– церква, с колоколом. Верно же, Георгий?
– Да пошли вы!.. Только болтать умеете! – вконец рассердился Егор. – Во-от начнут говорить! И говорят, и говорят, и говорят… Чего вы так слова любите? Что за понос такой словесный?!
– Ну, давай. Ты не расстраивайся.
– Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы… Ну, пошли: – «Вечерний зво-он…»…
– «Вечерний зво-он-он…»…
– Бо-м, бо-ом, бо-о-ом… – вразнобой «забили на колокольне», – все спутали и погубили.
Егор махнул рукой и ушел в другую комнату. На пороге остановился и сказал безнадежно:
– Валяйте любую. Не обижайтесь, но я больше не могу с вами. Гуляйте. Можете свой родной «камыш» затянуть.
Группа «бом-бом», да и все, кто тут был, растерянно помолчали… Но вина и всевозможной редкой закуски за столом было много, поэтому хоть и погоревали, но так, больше для очистки совести:
– Чего он?
– А вы уже тоже – «бом-бом» не могли спеть! – упрекнул всех Михайлыч, хозяин. – Чего там петь-то!
– Да, разнобой вышел.
– Это Кирилл вон… Куда зачастил?
– Кто «зачастил»? – оскорбился Кирилл. – Я пел нормально – как вроде в колокол бьют. Я же понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще раскачать надо.
– А кто зачастил?
– Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, он же велел гулять.
– Оно, конечно, того… вроде не заслужили, но, с другой стороны, – а если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не было?
Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч.
– Георгий, ты уж прости – не вышло у нас… с колоколами-то.
Егор помолчал… И капризно спросил:
– А почему они все такие некрасивые?
Михайлыч даже растерялся.
– Дак… это… Георгий, красивые-то все – семейные, замужем. А я одиноких собрал, ты же сам велел.
Егор некоторое время сидел… И лицо его стало опять светлеть. Похоже, встрепенулась – вспомнилась в душе его какая-то радость.
– Могу.
– До Низовки… Я заплачу, сколько он хочет. Звони! – Егор встал, прошелся… Сбросил халат и надел свой пиджак и поправил галстук.
– А зачем в Низовку-то?
– У меня там друг. – И опять стал взволнованно ходить.
– Чего ты? – спросил Михайлыч.
– Душа у меня… наскипидаренная какая-то, Михайлыч. Заведет куда-нибудь, курва! Как волю почует, так места себе не могу найти. Звони, звони! Сколько ты собрал людей?
– Пятнадцать. С нами – семнадцать. А что?
– Вот тебе две сотни. Всем дать по червонцу, себе остальные. Не обмани! Я заеду узнаю.
– Да что ты, Георгий!..
И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку – в село, к Любе.
«Ну, что это, что это? – пытал себя Егор. – Что это я»? Беспокойство и волнение овладели им. Он уж забыл, когда он так волновался из-за юбки.
– Ну, как там… насчет семейной жизни? – спросил он таксиста. – Что пишут новенького?
– Где пишут? – не понял тот.
– Да вообще – в книгах…
– В книгах-то понапишут, – недовольно сказал таксист. – В книгах все хорошо.
– А в жизни?
– А в жизни… Что, сам не знаешь, как в жизни?
– Плохо, да?
– Кому как.
– Ну, тебе, например?..
Таксист пожал плечами – очень похоже, как тот парень делал, который продал Егору магнитофон.
– Да что вы все какие-то!.. Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие кислые-то все? – изумился Егор.
– А чего мне тут – хихикать с тобой? Ублажать, что ли, тебя?
– Да где уж ублажать! Ублажать – это ты свою бабу ублажай. И то ведь – суметь еще надо. А то полезешь к ней, а она скажет: «Отойди, от тебя козлом пахнет».
Таксист засмеялся.
– Что, тебе говорили так?
– Нет, я сам не люблю, когда козлом пахнет. Давай-ка маленько опустим стекло.
