уязвить, старожилым людям в обман не вводить; молодым парням ничем не вредить, а быть тебе перед ними соколом, а им – дроздами.
А будь ты, мое дитятко, моим словом крепким – в нощи и в полунощи, в часу и в получасье, в пути и дороженьке, во сне и наяву – сбережен от смерти напрасной, от горя, от беды, сохранен на воде от потопленья, укрыт в огне от сгоренья.
А придет час твой смертный, и ты вспомяни, мое дитятко, про нашу любовь ласковую, про наш хлеб-соль роскошный, обернись на родину славную, ударь ей челом седмерижды семь, распростись с родными и кровными, припади к сырой земле и засни сном сладким, непробудным.
Заговариваю я, раба, Степана Тимофеича, ратного человека, на войну идущего, этим моим крепким заговором. Чур, слову конец, моему делу венец.
Алена упала головой на подушку, завыла в голос:
– Ох, да не отдала б я его, не пустила б…
– Поплачь, поплачь, – посоветовала Матрена. – Зато легше будет. Шибко только не ори – пускай поспит.
– Ох, да на кого же ты нас покидаешь-то?.. Да и что же тебе не живется дома-то? Да и уж так уж горько ли тебе с нами? Да родимый ты мо-ой!.. – с болью неподдельной выла Алена.
Степан поднял голову, некоторое время тупо смотрел на жену… Сообразил, что это прощаются с ним.
– Ну, мать твою… Отпевают уж, – сказал недовольно.
Уронил голову, попросил:
– Перестань.
– 3 —
Шли стругами вверх по Дону. И конники – берегом.
Всех обуяла хмельная радость. Безгранична была вера в новый поход, в счастье атамана, в удачу его.
Весна работала на земле. Могучая, веселая сила ее сулила скорое тепло, жизнь.
Степан ехал берегом.
В последние дни он приблизил к себе Федьку Шелудяка. Нравился ему этот совершенно лишенный страха и совести выкрест, калмык родом, отпетая голова, ночной работничек. Был он и правда редкий человек – по изворотливости, изобретательности ума, необыкновенной выносливости и терпению.
Федька ехал рядом со Степаном, дремал в седле: накануне крепко выпили, он не проспался. Опохмелиться атаман никому не дал. И сам тоже не опохмелился.
Степан чуть приотстал… И вдруг со всей силой огрел Федькиного коня плетью. Конь прыгнул, Федька чудом усидел в седле, как, скажи, прирос к коню, только голова болтанулась.
Степан засмеялся. Похвалил:
– Молодец.
– Э-э, батька!.. Меня с седла да с бабы только смерть сташшит, – похвалился Федька.
– Ну? – не поверил Степан.
– Ей-богу!
– А хошь, вышибу? На спор…
– Хочу. Поспать. Дай поспать, потом вышибешь.
Степан опять засмеялся, покачал головой:
– Иди в стружок отоспись.
Федька подстегнул коня и поскакал, веселый, к берегу.
Сзади атамана тронул подъехавший казак, сказал негромко:
– Что? – встрепенулся Степан; улыбку его как ветром сдуло.
– Иван Черноярец казака срубил.
– Как? – Степан ошалело смотрел на казака, не мог понять.
– Совсем – напрочь, голова отлетела.
Степан резко дернул повод, разворачивая коня… Но увидел, что сам Иван едет к нему в окружении сотников и казаков. Вид у Ивана убитый.
Степан подождал, когда они подъедут, сказал коротко:
– Ехай за мной. – Подстегнул коня и поскакал в степь, в сторону от войска.
Иван поспевал за ним. Молчали.
Далеко отъехали… Степан осадил коня, подождал Ивана.
– Как вышло? – сразу спросил он есаула.
– Пьяные они… Полезли друг на дружку, до сабель дошло. Я унять хотел, он – на меня… Казак-то добрый. – Иван зачем-то глянул на свою правую руку, точно боялся увидеть на ней кровь казака.
– Кто?
– Ну?
– Ну и рубнул… Сам не знаю, как вышло. Не хотел. – Иван хмурился, не мог поднять головы.
Степан помолчал.
