многие… А толк-то будет, что ляжем? Видел Степан, но как-то неясно: взросла на русской земле некая большая темная сила – это притом не Иван Прозоровский, не Семен Львов, не старик митрополит – это как-то не они, а нечто более зловещее, не царь даже, не его стрельцы – они люди, людей ли бояться?.. Но когда днем Степан заглядывал в лица новгородским, псковским мужикам, он видел в глазах их тусклый отблеск страшной беды. Оттуда, откуда они бежали, черной тенью во все небо наползала всеобщая беда. Что это за сила такая, могучая, злая, мужики и сами тоже не могли понять. Говорили, что очутились в долгах неоплатных, в кабале… Но это понять можно. Сила же та оставалась неясной, огромной, неотвратимой, а что она такое? – не могли понять. И это разжигало Степана, томило, приводило в ярость. Короче всего его ярость влагалась в слово – «бояре». Но когда сам же он хотел вдуматься – бояре ли? – понимал: тут как-то не совсем и бояре. Никакого отдельного боярина он не ненавидел той последней искупительной ненавистью, даже Долгорукого, который брата повесил, даже его, какой ненавидел ту гибельную силу, которая маячила с Руси. Боярина Долгорукого он зашиб бы при случае, но от этого не пришел бы покой, нет. Пока есть там эта сила, тут покоя не будет, это Степан понимал сердцем. Он говорил – «бояре», и его понимали, и хватит. Хватит и этого. Они, собаки, во многом и многом виноваты: стыд потеряли, свирепеют от жадности… Но не они та сила.
Та сила, которую мужики не могли осознать и назвать словом, называлась – ГОСУДАРСТВО.
За дверью, на улице, послышались шаги, голоса…
Степан сел, опустил ноги на пол… Уставился на дверь.
Вошли Фрол Разин, Алена и десятилетний Афонька.
– Ну вот, – сказал Степан со скрытой радостью. – Заждался вас. Что долго-то там?
Алена припала к мужу, обняла за шею… Степан поднялся, тоже поприобнял жену, похлопывал ее по спине и говорил:
– Ну вот… Ну, здорово. Ну?.. Сразу – плакать. Чего?
Алена плакала и сквозь слезы шепотом говорила:
– Прилетел, родной ты мой. Думала уж, пропал там – нет и нету… Все глазыньки свои проглядела.
– Ну!.. Пропасть – это тоже суметь надо. Ну, будет. Дай с казаками-то поздороваюсь. Будет, Алена,
Фрол и Афонька ждали у порога. Афонька улыбался во все свои редкие зубы. Черные глазенки радостно блестели.
– Год нету, другой нету – поживи-ка так… Совсем от дому отбился, – говорила Алена как будто заготовленные слова – так складно, к месту они получались.
– Будет тебе…
– Другие хоть к зиме приходют, а тут… Молилась уж, молила матушку пресвятую богородицу, чтоб целый пришел…
– Афонька, здорово, сынок. Иди ко мне, – позвал Степан, с легким усилием отстраняя Алену. – Иди скорей.
Афонька прыгнул к Степану на руки, но от поцелуев решительно уклонился.
– Вот так! – похвалил Степан. – Так, казаче. – Посадил его на кровать.
Поздоровался с братом за руку.
– Ты, никак, ишо вырос, Фрол?
– Да где? – Рослый, усатый Фрол мало походил на старшего брата – красивее был и статнее. – А ты седеть начал.
– А жена-то где твоя? – полюбопытствовал Степан.
– Да там пока…
– Чего? Не поехала, что ль?
– Да… потом. Чего седеть-то начал?
– Ну, рассказывайте, какие дела? Кто первый? Афонька?..
Афонька все улыбался.
– Ты что это, разговаривать разучился? А? – Степан тоже улыбался; на душе было хорошо, только скорей бы ушла уж эта первая бестолковая минута.
– Пошто? – спросил Афонька. – Умею.
– Отвык. Скажи, сынок: ишо бы два года шлялся там, так совсем бы забыли, – встряла опять Алена.
