такую махину, и он прет по сходне вверх: ноги трясутся, в глазах – круги оранжевые. Сходня – две-три сшитые тесины, поперек – рейки набиты. Обледенеет она, эта сходня, поскользнется Степан, мешок его и пришлепнет к тесинам-то. Морда в крови. Или за горючим в город ездили: тулупишко драный, пимы – третью зиму одни и те же – никакого тепла в них. А мороз градусов под сорок. И ехать не двадцать, не тридцать километров, а восемьдесят. Окоченеет Степан, спрыгнет с саней и бежит километра полтора-два. И так до самого города: половину едет, половину бежит.
Был он очень стеснительный парень, улыбчивый. Разговаривал мало. Потом уж, когда подрос, когда стал зарабатывать побольше, любил принарядиться… Но все равно то и дело краснел и с девками не дружил. И работал, работал… И всегда как будто немножко стыдился этого – что очень много работает. День, с ранней зари и до темна, жал жнейкой (очень любил машины) – весь черный от горячей пыли, с головой, опухшей от беспрерывного стрекота и звона, – а поздно вечером приходил на гулянье на улицу нарядный, нешумно веселый, вежливый. Откуда что бралось! Посмеивался застенчиво. Чуб у него был преотличный – волнистый, буйный, крашенный солнцем. Дрался Степан редко, не горланил под окнами у добрых людей частушки с матерщиной. И странное дело: «холостежь» уважала его за это. Уважали и тех, кто носил за голенищем нож или пружину от сеялки, но уважали и Степана. И всегда потом, всю жизнь, нес в себе этот сдержанный, крепкий парень что-то такое, что вселяло в людей невольное уважение к нему.
Потом они с матерью и с младшей сестренкой переехали в Светлоозерский совхоз (в восьми километрах от Баклани. Мать вышла туда замуж за фронтовика-инвалида). Стало немного легче. Устроился Степан работать слесарем в слесарную мастерскую совхоза, а вечерами стал ходить в Баклань – в вечернюю школу-семилетку. Окончил семь классов и двинул в автомобильный техникум, в город. Трудно было тогда учиться – шла война. Все три с половиной студенческих года он не переставал работать: грузил вечерами вагоны на товарной станции, чистил улицы от снега, колол лед на Бие… Все, что было приличного из одежды, все продал, проел. Доходило до того, что не в чем было идти на лекцию. Однажды сидел в общежитии босиком (сапоги накануне продал), чистил картошку… Входит в комнату преподавательница немецкого языка, тихая добрая старушка не от мира сего (она была из эвакуированных).
– Воронцов, вы почему не на лекции?
Степан спрятал под кровать босые грязные ноги.
– Захворал.
– Что с вами?
– Голова болит.
В комнате был собачий холод. Старушка увидела, что он босой, раскудахталась:
– Да как же голова не будет болеть!… И сидит – хоть бы что ему? Сейчас же обуйтесь!
Степан покраснел до корней волос.
– Ладно.
– Что «ладно»? Что «ладно»? Вы хотите воспаление легких схватить? Обуйтесь!
– Нету, – сердито сказал Степан. – Сапог-то нету.
– А где же они?
– Где… Нету. Проел.
– Поэтому и на лекцию не пошли?
– Как же пойдешь? Сегодня товарищ приедет из дома, привезет.
– Ая-яй, – вздохнула старушка. – Знаете, что? Я вам сейчас принесу. У вас какой размер?
– Я вам сейчас принесу. Они хоть и женские, но вам подойдут – они разносились.
– Да что вы!
– Ничего. И вы пойдете на лекцию. Лекции нельзя пропускать.
Принесла старушка старые домашние шлепанцы с меховой опушкой.
– Примеряйте.
