так.
Парнишкой он любил слушать, как гудят телеграфные столбы. Прижмется ухом к столбу, закроет глаза и слушает… Волнующее чувство, Егор всегда это чувство помнил: как будто это нездешний какой-то гул, не на земле гудит, а черт знает где. Если покрепче зажмуриться и целиком вникнуть в этот мощный утробный звук, то он перейдет в тебя – где-то загудит внутри, в голове, что ли, или в груди, не поймешь. Жутко бывало, но интересно. Странно, ведь вот была же длинная, вон какая разная жизнь, а хорошо помнилось только вот это немногое: как гудели столбы, корова Манька да как с матерью носили на себе березки, мать – большую, малолетний Егор – поменьше, зимой, чтобы истопить печь. Эти-то дорогие воспоминания и жили в нем, и, когда бывало вовсе тяжко, он вспоминал далекую свою деревеньку, березовый лес на берегу реки, саму реку… Легче не становилось, только глубоко жаль было всего этого, и грустно, и по-иному щемило сердце – и дорого и больно. И теперь, когда от пашни веяло таким покоем, когда голову грело солнышко и можно остановить постоянный свой бег по земле, Егор не понимал, как это будет – что он остановится, обретет покой. Разве это можно? Жило в душе предчувствие, что это будет, наверно, короткая пора.
Егор еще раз оглядел степь… Вот и этого будет жаль.
«Да что же я за урод такой! – невольно подумал он. – Что я жить-то не умею? К чертям собачьим! Надо жить. Хорошо же? Хорошо! Ну и радуйся».
Егор глубоко вздохнул…
– Сто сорок лет можно жить… с таким воздухом, – сказал он. И теперь только увидел на краю поля березовый колок и пошел к нему.
– Ох вы, мои хорошие!.. И стоят себе: прижухлись с краешку и стоят. Ну, что – дождались? Зазеленели… – Он ласково потрогал березку. – Ох, ох – нарядились-то! Ах, невестушки вы мои, нарядились! И молчат стоят. Хоть бы крикнули – позвали, нет, нарядились и стоят. Ну, уж вижу теперь, вижу – красивые. Ну, ладно, мне пахать надо. Я тут рядом буду, буду заходить теперь. – Егор отошел немного от березок, оглянулся и засмеялся: – Ка-кие стоят! – И пошел к трактору.
Шел и еще говорил по своей привычке:
– А то простоишь с вами и ударником труда не станешь. Вот так вот… Вам-то что, вам все равно, а мне надо в ударники выходить. Вот так.
И запел Егор:
«Калина красная,
Калина вызрела,
Я у залеточки-и
Характер вызнала-а.
Характер вызнала-а:
Характер ой како-ой…»
Так с песней и залез в кабину и двинул всю железную громадину вперед. И продолжал – видно было – петь, но уже песни не было слышно из-за этого грохота и лязга.
Вечером ужинали все вместе: старики, Люба и Егор.
В репродукторе пели хорошие песни, слушали эти песни.
Вдруг дверь отворилась – и заявился нежданный гость: высокий молодой парень, тот самый, который заполошничал тогда вечером при облаве.
Егор даже слегка растерялся.
– О-о! – сказал он. – Вот так гость! Садись, Вася!
– Шура! – поправил гость, улыбнувшись.
– Да, Шура! Все забываю. Все путаю с тем Васей, помнишь? Вася-то был, большой такой, старшиной-то работал…
Так тараторил Егор, а сам, похоже, приходил пока в себя – гость был и вправду нежданный.
– Мы с Шурой служили вместе, – пояснил он. – У генерала Щелокова. Садись, Шура, ужинать с нами.
– Садитесь, садитесь, – пригласила и старуха.
А старик даже и подвинулся на лавке – место дал.
– Давайте.
– Да нет, меня там такси ждет. Мне надо сказать тебе, Георгий, кое-что. Да передать тут…
– Да ты садись, поужинай! – упорствовал Егор. – Подождет таксист.
