с нами!
– Я, Степушка, с круга свихнусь тогда. Кто кормить-то будет? Вас вон сколь…
– Наедимся, руки ишо целые, чего нас кормить? Иди, мне охота с тобой выпить.
Матрена, сухая, подвижная старуха, вытерла о передник руки, протиснулась к Степану.
– Давай, кресничек! – Приняла чарку. – С благополучным вас прибытием, казаки! Слава господу! А кто не вернулся – царство небесное, земля пухом лежать. Дай бог, чтоб и всегда так было – с добром да удачей.
Выпили. Помолчали, вспомнив тех, кому не довелось дожить до этих хороших дней.
– Как там, в Черкасском, Матрена Ивановна? – поинтересовался Федор Сукнин. – Ждут нас аль нет? Чего Корней, кум твой, подумывает?
– Корней, он чего?.. Он притих. Его не враз поймешь: посапливает да на ус мотает.
– Хитришь и ты, Ивановна. Он, знамо, хитер, да не на тебя. Ты-то все знаешь. Али от нас таисся?
Повернулись к Матрене, ждали… Стало вовсе тихо. Конечно, охота знать, как думают и как говорят в Черкасском войсковой атаман и старшина. Может, старуха чего и знает…
– Не таюсь, чего мне от вас таиться. Корней вам теперь не друг и не товарищ: вы царя нагневили, а он с им ругаться не будет. Он ждет, чего вам выйдет за Волгу да за Яик… За все. А то вы Корнея не знаете! Он за это время не изменился.
Степан слушал умную старуху, понимал, что она говорит правду: с Корнеем их еще столкнет злая судьба, и, наверное, скоро.
– Ну, а как нам худо будет, неуж на нас попрет? – пытал Федор, большой любитель поговорить со стариками.
– Попрет, – ясно сказала прямая старуха.
– Попрет, – согласились казаки. – Корней-то? Попрет, тут даже гадать нечего.
– А старшина как?
– Как промеж себя говорят?
– И старшина ждет. Ждут, какой конец будет.
– Конца не будет, кресная, – сказал Степан. – Нету пока.
– А вы поменьше про это, – посоветовала старуха. – Нету – и нету, а говорить не надо. Не загадывайте.
– Шила в мешке не утаишь, старая, – снисходительно сказал Стырь, опять весь разнаряженный и говорливый. – А то не узнают! – Стырь даже и на побывку домой не шел от войска – откладывал.
– Тебе-то не токмо шила не утаить… Сиди уж. Ты со своим носом впереди шила везде просунесся…
– Старуха моя живая? Ни с кем там не снюхалась без меня?
– Живая, ждет не дождется. Степан… – Матрена строго глянула на крестника. – Это кака же така там девка-то у тебя была?
Степан хотел отмахнуться от мелкого разговора, нахмурился даже, чтоб сразу пресечь еще вопросы.
– Какая девка?
– У тебя девка была…
– Будет тебе, кресная! С девкой какой-то привязалась…
– Шахова девка, чего глаза-то прячешь? – не унималась Матрена. – Ну, приедет Алена… Ты послал ли за ей?
– Послал, послал. – Степан не рад был, что и подал старухе.
– Кого послал?
– Ваньку Болдыря. Ты… про девку-то – не надо, – вовсе строго посоветовал Степан.
– А то не скажут ей? Лапти плетешь, а концов хоронить не умеешь.
– Ну, скажут – скажут. Как они там? Фролка?..
– Бог милует. Фролка с сотней к калмыкам бегали, скотины пригнали. Афонька большенький становится… Спрашивает все: «Скоро тятька приедет?»
– Глянь-ка!.. Неродной, а душонкой прильнул, – подивился Федор. – Тоже тоскует.
– Какой он там был-то!.. Когда мы, Тимофеич, на татар-то бегали, Алену-то отбили? – заговорил дед Любим.
