посмеялся.
– А? – еще раз спросил Егор. – Чего смеешься?
– О’кэй! – весело сказал Михайлыч. – Ми фас поньяль.
Поздно вечером Егор полулежал на плюшевом диване и разговаривал по телефону с Любой. В комнате был еще Михайлыч и заходила и что-то тихонько спрашивала Ми-хайлыча востроносая женщина с бородавкой на виске.
– Але-о! Любаша!.. – кричал Егор. – Я говорю: я в военкомате! Никак не могу на учет стать! Поздно?.. А здесь допоздна. Да, да. – Егор кивнул Михайлычу. – Да, Любаша!..
Михайлыч приоткрыл дверь комнаты, громко хлопнул и громко пошел мимо Егора… И когда был рядом, громко крикнул:
– Товарищ капитан! Можно вас на минуточку?!
Егор кивнул ему головой, что – «хорошо», и продолжал разговаривать. А Михайлыч в это время беззвучно показушно хохотал.
– Любаша, ну что же я могу сделать?! Придется даже ночевать, наверно. Да, да…
Егор долго слушал и «дакал». И улыбался и смотрел на фальшивого Михайлыча счастливо и гордо. Даже прикрыл трубку ладошкой и сообщил: – Беспокоюсь, говорит. И жду.
– Жди жди, дол… – подхватил было угодливый Михалыч но Егор взглядом остановил его.
– Да, Любушка!.. Говори, говори: мне нравится слушать твой голосок. Я даже волнуюсь!..
– Ну дает! – прошептал в притворном восхищении Михайлыч – Волнуюсь, говорит!.. – И опять засмеялся. Бессовестно он как-то смеялся: сипел, оскалив фиксатые зубы. Егор посулил хорошо заплатить за праздник, поэтому он старался.
– Ночую-то? А вот тут где-нибудь на диванчике… Да ничего! Ничего, мне не привыкать. Ты за это не беспокойся! Да, дорогуша ты моя!.. Малышкина ты моя милая!..
У Егора это рванулось так искренно, так душевно, что Михайлыч даже перестал изображать смех.
– До свиданья, дорогая моя! До свиданья, целую тебя… Да я понимаю, понимаю. До свиданья.
Егор положил трубку и некоторое время странно смотрел на Михайлыча – смотрел и не видел его. И в эту минуту как будто чья-то ласковая незримая ладонь гладила его по лицу, и лицо Егора потихоньку утрачивало обычную свою жесткость, строптивость.
– Да… – сказал Егор очнувшись. – Ну, что, трактирная душа? Займемся развратом? Как там?
– Все готово.
– Халат нашли?
– Нашли какой-то… Пришлось к одному старому артисту поехать. Нет ни у кого!
– А ну?
Егор надел длинный какой-то халат, стеганый, местами вытертый… Огляделся.
– Больше нигде нету, – оправдывался Михайлыч.
– Хороший халат, – похвалил Егор. – Нну… как я велел?
Михайлыч вышел из комнаты…
Егор полулег с сигаретой на диван.
Михайлыч вошел и дорожил:
– Народ для разврата собрался!
– Давай, – кивнул Егор.
Михайлыч распахнул дверь… И Егор, в халате, чуть склонив голову, стремительно, как Калигула, пошел развратничать.
«Развратничать» собрались диковинные люди, больше пожилые. Были и женщины, но какие-то на редкость все некрасивые, несчастные. Все сидели за богато убранным столом и с недоумением смотрели на Егора. Егор заметно оторопел, но вида не подал.
– Чего взгрустнули?! – громко сказал Егор.
И прошел во главу стола. Остановился и внимательно оглядел всех.
– Да-а, – не удержался он. – Сегодня мы оторвем от хвоста грудинку. Ну!.. Налили.
– Мил человек, – обратился к нему один пожилой, старик почти, – ты объясни нам: чего мы праздноваем-то! Случай какой… или чего?
Егор некоторое время думал.
– Мы собрались здесь, – негромко, задумчиво, как на похоронах начал Егор, глядя на бутылки шампанского, – чтобы…
Вдруг он поднял голову и еще раз оглядел всех. И лицо его опять разгладилось от жесткости и напряжения.
– Братья и сестры, – проникновенно сказал он, – у меня только что… от нежности содрогнулась душа. Я понимаю, вам до фени мои красивые слова, но дайте все же я их скажу.
Егор говорил серьезно, крепко, даже торжественно. Он даже несколько прошелся, сколь позволило место, и опять оглядел всех.
– Весна… – продолжал он. – Скоро зацветут цветочки. Березы станут зеленые… – Егор чего-то вовсе заволновался и помолчал. Он все еще слышал родной голос Любы, и это путало и сбивало.
– Троица скоро, чего же, – сказал кто-то за столом.
– Можно идти и идти, – продолжал Егор. – Будет полянка, потом лесок, потом в ложок спустился – там ручеек журчит… Я непонятно говорю? Да потому что я, как курва, говорю и стыжусь своих же слов!
Егор всерьез на себя рассердился. И стал валить напропалую – зло и громко, как если бы перед ним стояла толпа несогласных.
– Вот вы все меня приняли за дурака – взял триста рублей ни за что выбросил… Но если я сегодня люблю всех подряд! Я весь нежный, как самая последняя… как корова, когда отелится. Пусть бардака не вышло – не надо! Даже лучше. Но поймите, что я не глупый, не дурак. И если кто подумает, что мне можно наступить на мозоль, потому что я нежный, – я тем не менее не позволю. Люди!.. Давайте любить друг друга!
Егор почти закричал это. И сильно стукнул себя несколько раз в грудь.
