это будет культурно. Пусть не все сразу поймут, мы на это и не рассчитываем. Но не может быть, чтобы никто не понял. Поймут. Причем, когда говорить об этом будете вы, односельчане, это подействует сильнее, чем когда говорим мы, городские.
– Я согласен! – сказал Пашка, глядя на девушку влюбленными глазами.
– А вы?
Иван усмехнулся.
– Я нет.
– Почему?
– Не выйдет у меня ничего. И у Павла не выйдет.
– Пардон, пардон, – загорячился Пашка. – Как это у меня ничего не выйдет?
– Почему не выйдет?
– Да потому… На смех только поднимут, и все.
– Ну-у, напрасно вы так… Надо же попробовать.
– Правильно, надо попробовать! – Пашка ходил по комнате, делал вид, что он очень заинтересован, даже волнуется, а сам не спускал глаз с Майи.
– Попробуйте. А что, они мешают вам, эти слоники?
– Мешают. И потом… Вообще это уже другой разговор. Павел, ты согласен?
– Я за! Пора на самом деле привыкать к культуре. Что это такое!… Зайдешь в избу – одни слоны. У нас – пожалуйста – никаких слонов.
– Мы с тобой перекультурили – у нас вообще ничего нет.
– Будет!
– Конечно, будет, – поддакнула Майя. И засмеялась. – А мне даже нравится у вас, вы знаете.
Пашка замер, как на стреме.
– На полном серьезе?
– Да. Только… А вам не скучно одним здесь?
Братья переглянулись.
– Слушай, – сказал Пашка, – приходи к нам жить?
Майя вытаращила на него глаза.
– Как это?
– Да не сюда, а в ту половину. Та половина тоже ведь наша.
– Серьезно?
– Абсолютно!
– Я бы с удовольствием… Только… я ведь не одна. Мы ведь поженились с Юрой. Правда, сдайте нам ту половину?
«Как дите малое! – изумился Иван, глядя на Майю. – Обрадовала – замуж вышла… Этот высох из-за нее, а она к нему на квартиру просится с мужем».
– С законным браком, – сказал Пашка упавшим голосом.
– Спасибо, – Майя сообразила наконец, что не обрадовала Пашку своей радостью. – Ну, хорошо. Прихода завтра в райком комсомола. Да?
– Ладно.
– До свидания.
– До свидания. Приходи хоть в гости.
Майя опять засмеялась и вышла. Сказала на прощанье:
– Спасибо.
– Вот так, Иван Егорыч!… – Пашка опять заходил по комнате. – Они поженились с Юрой. С Юрочкой.
– Пойдешь завтра?
– Куда? А-а, схожу. Все равно делать нечего. Они поженились с Юриком. Слышал?
– Слышал. Комсомольской свадьбы почему-то не было.
– Неужели мы плохие ребята? – Пашка остановился перед братом. – Что мы, в поле обсевки, что ли? Почему нам так не везет? Ведь любил бы я ее!… – Пашка почти заорал, показывая руками на дверь. – На руках бы носил, не дышал бы! В чем же дело?!
– Носом не вышел, – Иван отвернулся с книжкой к стене.
В воскресенье с утра в райкоме комсомола собрались человек двенадцать молодых ребят и девушек. Набились в одну комнату, расселись кто где. Пришел Ивлев, громко поздоровался со всеми. Азартно поблескивая глазами, стал говорить о задачах штаба культуры.
– Главное, ребята, чтобы мы сами в калошу не сели. Мы начинаем большое дело, начинать всякое дело трудно, а такое особенно. Брать на арапа нельзя. Убеждайте, критикуйте, смейтесь, но не становитесь в позу, делайте все просто, по-свойски. Если в дом войдет этакий молодой гений и начнет свысока все охаивать, – пропало дело.
Пашка слушал Ивлева, снисходительно сморщившись, выказывал заметное нетерпение, скучал – такой вид, будто он всю жизнь только тем и занимался, что боролся с пошлостью. Он был старше всех здесь и единственный из старожилов.