– Да нет… – Шура глянул на часы. – Мне еще на поезд успеть…
Егор полез из-за стола. И все тараторил, не давая времени Шуре как-нибудь нежелательно вылететь с языком. Сам Егор, бунтовавший против слов пустых и ничтожных, умел иногда так много трещать и тараторить, что вконец запутывал других – не понимали, что он хочет сказать. Бывало это и от растерянности.
– Ну, как, знакомых встречаешь кого-нибудь? Эх, золотые были денечки!.. Мне эта служба до сих пор во сне снится. Ну, пойдем – чего там тебе передать надо, в машине, что ли, лежит? Пойдем примем пакет от генерала… Расписаться ж надо? Ты сюда рейсовым? Или на перекладных? Пойдем…
Они вышли.
Старик помолчал… И в его крестьянскую голову пришла только такая мысль:
– Это ж сколько они на такси-то прокатывают – от города и обратно? Сколько с километра берут?
– Не знаю, – рассеянно сказала Люба. – Десять копеек.
Она в этом госте почуяла что-то худое.
– Десять копеек. Десять копеек на тридцать шесть верст… Сколько это?
– Ну, тридцать шесть копеек и будет, – сказала старуха.
– Здорово живешь! – воскликнул старик. – Десять верст – это уже рупь. А тридцать шесть – это… три шестьдесят, вот сколь. Три шестьдесят да три шестьдесят – семь двадцать. Семь двадцать – только туда-сюда съездить. А я, бывало, за семь двадцать-то месяц работал.
Люба не выдержала, вылезла тоже из-за стола.
– Чего они там? – сказала она. И пошла из избы.
…Вышла в сени, а сеничная дверь на улицу открыта. И она услышала голос Егора и этого Шуры. И замерла.
– Так передай. Понял? – жестко, зло говорил Егор. – Запомни и передай.
– Я передам… Но ты же знаешь его…
– Я знаю. Он меня тоже знает. Деньги он получил?
– Получил.
– Все. Я вам больше не должен. Будете искать, я на вас всю деревню подниму. – Егор коротко посмеялся. – Не советую.
– Горе… Ты не злись только, я сделаю, как мне велено: если, мол, у него денег нет, дай ему. На.
И Шура, наверно, протянул Егору заготовленные деньги. Егор, наверно, взял их и с силой ударил ими по лицу Шуру – раз, и другой, и третий. И говорил негромко, сквозь зубы:
– Сучонок… Сопляк… Догадался, сучонок!..
Люба грохнула чем-то в сенях. Вышагнула на крыльцо…
Шура стоял, руки по швам, бледный…
Егор протянул ему деньги, сказал негромко, чуть хриплым голосом:
– На. До свидания, Шура. Передавай привет! Все запомнил, что я сказал?
– Запомнил, – сказал Шура. Посмотрел на Егора последним – злым и обещающим – взглядом. И пошел к машине.
– Ну вот! – Егор сел на приступку. Проследил, как машина развернулась… Проводил его глазами и оглянулся на Любу.
Люба стояла над ним.
– Егор… – начала она было.
– Не надо, – сказал Егор. – Это мои старые дела. Долги, так сказать. Больше они сюда не приедут.
– Егор, я боюсь, – призналась Люба.
– Чего? – удивился Егор.
– Я слышала, у вас… когда уходят от них, то…
– Брось! – резко сказал Егор. И еще раз сказал: – Брось. Садись. И никогда больше не говори об этом. Садись… – Егор потянул ее за руку вниз. – Что ты стоишь за спиной, как… Это нехорошо – за спиной стоять, невежливо.
Люба села.
– Ну? – спросил весело Егор. – Что закручинилась, зоренька ясная? Давай-ка споем лучше!
– Господи, до песен мне…
Егор не слушал ее.
– Давай я научу тебя… Хорошая есть одна песня. – И Егор запел:
«Калина красная-а-а,
Калина вызрела-а…»
– Да я ее знаю! – сказала Люба.
