыпается, взметая тучи