Степан, чтобы не обидеть заботливую старушку, напялил шлепанцы и пошел на лекцию. И проклял потом и эти шлепанцы и добрую старушку – товарищи подняли его на смех (шлепанцы не очень шли к солдатским галифе). На каникулы Степан приезжал домой и с остервенением принимался за работу. Нужно было еще помочь сестренке, которая оканчивала в Баклани десятилетку. Приезжал всякий раз веселый, обходительный – студент. Только не такой нарядный. И руки старался не показывать: они у него были огромные, твердые, как дерево, мозолистые.
Все выдержал Степан, все перенес – техникум окончил.
Приехал домой, выпил на радостях и плясал в совхозном клубе. А плясать не умел, а ему наверно, казалось, что он все умеет. Размахивал руками, высоко подпрыгивал и подпевал:
Пляшу, пляшу, пляшу я;
Подпояшу Яшу я
Тоненькой резиночкой —
Назову картиночкой!
Это было смешно. На другой день ходил он пристыженный, смущенно посмеивался, и ему очень хотелось уехать куда-нибудь из деревни недели на две.
Война к тому времени кончилась.
Устроился Степан в Баклани, в МТС, механиком по ремонту. А вечерами, после работы, рубил себе дом. Вдвоем с отчимом. Отчим без руки – помощник слабый.
Наняли как-то машину, поехали ночью за лесом – не хватало на сруб. Ехать надо было километров за сорок, на Бию. Грузили сплавной лес; бревна как свинцовые – под силу пятерым. Отчим и шофер выбились из сил, а Степан торопит:
– Давайте, давайте.
– Ну тя к черту, Степан! Давай хоть покурим, – взмолился отчим.
Степан улыбнулся, вытер рукавом пот с лица, сказал негромко:
– Покурите, а я пока буду подкатывать их к машине, – Степан торопился, потому что успел договориться насчет леса только с одной организацией, а с другой какой-то не договорился – не было начальства. Так вот эта вторая организация могла накрыть – доказывай потом, что договориться просто не успели, а время не ждет: лес сплавной – сезонный – можно прозевать. Ничего этого Степан не сказал ни отчиму, ни шоферу.
Нагрузили машину, стали выезжать на взвоз – машина не тянет. Шофер вспотел, перекидывает скорости, рвет мотор…
Степан попробовал выехать сам – тоже ничего не вышло.
– Давайте скинем половину, – сказал он, не глядя на отчима и шофера.
Скинули половину, выехали. Потом эти скинутые бревна затаскивали на себе на взвоз и опять грузили на машину. Когда оставалось уже немного, штук пять, Степан взвалил на плечо толстый комель, коротко, негромко вскрикнул, сбросил бревно, сел на землю. Сплюнул на ладонь, посмотрел на кровь.
– Надорвался.
Его усадили в кабину и повезли в больницу.
И это выдержал Степан. Отлежался в больнице, достроили дом, переехали из совхоза в Баклань. Сестру Степан отправил учиться в институт, в Томск. Жизнь пошла в гору.
Потом Степан служил в армии. Прослужил три года, вступил в армии в партию. Вернулся, опять пошел в МТС. Работал хорошо, товарищи любили его. На районной комсомольской конференции, когда предложили его избрать в новый состав райкома, все делегаты единодушно проголосовали – за.
Так Степан сделался первым секретарем Бакланского райкома комсомола.
В это же время приехали на практику в Баклань сестра Степана, Наташа, и с ней подружка – Оленька.
Степан, как только увидел эту Оленьку, так сразу понял, что он еще настоящего горя не знал, что это только предстоит ему.
Оленька не отличалась красотой. Но Степан был особенный человек: ему всегда нравились девушки с каким-нибудь недостатком. Если у девушки неровные зубки и она шепелявит, Степана это умиляло. Если девушка ходить не умеет, переваливается уточкой, Степан в восторге от нее. Он, правда, никогда не выказывал своего восторга. У него только ласково темнели серые задумчивые глаза.
