и выйдешь. Воля и весна! Чего еще человеку надо? – Егор засмеялся старушке и продекламировал: – „Май мой синий! Июнь голубой!“
– Вон как!.. – Старушка изумилась. Выпрямилась и глядела на Егора, как глядят в городе на коня – туда же, по улице идет, где машины. У старушки было свежее печеное личико и ясные глаза. Она, сама того не ведая, доставила Егору приятнейшую минуту, дорогую минуту.
„Волга“ поехала.
Старушка еще некоторое время смотрела вслед ей. И сказала:
– Скажите… Поэт нашелся. Фет.
А Егор весь отдался движению… Кончился поселок, выехали на простор.
– Нет ли у тебя какой музыки? – спросил Егор. Шофер, молодой парень, достал одной рукой из-за себя транзисторный магнитофон.
– Включи. Крайняя клавиша…
Егор включил какую-то славную музыку… Откинулся головой на сиденье, закрыл глаза. Долго он ждал такого часа. Заждался…
– Рад? – спросил шофер.
– Рад? – очнулся Егор. – Рад… – Он точно на вкус попробовал это словцо. – Видишь ли, малыш, если бы я жил три жизни, я бы одну просидел в тюрьме, другую – отдал тебе, а третью прожил бы сам – как хочу. Но так как она у меня всего одна, то сейчас я, конечно, рад. А ты радоваться умеешь? – Егор, от полноты чувства, мог иногда взбежать повыше – где обитают слова красивые и пустые. – Умеешь, нет?
Шофер пожал плечами. Ничего не сказал.
– Э-э, тухлое твое дело, сынок, – не умеешь: кислую фигуру изобразил.
– А чего радоваться-то?
Егор вдруг стал серьезным. Задумался. У него это тоже было – вдруг ни с того ни с сего задумается.
– А? – спросил Егор машинально.
– Чего, мол, шибко радоваться-то? – Шофер был парень трезвый и занудливый.
– Ну, это я, брат, не знаю – чего радоваться, – заговорил Егор, с неохотой возвращаясь из своего далекого далека – из своих каких-то мыслей. – Умеешь – радуйся, не умеешь – сиди так. Тут не спрашивают. Стихи, например, любишь?
Тусклый парень опять неопределенно пожал плечами.
– Вот видишь, – с сожалением сказал Егор, – а ты радоваться собрался.
– Я и не собирался радоваться.
– Стихи надо любить, – решительно закруглил Егор этот вялый разговор. – Слушай, какие стихи бывают. – И Егор прочитал – с пропуском, правда, потому что подзабыл, – стихи:
„…В снежную выбель
Замешалась звенящая жуть.
Здравствуй ты, моя черная гибель,
Я навстречу тебе выхожу.
Город, город! Ты в схватке жестокой
Окрестил нас как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске…“ – какой-то…
Тут подзабыл малость…
„…Телеграфными столбами давясь…“
„…Ну, так что ж? Ведь нам не впервые
И расшатываться и пропадать.
Пусть для сердца тягуче колко,
…Это песня звериных прав!..
…Так охотники травят волка,
Зажимая в тиски облав.
Зверь припал… и из пасмурных недр
Вдруг прыжок… и двуногого недруга
Раздирают на части клыки.
О, привет тебе, зверь мой любимый!
Ты не даром даешься ножу.
Как и ты – я, отвсюду гонимый,
Средь железных врагов прохожу.
Как и ты – я всегда наготове,
Но отпробует вражеской крови
Мой последний, смертельный прыжок.
И пускай я на рыхлую выбель
Упаду и зароюсь в снегу…
Все же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу“.
Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы, глядел вперед… И была в его сосредоточенном далеком взгляде решимость, точно и сам он давно бросил прямой вызов тем каким-то – „на том берегу“ – и не страшился. И сам Егор в эту отрешенную минуту являл собой силу нешуточную, дерзкую. Жизнь, как видно, нелегкая, не сломала его, а только отковала фигуру крепкую, угловатую.
– Как стихи? – спросил Егор.
– Хорошие стихи.