Майя сидела на подоконнике, что-то записывала карандашом в сиреневую книжечку. На ней было простенькое синее платьице, которое ей очень шло, волосы гладко зачесаны и собраны сзади в пучок – аккуратненькая, в меру полненькая, вся налита молодым добрым здоровьем, чистая, свежая. Какая-то особенно красивая в это утро. Пашка старательно не смотрел в ее сторону.
Пошли по деревне – кто куда.
Пашка направился к Лизуновым. Когда-то, когда он крутил с Катькой любовь, он видел у нее в горнице этих самых слоников и кисочек.
Все Лизуновы были дома. Завтракали.
– Приятного аппетита, – сказал Пашка.
– Садись с нами, – пригласил хозяин.
– Спасибо, – Пашка присел на припечье. – Только что из-за стола.
Катька с нескрываемым интересом смотрела на раннего гостя; она не понимала, зачем он пришел. Может, к ней? У нее не склеилась семейная жизнь: муж попался пьющий, драчливый… Пожила с ним года три, помучилась и выгнала. Теперь сидела – вдова не вдова и не мужняя жена.
– Я к тебе, Катерина, – сказал Пашка.
– Сейчас, – Катерина торопливо дохлебала из тарелки, вышла из-за стола. Прошли в горницу. – Ты что?
Пашка поглядел на слоников на угловом столике, на кисочек, на бумажные цветы… Потом посмотрел на хозяйку… Стоит – молодая, изождавшаяся… Легкое ли это дело – еще до тридцати лет остаться совсем одной, и никакой надежды, что впереди будет друг, семья, дети. А годы идут.
– Так… зашел попроведать тебя… Шел мимо, дай, думаю, зайду, – Пашка натянуто улыбнулся; ему стало жалко Катерину.
«Морду бить таким мужьям», – подумал он о муже Катерины.
Катерина недоверчиво смотрела на Пашку.
– Что-то непонятно…
– Как живешь-то? – спросил Пашка и опять невольно глянул на слоников.
– Ничего… Какая моя жизнь! Кукую, – Катерина присела на высокую кровать, задумалась.
«Приду сегодня к ней», – решил Пашка.
– На танцы пойдем вечером?
Катерина удивленно посмотрела на Пашку. Горько усмехнулась, вздохнула.
– Легко вам, ребятам… Куда же я на танцы попрусь? Ты что! Совесть-то у меня есть?
– Тогда я в гости приду вечером. Мм?
– Зачем?
– В гости.
Катерина опять посмотрела на Пашку долгим взглядом.
– От ворот получил поворот у Ниночки?
– Не в этом дело. Прийти в гости-то?
– Как же ты придешь? Что я, одна, что ли?
– А чего они тебе? Ты на них – ноль внимания.
– Ноль внимания…
– А приходи-ка ты к нам!
– В новый дом-то?
– Ну.
– А для чего, Павлуша?
Пашка ответил не сразу. Действительно, для чего? Жалко Катерину… Но, честно говоря, что это, выход из положения? Ну – ночь, ну – неделя, месяц… А дальше?
– А я откуда знаю? Так просто… тоскливо ж тебе одной. И мне тоскливо.
– Тоскливо.
– Ну вот!…
– Думаешь, вдвоем веселее будет?
– Не знаю.
– Нет, не будет. Так это… самообман.
– Ну, ты уж сильно-то не унывай.
– Я не унываю.
«Может, взять ее в жены? – серьезно подумал Пашка. – Чем не баба – все на месте. Заботливая будет, суп будет варить, ребятишек нарожает… Может, так все и делают? Она, правда, посплетничать любит… А кто из них не любит посплетничать?»
Катерина усмехнулась.
– Бери. Пойду.
– Вот и приходи сегодня, потолкуем.
– Перестань ты… ботало! – рассердилась Катерина. – Зачем пришел-то?
– Некультурная ты, Катерина. Темнота.
– Ох ты!… Давно ты культурным-то таким стал?