Таксист глянул на Егора, но смолчал.
А Егор опять вернулся к своим мыслям, которые он никак не мог собрать воедино, все как-то в голове спуталось из-за этой Любы.
И подъехали к большому темному дому. Егор отпустил машину… И вдруг оробел. Стоял с бутылками коньяка у ворот и не знал, что делать. Обошел дом, зашел в другие ворота, в ограду Петра, поднялся на крыльцо, постучал ногой в дверь. Долго было тихо, потом скрипнула избяная дверь, легко, босиком, прошли по сеням, и голос Петра спросил:
– Кто там?
– Я, Петро. Георгий. Жоржик…
Дверь открылась.
– Ты чего? – удивился Петро. – Выгнали, что ли?
– Да нет… Не хочу будить. Ты когда-нибудь «Реми-Мартин» пил? Петро долго молчал, всматривался в лицо Егора.
– Чего?
– «Реми-Мартин». Двадцать рублей бутылка. Пойдем врежем в бане?
– Почто в бане-то?
– Да пойдем на кухне сядем…
– Не надо! Не буди никого.
– Ну дай я хоть обуюсь… Да закусить вынесу чего-нибудь.
– Не надо! У меня полные карманы шоколада, я весь уж провонял им, как студентка.
…В бане, в тесном черном мире, лежало на полу – от окошечка – пятно света… И зажгли еще фонарь. Сели к окошечку.
– Чего домой-то не пошел? – не понимал Петро.
– Не знаю. Видишь, Петро… – заговорил было Егор, но и замолк. Открыл бутылку, поставил на подоконник. Петро достал из кармана старых галифе два стакана. – Видишь – коньяк. Двадцать рублей, гад! Это ж надо!
Помолчали.
– Не знаю я, что и говорить, Петро. Сам не все понимаю.
– Ну, не говори. Наливай своего дорогого… Я в войну пил тоже какой-то. В Германии. Клопами пахнет.
– Да не пахнет он клопами! – воскликнул Егор. – Это клопы коньяком пахнут. Откуда взяли, что он клопами-то пахнет?
– Дорогой, может, и не пахнет. А такой… нормальный, пахнет.
Ночь истекала. А луна все сияла. Вся деревня была залита бледным, зеленовато-мертвым светом. И тихо-тихо. Ни собака нигде не залает, ни ворота не скрипнут. Такая тишина в деревне бывает перед рассветом. Или в степи еще – тоже перед рассветом, когда в низинах незримо скапливается туман и сырость. Зябко и тихо.
И вдруг в тишине этой из бани донеслось:
«Сижу за решеткой.
В темнице сырой…» –
завел первый Егор. Петро поддержал. И так неожиданно красиво у них вышло, так – до слез – складно и грустно:
«Вскормленный в неволе орел молодо-ой;
Мой грустны-ый товарищ, махая крыло-ом,
Кровавую пищу клюет под окном…»
Рано утром Егор провожал Любу на ферму. Так, увязался с ней и пошел. Был он опять в нарядном костюме, в шляпе и при галстуке. Но какой-то задумчивый. Любе очень нравилось, что он пошел с ней – у нее было светлое настроение. И утро было хорошее – с прохладцей, ясное. Весна все-таки, как ни крутись.
– Чего загрустил, Егорша? – спросила Люба.
– Taк… – неопределенно сказал Егор.
– В баню зачем-то поперлись… – Люба засмеялась. – И не боятся ведь! Меня сроду туда ночью не загонишь.
Удивился Егор:
– Чего?
– Да там же черти! В бане-то… Они там только и водются.
Егор с изумлением и ласково посмотрел на Любу… И погладил ее по спине. У него это нечаянно вышло, сам не думал.
– Правильно: никогда не ходи ночью в баню. А то эти черти… Я их знаю.
– Когда ты ночью на машине подъехал, я слышала. Я думала – это мой Коленька преподобный приехал…
– Какой Коленька?