– Хорошие. Как стакан спирту дернул, – сказал Егор. – А ты говоришь: не люблю стихи. Молодой еще, надо всем интересоваться. Останови-ка… я своих подружек встретил.
Шофер не понял, каких он подружек встретил, но остановился. Егор вышел из машины… А был вокруг сплошной березовый лес. И такой это был чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился к одной березке, огляделся кругом.
– Вот же, курва, что делается! – сказал он с тихим восторгом. Повернулся к березке, погладил ее ладонью. – Здорово! Ишь ты какая… Невеста какая. Жениха ждешь? Скоро уж, скоро. – Егор быстро вернулся к машине. Все теперь понятно. Нужен выход какой-нибудь. И скорее. Немедленно.
– Жми, Леша, на весь костыль. А то у меня сердце счас из груди выпрыгнет: надо что-то сделать. Ты спиртного с собой не возишь?
– Откуда!
– Ну, тогда рули. Сколько стоит твой музыкальный ящичек?
– Двести.
– Беру за триста. Он мне понравился.
В областном городе, на окраине, Егор остановил машину, не доезжая того дома, где должны были находиться свои люди.
Щедро расплатился с шофером, взял свой музыкальный ящичек и дворами – сложно – пошел „на хату“.
„Малина“ была в сборе.
Сидела приятная молодая женщина с гитарой… Сидел около телефона некий здоровый лоб, похожий на бульдога упорно смотрел на телефон… Сидели еще четыре девицы с голыми почти ногами… Ходил по комнате рослый молодой парень, временами поглядывал на телефон… Сидел в кресле Губошлеп с темными зубами, потягивал из фужера шампанское… Еще человек пять-шесть молодых парней сидели кто где – курили или просто так.
Комната была драная, гадкая. Синенькие какие-то обои, захватанные и тоже драные, совсем уж некстати напоминали цветом своим весеннее небо, и от этого вовсе нехорошо было в этом вонючем сокровенном мирке, тяжко. Про такие обиталища говорят, обижая зверей, – логово.
Все сидели в странном каком-то оцепенении. Время от времени поглядывали на телефон. Напряжение было во всем. Только скуластенькая молодая женщина чуть перебирала струны и негромко, странно-красиво пела (хрипловато, но очень душевно):
„Калина красная,
Калина вызрела,
Я у залеточки
Характер вызнала.
Характер вызнала,
Я не уважила,
А он пошел к другой.
А я…“
Во входную дверь негромко постучали условным стуком. Все сидящие дернулись, как от вскрика.
– Цыть! – сказал Губошлеп. И весело посмотрел на всех. – Нервы, – еще сказал Губошлеп. И взглядом послал одного открыть дверь.
– Чепочка, – сказал Губошлеп. И сунул руку в карман. И ждал.
Рослый парень, не скидывая дверной цепочки, приоткрыл дверь… И поспешно скинул цепочку. И оглянулся на всех… Дверь закрылась…
И вдруг там грянул марш. Егор пинком открыл дверь и вошел под марш. На него зашикали и повскакали с мест.
Егор убрал марш, удивленно огляделся.
К нему подходили, здоровались… Но старались не шуметь.
– Привет, Горе. (Такова была кличка Егора – Горе.)
– Здорово.
– Отпыхтел?
Егор подавал руку, но все не мог понять, что здесь такое. Много было знакомых, а были не просто знакомые – была тут Люсьен (скуластенькая), был, наконец, Губошлеп – их Егор рад был видеть. Но что они?
– А чего вы такие все?
– Ларек берут наши, – пояснил один, здороваясь. – Должны звонить… Ждем.
Очень обрадовалась Егору скуластенькая женщина с гитарой. Она повисла у него не шее. И всего исцеловала. И глаза ее, чуть влажные, прямо сияли от радости неподдельной.
– Горе ты мое!.. Я тебя сегодня во сне видела…
– Ну, ну, – говорил счастливый Егор. – И что я во сне делал?
– Обнимал меня. Крепко-крепко.
– А ты ни с кем меня не спутала?
– Горе!..
– А ну, повернись-ка, сынку! – сказал Губошлеп в кресле. – Экий ты какой стал!