– Ну? Ну-ка, поддержи. Давай:
«Калина…»
– Егор, – взмолилась Люба, – Христом богом прошу, скажи: они ничего с тобой не сделают?
Егор стиснул зубы и молчал.
– Не злись, Егорушка. Ну, что ты?
И Люба заплакала.
– Как же ты меня-то не можешь понять: ждала я, ждала свое счастье, а возьмут да… Да что же уж я, проклятая, что ли? Мне и порадоваться в жизни нельзя?..
Егор обнял Любу и ладошкой вытер ей слезы.
– Веришь ты мне? – спросил.
– «Веришь», «веришь»… А сам не хочет говорить. Скажи, Егор, я не испугаюсь. Может, мы уедем куда-нибудь…
– О-о!.. – взвыл Егор. – Станешь тут ударником! Нет, я так никогда ударником не стану… честное слово, Люба, я не могу, когда плачут. Не могу!.. Ну сжалься ты надо мной, Любушка.
– Ну, не буду, не буду. Все будет хорошо?
– Все будет хорошо, – четко, раздельно сказал Егор. – Клянусь, чем хочешь… всем дорогим. Давай песню. – И он запел первый:
«Калина красная-а-а,
Калина вызрела-а…»
Люба поддержала, да так тоже хорошо подладилась, так славно. На минуту забылась, успокоилась:
«Я у залеточки
Характер вызнала-а,
Я не уважила,
А он пошел к другой.
А я пошла с другим –
Ему не верится,
Он подошел ко мне
Удостовериться-а-а…»
Из-за плетня на них насмешливо смотрел Петро.
– Спишите слова, – сказал он.
– Ну, Петро, – обиделась Люба. – Взял спугнул песню.
– Кто это приезжал, Егор?
– Дружок один. Баню будем топить? – спросил Егор.
– А как же? Иди-ка сюда, что скажу…
Егор подошел к плетню. Петро ему на ухо что-то заговорил.
– Петро! – сказала Люба. – Я ведь знаю, чего ты там, знаю. После бани!
– Я жиклер его прошу посмотреть, – сказал Петро.
– Я только жиклер гляну… – сказал Егор. – Там, наверно, продуть надо.
– Я вам дам жиклер! После бани, сказала, – сурово молвила напоследок Люба. И ушла в дом. Она вроде и успокоилась, но все же тревога вкралась в душу. А тревога та – стойкая; любящие женщины знают, какая это стойкая, живучая боль.
Егор полез через плетень к Петру.
– Бренди – это дерьмо, – сказал он. – Я предпочитаю или шампанзе или «Реми-Мартин».
– Да ты спробуй!
– А то я не пробовал! Еще меня устраивает, например, виски с содовой…
Так, разговаривая, они направились к бане.
Теперь то самое поле, которое Егор пахал, засевали. Егор же опять и сеял. То есть он вел трактор, а на сеялке, сзади, где стоят и следят, чтоб зерно равномерно сыпалось, стояла молодая женщина с лопаточкой, Галя.
Петро подъехал к ним на своем самосвале с нашитыми бортами – привез зерно. Засыпали вместе в сеялку. Малость поговорили с Егором.
– Обедать здесь будешь или домой? – спросил Петро.
– Здесь.
– А то отвезу, мне все равно ехать.
– Да нет, у меня с собой все… А тебе чего ехать?
– Да что-то стрелять начала. Правда, наверно, жиклер.
Они посмеялись, имея в виду тот «жиклер», который они вместе «продували» прошлый раз в бане.
– У меня дома есть один, все берег его…
– Может, посмотреть – чего стреляет-то?
– Ну, время еще терять. Жиклер, точно. Я с ним давно мучаюсь, все жалко было выбрасывать. Но теперь уж сменю.
– Ну, гляди. – И Егор полез опять в кабину. Галя стала на свое место, а Петро поехал развозить зерно к другим сеялкам.
И трактор тоже взревел и двинулся дальше.
…Егор