– Год Афоньке было, – неохотно ответил Степан. Он не любил вспоминать про тот бой с татарами и как отбил он красивую Алену… В том бою он только про Алену и думал – совестно вспоминать. Афоньку же, пасынка, очень полюбил – за нежное, доверчивое сердце.
– Ах, славно мы тада сбегали!.. – пустился в воспоминания дед Любим. – Мы, помню, забылись маленько, распалились – полосуем их почем зря, только калганы летят… А их за речкой, в леске, – видимо-невидимо. А эти-то нас туда заманывают. Половина наших уж перемахнули речку – она мелкая, а половина ишо здесь. И тут Иван Тимофеич, покойничек, царство небесное, как рявкнет: «Назад!» Мы опомнились… А из лесочка-то их туча сыпанула. А я смотрю: Стеньки-то нету со мной. Все рядом был – мне Иван велел доглядывать за тобой, Тимофеич, дурной ты какой-то тот раз был, – все видел тебя, а тут как скрозь землю провалился. Можеть, за речкой? Смотрю – и там нету. Ну, думаю, будет мне от Ивана. «Иван! – кричу. – Где Стенька-то?!» Тот аж с лица сменился… Глядим, наш Стенька летит во весь мах – в одной руке баба, в другой дите. А за ним… не дай соврать, Тимофеич, без малого добрая сотня скачет. Тут заварилась каша…
Степан налил себе чару.
– Хватит молоть, дед. Наливайте.
– Там к старухе моей никто не подсыпался? – опять спросил подпивший Стырь у Матрены. – Чего молчишь-то?
За столом засмеялись; гулянка стала опять набирать ширь и волю, чтобы потом выплеснуться отсюда, из тесноты.
– А то ведь я чикаться с ей не буду: враз голову отверну на рукомойник. У меня разговор короткий…
– У тебя, дедка, все коротко, только нос… это… – повел было свою любимую тему большой Кондрат. Левая рука его покоилась пока в петельке из сыромятного ремешка, перекинутого через шею.
– Цыть! – резво осадил его Стырь. – У тебя зато: грудь нараспашку, а язык на плечо. Замолкни здесь с носом, поганец.
– Клюку она на тебя наготовила, твоя старуха… Ждет, – сказала Матрена на расспросы Стыря.
– Ей уж шепнули, наверно, как ты с шахинями-то там… А? Греховодник ты, Стырь!.. Никак уняться не может! Откуль только силы берутся!
В землянку вошел казак, протиснулся к атаману.
– Батька, москали-торговцы пришли. Просют вниз пустить.
– Не пускать, – сразу сказал Степан. – Куда плывут, в Черкасской?
– Туда. Говорят…
– Не пускать. Пусть здесь торгуют. Поборов никаких – торговать по совести, а на низ не пускать ни одну душу. Вперед делать так же. Не обижать никого.
Казак вышел.
– Не крутенько ли, батька? – спросил Федор. – Домовитые лай подымут… Без хлеба ведь останутся.
– Нет, – еще раз сказал Степан. – Федор, чего об Алешке и об Ваське слыхать?
– Алешка сдуру в Терки попер, думал, мы туда выйдем, кто-то, говорят, сказал ему так…
– Это знаю. Послал к нему?
– Послал. Ермил Кривонос побег. Васька где-то на Руси, никто толком не ведает. К нам хотел после Сережки, а домовитые его на войну повернули…
– Пошли в розыск. Подходют людишки? – Степан – и спросил это, и не спросил – сказал, чтоб взвеселить лишний раз себя и других.
– За четыре дня полтораста человек. Но – голь несусветная. Прокормим ли всех? Можеть, поумериться до весны…
– Казаки есть сегодня? – Степан ревниво следил, сколько подходит казаков, своих, с Дона, и с Сечи.
– Мало. Больше с Руси. Еслив так пойдут, то… Прокормить же всех надо. – Так повелось, что Федор Сукнин ведал кормежкой войска, и у него об своем и болела душа.