Егор подошел к Губошлепу, они сдержанно обнялись. Губошлеп так и не встал. Весело смотрел на Егора.
– Я вспоминаю один весенний вечер… – заговорил Губошлеп. И все стихли. – В воздухе было немножко сыро, на вокзале – сотни людей. От чемоданов рябит в глазах. Все люди взволнованы – все хотят уехать. И среди этих взволнованных, нервных сидел один… Сидел он на своем деревенском сундуке и думал горькую думу. К нему подошел некий изящный молодой человек и спросил: „Что пригорюнился, добрый молодец?“ – „Да вот… горе у меня! Один на земле остался, не знаю, куда деваться“. Тогда молодой человек…»
В это время зазвонил телефон. Всех опять как током дернуло.
– Да? – вроде как безразлично спросил парень, похожий на бульдога. И долго слушал. И кивал. – Все сидим здесь. Я не отхожу от телефона. Все здесь, Горе пришел… Да. Только что. Ждем. Ждем. – Похожий на бульдога положил трубку и повернулся ко всем.
– Начали.
Все пришли в нервное движение.
– Шампанзе! – велел Губошлеп.
Бутылки с шампанским пошли по рукам.
– Что за ларек? – спросил Егор Губошлепа.
– Кусков на восемь, – сказал тот. – Твое здоровье!
Выпили.
– Люсьен… Что-нибудь – снять напряжение, – попросил Губошлеп. Он был худой, спокойный и чрезвычайно наглый, глаза очень наглые.
– Я буду петь про любовь, – сказала приятная Люсьен. И тряхнула крашеной головой, и смаху положила ладонь на струны. И все стихли.
«Тары-бары-растабары,
Очи-ночь.
Кто не весел,
Кто в печали,
Уходите прочь.
Во лугах, под кровом ночи,
Очи, очи…
Сердце хочет:
Поманите – я пойду!
Тары-бары-растабары…
Всхлип гармони…
Разбазарил – тары-бары,
Чары были,
Счастья – нет.
Разбазарил – тары-бары…».
Люсьен почти допела песню, как зазвонил телефон. Вмиг повисла гробовая тишина.
– Да? – изо всех сил спокойно сказал Бульдог в трубку. – Нет, вы ошиблись номером. Ничего, пожалуйста. Бывает-бывает. – Бульдог положил трубку. – В прачечную звонит, сука.
– Шампанзе! – опять велел Губошлеп. – Горе, от кого поклоны принес?
– Потом, – сказал Егор. – Дай я сперва нагляжусь на вас. Вот, вишь, тут молодые люди незнакомые… Ну-ка, я познакомлюсь.
Молодые люди по второму разу с почтением подавали руки. Егор внимательно, с усмешкой заглядывал им в глаза. И кивал головой и говорил: «Так, так…»
– Хочу плясать! – заявила Люсьен. И трахнула фужер об пол.
– Ша, Люсьен, – сказал Губошлеп. – Не заводись.
– Иди ты к дьяволу, – сказала подпившая Люсьен. – Горе, наш коронный номер!
И Егор тоже с силой звякнул свой фужер.
И у него тоже заблестели глаза.
– Ну-ка, молодые люди, дайте круг. Брысь!
– Ша, Горе! – повысил голос Губошлеп. – Выбрали время!
– Да мы же услышим звонок! – заговорили со всех сторон Губошлепу. – Пусть сбацают.
– Чего ты?
– Пусть выйдут!
– Бульдя же сидит на телефоне.
Губошлеп вынул платочек и, хоть запоздало, но важно, как Пугачев, махнул им. Две гитары дернули «барыню».
Пошла Люсьен… Ах, как она плясала! Она умела. Не размашисто, нет, а четко, легко, с большим тактом. Вроде вколачивала каблучками в гроб свою калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями – чтоб отлететь. Много она вкладывала в пляску. Она даже опрятной вдруг сделалась, сделалась родной и умной…
Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только ногами. Руки заложены за спину, ничего, вроде особенного, не прыгал козлом – а больно тоже и хорошо. Хорошо