– Не-ет, Афонька меня не забудет. Мы друг дружку не забудем. Мы, скажи, матерю скорей забу… – Степан осекся, конфузливо глянул на Алену. Та с укоризной покачала головой.
– Э-эх!.. То-то и оно. Седеть-то начал, а все не образумисся, все как кобель молодой…
Фрол засмеялся.
– Ну пойду, – сказал он. – Завтра погутарим.
– Погодь! – остановил Степан. – Давайте пропустим со стречей-то. Я тут маленько запасся… Упрятал от своих глотов. Ален, собери-ка на скорую руку.
Алена принялась накрывать на стол.
– Где тут у тебя чего?
– Там… разберись сама. Садись, Фрол, рассказывай.
– Порассказали!.. – все хотела поворчать Алена. – В глаза людям глядеть совестно. Скрозь землю готовя провалиться… Тьфу! Да ишо – черная! Хоть бы уж…
– Будет, Алена, – миролюбиво сказал Степан. – Нашла об чем гутарить. Рассказывай, Фрол.
Фрол – не охотник до войны, до всяких сговоров, хитростей военных. Не в разинскую породу. Он – материн сын, Черток: покойница больше всего на свете боялась войны, а жила с воином и воинов рожала. Зато уж и тряслась она над Фролом, меньшим своим… Помирала, просила мужа и старших сынов: «Не маните вы его с собой, ради Христа, не берите на войну. Пускай хоть он от ее спасется, от проклятой».
– Чего рассказывать-то? – Фрол сел на кровать. Он правда не знал, что Степану интересно и нужно знать.
– Корнея когда видал?
– Вчерась.
– Ну? – насторожился Степан.
– Он хотел сам приехать… Приедет на днях. Велел сказать: как от его к тебе казак будет, чтоб сплыл ты с тем казаком ниже куда-нибудь для разговору. Не хочет, чтоб его на острове видели.
– Лиса хитрая. Не дождется. Как казаки там?
– Россказней про тебя!.. – со смехом воскликнул Фрол.
– Хоть уши затыкай! – вставила Алена.
– Ко мне собираются? – допрашивал Степан брата, с умыслом не замечая Алениного большого желания – допросить его самого.
– Собираются. Много. Не знают только, чего у тебя на уме.
– Правда, что ль, половина шаховых городов погромил?
– Маленько потрясли, – уклончиво ответил Степан. – А домовитые как?
– Молчат.
– От царя никого не было?
– Нет.
– Ну, садись. Садись, братуха!.. Вот и выпьем вместях – давно думал. Алена, как у тебя?
– Садитесь. – Алена доставала из корзины, которую привезла с собой: домашнее печенье, яйца, варенец… – Хотела больше взять, да этот Иван, как коршун, похватал, как были…
– Молодец, – похвалил Степан. – Нечего там сидеть… у врагов.
– Какие же там враги? – изумилась Алена.
Фрол тоже с любопытством посмотрел на брата. Младенец! Мать-то не зря просила: не воин. Жалко будет, если убьют… Грех на душу возьмешь с таким.
– Ну – будут враги: дело наживное. Ах, Афонька!.. Штуку-то я тебе какую привез! Ах, штука!.. – Степан наклонился, достал из-под кровати городок, вырезанный из кости. – Царь-город. Во, брат, какие бывают! На, играй!
Алена оглядела избушку: должно быть, хотела знать, что же ей-то привез муженек, какие подарки. Так уж… спасительно устроена русская баба: она может подняться до прощения даже и тогда, когда прощения у нее не просят, не вымаливают. Она только найдет – бессознательно, не хитря – какую-нибудь уловку и уверует, что ей, например, – жалко, грех, или что она больше всего на свете любит богатство… Она пощадит оскорбителя и пощадит себя.
Степан перехватил ее взгляд, засмеялся коротко, непонятно.
– Потом, Алена. Подай нам сперва.
– Кресная у тебя? – спросил Фрол.
– Здесь.