– Ну чего мы шуршим, как пауки в банке? Ведь вы же знаете, как легко помирать?! Я не понимаю вас… – Егор прошелся за столом. – Не понимаю! Отказываюсь понимать! Я себя тоже не понимаю, потому что каждую ночь вижу во сне ларьки и чемоданы. Все!!! Идите воруйте сами… Я сяду на пенек и буду сидеть тридцать лет и три года. Я шучу. Мне жалко вас. И себя тоже жалко. Но если меня кто-нибудь другой пожалеет или сдуру полюбит, я… не знаю, мне будет тяжело и грустно. Мне хорошо, даже сердце болит – но страшно. Мне страшно! Вот штука-то… – неожиданно тихо и доверчиво закончил Егор.
Помолчал, опустив голову, потом добро посмотрел на всех и велел: – Взяли в руки по бутылке шампанского… взяли, взяли! Взяли? Откручивайте, там проволочки такие есть, – стреляйте!
Все задвигались, заговорили… Под шум и одобрение захлопали бутылки.
– Наливайте быстрей, пока градус не вышел! – распоряжался Егор.
– А-а, правда, – выходит! Давай стакан!.. Подай-ка стакан, кум! Скорей!
– Эх, язви тебя!.. Пролил маленько.
– Пролил?
– Да, штука веселая. Гли-ка, прямо кипит, кипит! Как набродило. Видно, долго выдерживают.
– Да уж, конечно! Тут уж, конечно, стараются…
– Ух, а шипит-то!..
– Милые мои! – с искренней нежностью и жалостью сказал Егор. – Я рад, что вы задвигались и заулыбались. Что одобряете шампанское… Я все больше и больше люблю вас!
На Егора стеснялись открыто смотреть – такую он порол чушь и бестолочь. Затихали, пока он говорил, смотрели на свои стаканы и фужеры.
– Выпили! – сказал Егор. Выпили.
– С ходу – еще раз! Дазай!
Опять задвигались и зашумели. Диковинный случился праздник – дармовой.
– Ух ты, все шипит и шипит!
– Но счас уже поменьше. Уже сила ушла.
– Да, какой-то неопределенный.
– А?
– На вид – вроде конской мочи, а вкус какой-то… неясный.
– А чего-то оно в горле останавливается… Ни у кого не останавливается?
– Да, распирает как-то.
– Ага!.. И в нос бьет! Пей – хорошо!
– А вот градус-то и распирает.
– Да какой тут, к черту, градус – квас. Это газ выходит, а не градус.
– Так, отставили шампанское! – велел Егор. – Взяли в руки коньяк.
– А мы куда торопимся-то?
– Я хочу, чтоб мы песню спели.
– Э-э, это мы сумеем!
– Взяли коньяк!
Взяли коньяк. Тут уж – что велят, то и делай.
– Налили по полстакана! Коньяк помногу сразу не пьют. И если счас кто-нибудь заявит, что пахнет клопами, – дам бутылкой по голове. Выпили!
Выпили.
– Песню! – велел Егор.
– Мы же не закусили еще…
– Начинается… – обиженно сказал Егор. И сел. – Ну, ешьте, ешьте, все наесться никак не могут. Все бы ели, ели, ели!..
Некоторые – совестливые – отложили вилки, смотрели с недоумением на Егора.
– Да ешьте, ешьте! Чего вы?..
– Ты бы и сам поел тоже, а то захмелеешь.
– Не захмелею. Ешьте.
– Ну, язви тебя-то! – громко возмутился один лысый мужик. – Что же ты, пригласил, а теперь попрекаешь?! Я, например, не могу без закуски, я моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я думаю.
– Ну и ешьте!
А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все допрашивали и допрашивали.
– Hу а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли? – хотела понять старуха.
Знала бы Люба, как тут Егор «становился на учет», одним бы только глазком глянула… Но она не знала. Она терялась в догадках. И верилось ей и не верилось с этим военкоматом. Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил… Она и теперь еще, когда ее допрашивали, все говорила с ним мысленно. «Ну, Егор, с тобой не соскучишься, – говорила она – Что же у тебя на уме, парень?»
– Любк?
– Ну.
– Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо!
– Нет, наверно, если он говорит, что ночует там…
– Да он наговорит, только развесь уши.
– Я думаю так, – решил старик. – Ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь – там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем завтра утром опять переться туда.
– Да он же и говорит! – обрадовалась Люба. – Ночую, говорит, здесь, на диване…
– Да все учреждения на ночь запираются! – стояла на своем старуха. – Вы что? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет…
– Ну, мама!..
И старик тоже скорёжился на такую глупость.
– На кой она ему черт нужна, печать?
– Да я к слову говорю! Сразу «мама»! Слова не дадут сказать.
Егор налаживал хор из «развратников».
– Мы с тобой будем заводить, – тормошил он лысого мужика. – А вы, как я махну, будете петь «бом-бом». Пошли:
– «Вечерний зво-о-он…» – Егор махнул, но группа «бом-бом» не поняла. – Ну, чего вы?! – заорал Егор.
– Чего? – не поняли из группы.
– Где «бом-бом»?! Я же сказал: как махну – так «бом-бом».
– Да ты махнул, а сам поешь…
– Наступай! Я оттого и завыл, что вроде слышу, как на колокольне бьют. Тоска меня берет по родине… И я запел потихоньку. А вы свое: «бомм, бомм». Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую, – это не ваше дело.
– Вроде в тюрьме человек сидит – тоскует, – подсказал Михайлыч. – Или в плену где-нибудь.
– В плену какие церкви? – возразили на это.
– Как же? У их же там тоже церкви есть. Не такие, конечно, но все одно