– Всех одевать, оружать, поить и кормить. За караулом смотреть. Прокормим, всех прокормим. Делайте, как велю.
– Сделать-то мы сделаем… А чего… до весны-то пока бы…
– Наливай! – сбил Черноярец Федора. – Разговорился…
– Ваня… ты, еслив опьянел…
– Ты меня напои сперва! Опьянел… Нет!
– А не сыграть ли нам песню, сынки?! – воскликнул Стырь.
– Любо! – поддержали со всех сторон. – Теперь – дома.
– Заводи! – смешно распорядился опять Иван и саданул кулаком по столу. Сивуха прямо на глазах меняла человека: вместо спокойного, разумного казака, каким знали Ивана, сидел какой-то крикливый, задиристый дурак. Оттого, может, и не пил Иван часто, что знал за собой этот грех и тяготился им.
– Чего расшумелся-то? – урезонил Степан верного есаула; атаман, пока не случался пьян, брезговал пьяными, не терпел. Но и сам он бывал не лучше, только споить труднее. – А где ж Фрол Минаев? – вспомнил вдруг Степан. – Где, я его не вижу?.. А? – Он посмотрел на всех… и понял. И уж досказал – так, чтобы досказать, раз начал: – Я же не велел пока в Черкасской ходить… Никому же не велел!
С минуту, наверно, было тихо. Степан еще раз посмотрел на всех, с досадой. Положил кулак на стол. Не сразу снова заговорил. И заговорил опять – с запоздалой горечью, не зло.
– Чего ж не сказали? Молчат… Говорите!
И опять никто не решился ему ответить. А надо-то всего было сказать: ушел Фрол. Совсем ушел. Предал.
– Ну? Похоже, поминки получились? По Фролке…
– Погулять охота было, Тимофеич, – честно сказал Стырь. – При тихой погоде… без грому.
– И погуляем! Чего нам не погулять? Одна тварь уползла – не велика утеря. Он давно это задумал, я чуял. Давай.
Налили чарки. Но больно резанула по сердцу атамана измена умного есаула. Он с трудом пересиливал эту боль.
– Ну свижусь я с тобой, Фрол, – сказал он негромко, себе. – Свижусь, Фрол. Давайте, браты!.. Давай песню, Стырь. С Фролом вс»: он свою песню спел. Пошла душа по рукам… Давай, Стырь, заводи.
Нет, не так давно задумал Фрол Минаев измену, а после того разговора, как порубили стрельцов и сидели на берегу Волги: с этого момента он знал, что уйдет. Тогда понял Фрол, что Степан теперь не остановится – пролилась дорогая и опасная кровь. И понял еще Фрол, что Степан захотел пролить эту кровь поверх жалости, помимо прямой надобности – чтобы положить конец своим сомнениям и чтобы казаки тоже замарались красным вином страшенной гульбы. Вот тогда твердо решил Фрол уйти. Это было недавно.
***
В глухую полночь и теплынь к острову подплыла большая лодка.
С острова, с засеки, окликнули сторожевые.
– Свои, – отозвался мужской голос с лодки. – Ивашка Болдырь. Батьке гостей привез.
– А-а… Давайте, ждет. С прибытием, Алена!
Степан лежал на кровати в шароварах, в чулках, в нательной рубахе… Не спалось. Лежал, устроив подбородок на кулаки, думал свою думу, вслушивался в себя: не встревожится ли душа, не завещует ли сердце недобро… Нет, все там тихо, спокойно. Даже непонятно: такие дела надвигаются, вот уж и побежали в страхе, и не дураки побежали, и не самые робкие – чем-чем, а робостью Фрол не грешил, – ну? А как дадут разок где-нибудь, тогда чья очередь бежать? И мысль второпях обшаривала всех, кто попадался в памяти… Ну, Иван Черноярец, Федор, Ларька, Мишка, Стырь – такие лягут, лягут безропотно многие и
