горле.
– Осторожней, тут банка с мазью. Правее… – голос шел снизу – Мария лежала.
Юрий Александрович нагнулся, нащупал ее. Стал поспешно, дрожащими руками рвать с себя пальто.
– Не торопись…
…Ивлев досматривал десятый сон, когда Мария пришла домой.
– Ты где это гуляешь? – спросил он, глядя на нее заспанными глазами.
Мария засмеялась.
– С молодым человеком была.
– С молодым человеком… – Ивлев хотел отвернуться к стене и продолжать спать, но Мария села к нему на кровать, затормошила.
– Ну, ревнуй же!… Устрой скандал! – у нее было весело на душе, легко, покойно в утробе. – Я действительно с молодым человеком была.
– Перестань, слушай!… Чего ты?
– Ревнуй!
Ивлев внимательно посмотрел на жену.
– Выпила, что ли?
– Фи-и… Петенька. А почитай мне стихи, Петенька.
– Ты что? Какие стихи?
– Почитай!
– Перестань. Ложись спать.
– Я прошу, Петр!
– Ложись спи… Мне завтра вставать рано.
Мария пристально посмотрела на мужа. Сказала серьезно:
– А еще хочет, чтобы его любили. Спи.
– Ну что за стихи – три часа ночи!… – крикнул Ивлев.
– Спи.
Ивлев соскочил с кровати, надел галифе и, расхаживая босиком по комнате, с остервенением стал читать:
Эй, стихи мои – голь неумытая!
Узкоглазая,
милая,
дикая рвань!
Из степей обожженных,
По бездорожью,
Мы пойдем на рысях в кровяную рань.
Наши сабли каленые
В синь,
с пересвистом
Засмеются на воле…
Поберегись!
Во имя счастья —
я отвечаю —
Крой бессовестных!
Бей зажиревших!
С маху.
До пупа.
За каждого барина,
изувеченного стихами, —
Сорок грехов
Без попа.
Я впереди —
не робей, косоглазые!
Наша попляшет!…
Но я – это я.
споткнусь от страха.
Не останавливайтесь.
Заслоните от света,
Изрубите в куски
И-
Вперед!
Без меня.
Так, мои милые.
Так.
Так.
Так.
Неумолимые,
Только так.
Мария лежала на спине, раскинув руки. Улыбалась.
– Все?
– Все.
– А еще?
– Хватит, – Ивлев сам себе показался смешным – босиком, в нижней рубахе, ночью – с боевыми стихами.
– Почему ты не пошлешь их в краевую газету? – Мария села, насмешливо посмотрела на мужа. – По-моему их напечатают. Был бы ты… известным в крае поэтом.
– Я хочу быть известным в крае секретарем.
– Петя, тебе хочется сделать карьеру? Хочется быть секретарем обкома, например?
– Мне здесь работы хватает.
– Ну, а хочется?
– Это надо еще заслужить… – Ивлев почему-то смутился. – Мало ли чего нам хочется, – пошел к столу, нашел среди бумаг пачку «Беломора», закурил.
– Хочешь, я научу тебя, как… заслужить?
– Как?
– Надо писать книгу. Стихи – это несерьезно для секретаря. А вот книга, это другое. И ты бы смог написать. «Дневник секретаря» какой-нибудь. Тебя бы заметили, продвинули… Знаешь, как Чкалов говорил? «Если быть, так быть первым». Неужели ты обыкновенный заштатный секретарь райкома! Ты же неглупый мужик…
– Что, секретари райкомов глупые мужики, что ли?
– Не в этом дело. Секретари райкомов все ужасно походят друг на друга. Надо же чем-нибудь отличаться.
– Я и стараюсь отличиться – работаю.
– Эх, Петя… – Мария встала, начала раздеваться. – Давай спать.
Весна в Баклань всегда приходит ударная. Развезет в три недели, растопит снега, сгонит воду, высушит дороги, и, глядь, – по косогорам, на солнечной стороне, уже зеленеет травка. Даже ранней весной дни стоят солнечные, теплые.
В апреле пришел со службы Андрей Любавин, коренастый, неразговорчивый матрос Тихоокеанского флота.
Служба Андрею пошла впрок: он получил там специальность дизелиста, окончил десятилетку, вступил в партию и получил за что-то орден Красной Звезды. За что – не говорил. «За одно дело».