– Что это, например, такое? – Пашка подошел к слоникам, взял пару самых маленьких. – Для чего? Или кот вот этот… – Пашка презрительно прищурился на кота (кот, кстати, ему нравился). – Это же… предрассудки. В горнице, как в магазине. Мой тебе совет; выкидывай все, пока не поздно.
Катерина удивленно слушала Пашку. А Пашка начинал расходиться.
– Вы сами, Катька, виноватые во всем. Обвиняете ребят, что они за городскими начинают ударять, а вас забывают, а нет чтобы подумать: а почему так? А потому что городские… интереснее. С ней же поговорить и то тянет. Наша деревенская, она, может, три раза красивше ее, а нарядится в какой-то малахай… черт не черт и дьявол не такой. Нет, чтобы подтянуть все на себе да пройтись по улице весело, станцевать там, спеть… Нет, вы будете сидеть на лавочке, семечки лузгать да сплетничать друг про друга. Ох, вот эти сплетни!… – Пашка стиснул зубы, крутнул головой. – Это надо бросить к чертовой матери. Ты делай вид, что ничего не знаешь. Не твое дело, и все. А то ведь пойдешь с иной, и вот она начинает тебе про своих же подружек: ля-ля-ля-ля… Все плохие, она одна хорошая. Бросать надо эту моду.
– Ты что, с цепи, что ли, сорвался? – спросила Катерина. – Ты чего это?
– Ну вот, пожалуйста, сразу тебе по лбу – с цепи сорвался. А ты бы сейчас спросила меня с улыбкой: «В чем дело, Павлик?».
– Пошел к дьяволу!… Приперся нотации тут читать. Мне без них тошно.
– А ты перебори себя. Тебе тошно, а ты улыбайся, как ни в чем не бывало. Вот тогда ты будешь интересная женщина. Ходи, будто тебя ни одна собака никогда не кусала: голову – кверху, грудь – вперед. И улыбайся. Но громко не хохочи – это дурость. А когда ты идешь вся разнесчастная, то тебя жалко, и все. Никакой охоты нет подходить к тебе.
– Ну и не подходи. Я и не прошу никого, чтобы ко мне подходили, пошли вы все к черту кобели проклятые. Ты зачем приперся? Тебе чего от меня надо? Думаешь, не знаю? Знаю. А туда же – некультурная. Ну, так и иди к своим культурным. Или не шибко принимают они тебя?
– Никакого движения в человеке! – горько воскликнул Пашка. – Как была Катя Лизунова, так и осталась. Я ж тебе на полном серьезе все говорю! Ничего мне от тебя не надо.
– Я тебе тоже на полном серьезе: пошел к черту. Культурный нашелся. Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Культурный – к чужим бабам в окна лазить. Кто к зоотехниковой жене вот сюда ночью приходил? Думаешь, я не знаю? Сидел бы… Полдеревни уж охватил, наверно?
– Я от тоски, – сказал Пашка. – Я нигде не могу идеал найти.
– Вот когда найдешь, тогда и читай ей свои молитвы по воскресеньям. А мне они не нужны. Ясно?
Пашка оделся и с видом человека, оскорбленного в лучших чувствах, вышел от Лизуновых. Буркнул на прощание:
– Поработай в таких вот условиях.
На улице сунулся в карман, закуривать, там лежат два маленьких слоника – положил их туда нечаянно и забыл.
«Нарушил теперь все твое счастье, Катя-Катерина».
Шел домой и пытался понять, почему этим «штабистам» не нравятся слоники, кошечки и коты – ведь красиво же. У Катьки Лизуновой, например, просто здорово в горнице…
Степан Воронцов рано остался без отца (Пронька Воронцов умер от тифа в 1934 году), рано узнал, что такое труд. Рано научился огромному русскому терпению.
Работать пошел лет с двенадцати. Бывало, поедет на мельницу зимой, а мешки – каждый пятьдесят-семьдесят килограммов. Навалят ему на спину