У Оленьки было сразу два недостатка: первый – она страдала близорукостью, носила большие сильные очки, второй – Оленька была вертлява, звонко, часто без причины, смеялась, обо всем судила легко и просто. Таких людей Степан не уважал, но Оленьке это очень шло. А когда она снимала очки и беспомощно и несколько растерянно смотрела вокруг, у Степана тревожно и сладко ныло под сердцем, ему хотелось как-нибудь помочь Оленьке. Словом, Степан влюбился.
И вот как-то в воскресенье, вечером, пошел он с Оленькой в кино.
Погода была великолепная – тихо, морозец.
Шли, болтали всякую чушь.
Встречается Пашка Любавин (они товарищи со Степаном).
– Здорово!
– Здорово.
У Пашки – Степан знает – поганая привычка: как встречает незнакомую девушку (с кем бы она ни шла), так начинается: шуточки разные, хаханьки, хиханъки… И глаза у него становятся нехорошие – хитрые и озорные. Так и тут:
– Познакомь, Степа.
– Знакомьтесь.
Пашка долго держал в своей руке Оленькину маленькую ручку, смотрел ей прямо в очки и улыбался.
– Норсульфазол Пирамидоныч.
Оленька так и покатилась.
– Оленька, – так она представлялась всем. – А почему вас так зовут?
– Потому что я в аптеке работаю.
– Нет, серьезно? – Оленька посмотрела на Степана; тот сморщился, как от зубной боли, и с тоской посмотрел на Пашку. – А меня как бы назвали, если бы я в аптеке работала? Валерьянкой?
– Валерьянкой лечат сердце, – авторитетно пояснил Пашка, – а от вас… кхм… это – наоборот – болеть начинает.
Оленька опять засмеялась.
– Какие у вас красивые бусы! – заметил Пашка.
– Да ну… красивые. Обыкновенные.
– Вот именно, что необыкновенные. Они очень идут вам.
– Серьезно?
У Степана заболело сердце. Он курил, сплевывал в сугроб и в десятый раз, наверно, перечитывал надпись на дощечке, на дереве (они стояли в садике, возле клуба): «По газонам не ходить!».
– Можно я посмотрю? Хочу своей девушке купить такие же.
– Пожалуйста.
Пашка воткнул нос в бусы.
– Шикарные бусы!…
«Вот же зараза!… – злился Степан. – Нужны ему эти бусы, как собаке пятая нога».
– Это Степан Прокопьич подарил?
– Что вы!… Степан Прокопьич считает это мещанством – сделать подарок девушке. – Оленька засмеялась. Пашка тоже подхихикнул.
– Ошибаешься, Степа. Хоть ты и руководитель теперь, а все равно ошибаешься.
«Нет, какой паразит все-таки!…», – мучился Степан. Упорно молчал, смотрел на табличку негромко и фальшиво насвистывал «Пять минут».
– В кино пошли? – спросил Пашка.
– Да. Говорят, интересная картина. Вы не видели?
– Нет.
– Пойдемте с нами? – предложила Оленька.
«Все, готова! – горько изумился Степан. – Стоило поточить с ней лясы, и она испеклась».
– С вами?… – Пашка мельком глянул на Степана, нахмурился и посмотрел на часы. – С удовольствием бы, но… в аптеку надо – инвалиды ждут, – опять дурацкая улыбочка, пожатие рук… – Хе-хе…
– До свиданья.
– До свиданья.
– До свиданья, Степа!
– Будь здоров.
Пошли.
Оленька посмотрела на Степана, улыбнулась.
– Друг, – Степан был мрачнее тучи.
– Ничего.
– Хороший парень. Верно? – спросила Оленька. – Шутник…
– Да в чем дело-то? Вот не нравится мне в тебе…
– Ладно, – сказал Степан. – Нравится, не нравится… Нечего было идти, если не нравится.
– Я могу уйти. Пожалуйста, – Оленька серьезно обиделась.
– Ну и что?
Оленька, ни слова не говоря, повернулась и пошла назад.
Степан продолжал шагать к кинотеатру. На какое-то время он перестал соображать – что к чему. Знал только, что надо идти вперед и не оглядываться. И он шагал и ничего не видел