Отгуляли. Андрей отдохнул с недельку и пошел в райком – насчет работы.
Родионов долго, с удовольствием беседовал с молодым человеком, открыто любовался его литой фигурой, спросил про орден…
– За что это?
– За выполнение…
Родионов засмеялся.
– Я понимаю, что за выполнение… Ну, раз нельзя, так нельзя. Вовремя ты прибыл, моряк, у нас самая горячка начинается. Дизелист, говоришь? Приступай с завтрашнего дня к работе. Иди сейчас к Косых, это директор РТС, поговори с ним. Наверное, на дизель и поставят. Жизнь у нас сейчас интересная, молодежи много… Ошибок всяких, недостатков тоже хватает. Так что входи в курс дела и давай… по-матросски. Парторганизация в РТС крепкая. Желаю всего хорошего. Если что, приходи в любое время.
Через пару дней Андрей уже шуровал на дизеле… Приходил домой чумазый. Нюра кипятила в большом чугуне воду, совместными усилиями кое-как отмывали грязь.
– Что уж ты такой грязный-то? – выговаривала ему Нюра. – Другие все-таки чище приходят.
– Я ж на одном работаю, а другой ремонтирую. А там, как с завода выпустили, так ни разу не чистили, наверно.
Ефим недовольно смотрел на Андрея, не нравилось ему, что сын – моряк, партийный, с десятилеткой – возюкается в машинной грязи, как самый захудалый шоферишко. Он думал, будет иначе: придет Андрей, ему дадут какое-нибудь место в учреждении или пошлют учиться в город. Все-таки не так уж много возвращается народу со службы с десятилеткой да с орденом… К тому же партиец.
– Не я буду, если не выжму из дирекции душ с горячей водой, – говорил Андрей, докрасна растираясь мохнатым полотенцем. Под кожей на руках, на спине, на широкой татуированной груди (татуировка – до флота еще) взбухали, перекатывались тугие бугры мышц.
– Кошмар, – сказал Пашка, увидев однажды брата без рубахи. – Ты служил там или гири качал?
Андрей коротко хохотнул.
– Попробуй с Иваном, – посоветовал Пашка.
– Он боролся когда-нибудь?
– У него тоже полно этого… – Пашка показал на бицепсы.
– Можно попробовать.
– Еще чего!… – Встрял в их разговор Ефим. – Сгребутся на смех людям. У тебя, Пашка, одна дурь в голове. Надо же умнеть маленько – лет-то много уж.
– А что тут такого? Это же не бокс.
– Пошел к дьяволу…
Один раз Ефим не выдержал, спросил Андрея:
– Ты что, так и будешь всю жизнь вот такой ходить?
– Какой? – не понял Андрей.
– Такой вот – ни глаз, ни рожи.
– Специальность такая.
– Бросить ее надо к чертовой матери, специальность такую. Плохая, значит.
– А мне нравится.
– Ехал бы учиться… Может, в люди выйдешь. Башка-то есть ведь.
– Тэ-э… человек, – Ефим презрительно сморщился, махнул рукой. – Костомелить-то так любой сумеет, дело нехитрое.
Андрей промолчал. Ефим ушел в горницу, пнул кошку, заматерился в полголоса. Ему очень хотелось, чтоб Андрей вышел в большие люди. Он завидовал отцам, у которых сыновья служили офицерами или учились в институтах. Он не одну ночь думал о том, как он пошлет Андрея в институт, как тот приедет к нему на побывку и они пойдут вместе по деревне. Хотелось на старости лет доказать людям, что и Любавины тоже могут башкой работать. На Пашку он давно махнул рукой, а на Андрея крепко надеялся, радовался его успехам во флоте… Он знал, что Андрей упрям, если бы захотел, то добился бы многого.
Еще раза два заговаривал Ефим с сыном насчет его дальнейшей жизни. Хитрил, старался разжечь в нем самолюбие.
– Ты же башковитый парень, Андрюха. Ты далеко пойдешь. Давай вот поработай до осени, а там в институт. Все пять лет буду посылать деньги. И братовья помогут. Иван тоже поможет, я говорил с ним. С радостью, говорит, на такое дело не жалко. Ты поговори с ним, он парень умный.