– Да муж-то мой.
– А-а. А он что, приезжает иногда?
– Приезжает, как же.
– Ну? А ты что?
– Ухожу в горницу да запираюсь там. И сижу. Он трезвый-то ни разу и не приезжал, а я его пьяного прямо видеть не могу: он какой-то дурак вовсе делается. Противно, меня трясти начинает.
Егор встрепенулся, заслышав живые, гневные слова. Не выносил он в людях унылость, вялость ползучую. Оттого, может, и завела его житейская дорога так далеко вбок, что всегда, и смолоду, тянулся к людям, очерченным резко, хоть иногда кривой линией, но – резко, определенно.
– Да, да, да, – притворно посочувствовал Егор, – прямо беда с этими алкашами!
– Беда! – подхватила простодушная Люба. – Да беда-то какая! – горькая: слезы да ругань.
– Прямо трагедия. О, ё!.. – удивился Егор. – Коров-то сколько!
– Ферма… Вот тут я и работаю.
Егор чего-то вдруг остолбенел при виде коров.
– Вот они… коровы-то, – повторял он. – Они, вишь, тебя увидели, да? Заволновались. Ишь, смо-отрют… – Егор помолчал… И вдруг, не желая этого, проговорился: – Я из всего детства… мать помню да корову. Манькой звали корову. Мы ее весной, в апреле, выпустили из ограды, чтобы она сама пособирала на улице… Знаешь: зимой возют, а весной из-под снега вытаивает, на дорогах, на плетнях остается… Вот. А ей кто-то брюхо вилами проколол. Зашла к кому-нибудь в ограду, у некоторых сено было еще… Прокололи. Кишки домой приволокла.
Люба смотрела на Егора, пораженная этим незамысловатым рассказом.
А Егор – видно было – жалел, что у него вырвался этот рассказ, был недоволен.
– Чего смотришь?
– Егорша…
– Брось, – сказал Егор. – Это же слова. Слова ничего не стоят.
– Ты что, выдумал, что ли?
– Да почему!.. Но ты меньше слушай людей. То есть слушай, но слова пропускай. А то ты доверчивая, как…
Егор посмотрел на Любу и опять ласково и бережно и чуть стесняясь погладил ее по спине.
– Неужели тебя никогда не обманывали?
– Нет… Кому?
– Мгм. – Егор засмотрелся в ясные глаза женщины. Усмехнулся. Непонятно сказал: – Кошмар. – Все время хотелось трогать ее. И смотреть.
– Глянь-ка, директор совхоза идет, – увидела Люба. – У нас был… – Она оживилась и заулыбалась, сама не зная чего.
К ним шел гладкий, крепкий, довольно молодой еще мужчина, наверно таких же лет, как Егор. Шел он твердой хозяйской походкой, с любопытством смотрел на Любу и на ее – непонятно кого – мужа, знакомого?
– Чего ты так уж разулыбалась-то? – неприятно поразился Егор.
– Он хороший у нас… Хозяйственный. Мы его уважаем. Здравствуйте, Дмитрий Владимирович! Что, у нас были?
– Был у вас. Здравствуйте! – Директор крепко тряхнул руку Егора. – Что, не пополнение ли к нам?
– Дмитрий Владимирович, он – шофер, – не без гордости сказала Люба.
– Да ну? Хорошо. Прямо сейчас могу за руль посадить. Права есть?
– У него еще паспорта нету… – Гордость Любина скисла.
– А-а. А то поехали? Со мной. Моего зачем-то в военкомат вызывают… Боюсь, надолго.
– Егор!.. – заволновалась Люба. – А? Район наш поглядишь. Поглянется!
И это живое волнение и слова эти нелепые – про район – подтолкнули Егора на то, над чем он пять минут назад негромко бы, искренне посмеялся.
– Поехали, – сказал он.
И они пошли с директором.
– Егор! – крикнула