– Не мог удержать. Говорю: пришлет он кого-нибудь, куда ты одна! Нет – пойду. Так ушла.
– Она молодец. Ну?.. С приездом вас. И нас. Со стречей.
– С радостью нас, – сказала Алена, чокаясь с казаками золотой чарой, на которую невольно и попросту дивилась: не видывала такой красивой.
Фрол ушел поздно; он захмелел, все улыбался и смотрел на брата, не понимая, наверное, чем он так колыхнул молву?
Алена разобрала постель… Степан помиловался с ней, и она уснула. А Степан в ту ночь так и не мог заснуть до света.
Дождался, в окна землянки забрезжил слабенький синий туман. Тогда он осторожно высвободил руку, на которой лежала голова жены, встал…
– Ты чего? – спросила Алена. – Ни свет ни заря…
– Спи, – сказал Степан. Присел, погладил теплую, со сна особенно хорошую Алену. – Пойду к казакам.
– Господи!.. Хоть маленько-то побудь со мной. Куда они денутся, твои казаки! Спят ишо все…
– Побуду, побуду. Спи. Мне надо.
Степан надел шаровары, сапоги… Накинул кафтан и вышел из землянки.
Городок спал. Только часовые ходили вдоль засеки да чей-то одинокий костер сиротливо трепыхался у одной из землянок.
Степан подошел ближе к костру… Два в дым пьяных казака, обнявшись, беседовали.
– Ты мне ее покажь… Покажь, ладно?
– Ладно.
– Не забудь только, ладно? Покажь, не забудь…
– Кого?
– Эту-то…
– А-а. Не, она для нас – тьфу!
– Кто?
– Эта-то, Манька-то.
– Какая Манька?
– Ну, эта-то!
– А-а. А мы ее обломаем…
– Кого?
– Ну, эту-то…
Степан постоял, послушал, усмехнулся и пошел дальше.
Прекрасен был этот рассветный час золотого дня золотой осени. Свежий ветерок чуть шевелил листья вербы и тальника. Покой, как сонная лень, покой держал землю. Вся она, не такая уж необъятная, нежилась еще в ладонях покоя. Скоро проснутся люди… Опять – в суете, в словах – явится важность людей, но вот сейчас-то, когда такой покой, – так это все не важно, вся эта суета, слова… Даже смешно.
Степан вошел в землянку, где поселились Иван Черноярец со Стырем: эти двое постоянно ругались, но и постоянно – молча – дружили, всегда жили вместе.
Иван легко отнял голову от кафтана, служившего ему подушкой. Спросил встревоженно:
– Что?
– Ничего, погутарить пришел.
Степан глянул на спящего Стыря, присел на лежак к Ивану.
– Вчерась я сон чудной видал, Ваня: как вроде мы с отцом торгуем у татарина коня игренева. Хороший конь!.. А татарин цену несусветную ломит. Мы с отцом и так, и эдак – ни в какую. Смотрю я на отца-то, а он мне мигает: «Прыгай-де на коня и скачи». У меня душа заиграла… Я уж присматриваю, с какого боку ловчей прыгнуть. Хотел прыгнуть, да вспомнил: «А как же отец-то тут?!» И проснулся.
– Было когда-нибудь так? – спросил Иван, превозмогая похмельную боль в теле: весь день хворать будет Иван.
– С отцом – нет, с браткой Иваном было. Послал нас как-то отец пару коней купить, мы их силком отбили, а деньги прогуляли. Отец выпорол нас, коней возвернул…
Ивану еще и жалко, что недоспал. Зевнул.
– Ты чего пришел-то: сон рассказать?
Степан долго молчал, сосал трубку, смотрел вниз.
– Утро ясное, – сказал он вдруг. – Не в такое бы утро помирать. А? – И глянул на есаула пытливо и весело.
– О!.. – удивился Иван. – Куда тебя уклонило. Это мне седня про смерть-то надо… Перестарался вчерась… дурак.
– Вот чего… – Степан сплюнул горьковатую слюну. – Прибери