Андрей отмалчивался. Сказал свое и молчал. Ефим злился, но сдерживал себя.
– И баба у тебя вон какая хорошая. От такой не только на пять лет, а на десять можно уехать, и душа будет спокойная. А?
Сын молчал.
…Однажды Андрей пришел домой поздно (в РТС было комсомольское собрание). Было уже темно. Открыл ногой воротца, пошел в ограду. В углу двора, под навесом, невидимая, хрустела овсом лошадь.
«Отец приехал», – подумал Андрей (Ефима попросили помочь перегнать косяк совхозных молодых коней на летнее пастбище, в горы).
Идти в избу не хотелось: Андрей присел на крыльцо, закурил.
Отовсюду капало; ночь исходила соком. Пахло погребом. Нехолодный ветер налетал порывами, шебуршал в огороде сухими листьями подсолнухов, стихал опять.
Андрей запахнул плотнее фуфайку. Он любил сидеть ночами на крыльце. Ночью вокруг много непонятного. В тишине все время кто-то шепчется, кто-то вздыхает… И думается ночью легко.
Неслышно выкатился откуда-то пес Борзя, тихонько визгнул, кинулся Андрею на грудь.
– Ну, шалавый! – незлобно ругнулся Андрей, откинув ногой пса. Затоптал окурок и шагнул в сени. Вытирая сапоги о свежую солому, вспомнил, что сегодня суббота. «Баню пропустил… Ворчать будет Анна Ивановна».
Открыл дверь в прихожую избу, позвал:
– Нюр!… Вынеси полотенце с мылом.
Нюра вынесла полотенце.
– Нельзя.
– Может, все-таки в баню сходишь? Там еще жару много…
Нюра ушла.
Вода в кадушке настыла, о края жестяного ковшика певуче тюкались льдинки (по реке еще шла шуга).
Андрей тихонько мычал под умывальником, охал от удовольствия… Потом догоряча тер пахучим полотенцем гудящее тело.
– От так… Хорошо-о, – приговаривал он.
Вошел в дом.
Ефим ужинал, устало облокотившись на стол. Он был в одной нижней рубахе и в галифе. Еще красный после бани. На стук двери медленно повернул большую голову, кивнул сыну.
Нюра возилась с чугунами в кути.
В доме было тепло, пахло вымытыми полами, свежестираным бельем и березовым веником.
– В баню-то чего не пошел? – спросил Ефим.
– Неохота, – Андрей присел к столу, облокотился, как отец, рассматривая синие квадратики клеенки.
На столе тихонько шипела и потрескивала десятилинейная лампа. Ефим сонно щурился на огонь, нехотя, с сытой ленцой жевал.
Одним только походили друг на друга отец и сын: оба медлительные, оба одинаково насмешливо смотрят. И еще, пожалуй, одинаково думают – спокойно, тягуче… И с большим сожалением отрываются от своих дум. Обликом Андрей походил на покойную мать: скуластый, с ровной прорезью губ, с раздвоенным подбородком. Глаза любавинские – маленькие, умные. Ефим смолоду был поживее, чем сейчас Андрей, побольше говорил, чаще улыбался. В отличие от брата Павла у Андрея постоянно при всех обстоятельствах было одинаковое настроение – спокойное, ровное. Как у человека, который наладился в долгий, знакомый путь.
Нюра поставила мужу тарелку с супом. Он склонился и стал есть.
Ефим облизал ложку, скрипнул стулом – отодвинулся, вынул из кармана кисет.
– Как дела? – спросил он, разравнивая желтым, прокуренным пальцем табак по бумажке.
Андрей, не поднимая головы, сказал:
– Ничего.
Ефим прикурил от лампы (спички лежали рядом на столе, но въедливая крестьянская привычка – на всем экономить, даже на спичках, – брала свое), склонился, локтями на колени… Он устал. И был чем-то недоволен.
– Лога разлились? – спросил Андрей.
– Уже. Реки целые, а не лога.
– Не успеть с ремонтом.
Ефим встал и, сгорбившись, пошел в горницу. Сказал на ходу:
– Четырех жеребят утопили в этих логах-то. Завтра разговор будет с начальством.
– Как так?
– Так… снесло, – Ефим прилег в горнице на кровать; старое железо жалобно скрипнуло под ним.
Долго