– А чего такой весь? – вдруг остервенело спросил он.
– Какой? – не понял Иван.
– Тебе не есаулом счас с таким видом, а назем выгребать из стайки! Впору слезьми реветь!..
– Жаль казака… Не хотел ведь. Чего ж мне, веселиться теперь?
– Ты эту жаль позабудь! Рубнул – рубнул, ну и все. А сопли распускать перед войском – это я тебе не дам. Ты – вож! Случись завтре: достанет меня стрелец какой-нибудь, кто все в руки возьмет? Кто, еслив есаулы мои хуже курей снулых? Надо про это думать или нет? Жалко? Ночь придет – пожалей. Один.
Помолчали.
– И мне жалко. В другое время я б тебя живого вместе с убитым закопал, – досказал Степан. – За казака.
Иван вздохнул:
– В другое время… В другое время я б сам поостерегся с саблей – черт подтолкнул. Казак-то добрый… я его знал хорошо. А тут как збесился: глаза красные, никого не видит… ажник жуть берет. Я уж с им и так и эдак – не слышит ничего и не видит. Ну, и вот… и вышло.
– Вперед за пьянством гляди хорошенько. Ни капли, ни росинки маковой на походе! Ехай с глаз долой и не показывайся такой. И казакам не кажись. Очухайся один где-нибудь.
Иван поскакал назад, Степан – в голову конницы.
Обеспокоенные событием, его ждали Федор Сукнин, Ларька, Стырь, дед Любим. Убийство воина-казака своим же казаком – дело редкостное. Боялись за Ивана: если атаман некстати припомнит войсковой закон, есаул может поплатиться за казака головой. Случалось, хоронили в одной могиле обоих казаков – убитого и убийцу его, живого, при этом вовсе не разбирались, почему и как случилось убийство.
Степан налетел на есаулов:
– Был приказ: на походе в рот не брать?! Был или не был?
– Был, – откликнулся за всех Федор.
– Куда смотрите?! До дури уж допиваются!..
Молчание.
– Ивана не виню, рубнул верно. Вперед сам рубить буду и вам велю. Всем скажите! Пускай на себя пеняют.
Есаулы украдкой облегченно вздохнули – пронесло с Иваном.
– Макара схоронить по чести, – велел атаман. – И крест поставить.
***
На виду Паншина городка стали лагерем. Стояли двое суток, поджидая, когда подойдет со своими Чертоус; уговорились через посыльных встретиться здесь.
На третий день к вечеру на горизонте показались конные Васьки Уса.
Василий Родионович Ус (Чертоус) был к тому времени пожилым, понаторевшим военачальником, прошел две войны, поход под Москву… Поход был, правда, неудачный и горький – от Москвы казаки бежали, бросая по дороге приставших к ним мужиков, но неудача не сломила Василия, не остудила его страсть к войне и походам. Был он еще силен, горд, московский поход забыл.
Степану сказали про конных. Он вышел из шатра, тоже смотрел из-под руки. Он, пожалуй, волновался: охота было склонить славного Ваську с собой.
– Кто больше у его? – спросил у казаков.
– Больше из Вышнева Чира, – стал пояснять казак, ездивший нарочным к Василию, – голутьба. Запорожцы есть – с войны с им…
– Ты ездил к нему? – спросил Степан казака.
– Я.
– Как он?
– Ничо… Погляжу, говорит. Что, мол, за атаман, погляжу.
– Казаков принять хорошо, – велел Степан. И замолчал. Ждал. Должно свершиться важное: Ус поставит под верховную команду Разина свои казачьи отряды. Или – не поставит: Ус казак силен, молва про него на Дону добрая… Степан его не знал (дом Уса в Раздорах, да и там он бывает раз в год по обещанию – вечно в походах); его хорошо знал Сергей Кривой, дружок Уса. Сергей-то и рассказывал Степану про Василия. Сергей же сказал, что Ус – казак вовсе не глупый, но быковатый: заупрямится – с места не сдвинешь, но если изловчиться и захомутать его, – будет пахать.
Василий подъехал к группе Степана, остановился… Некоторое время спокойно, чуть насмешливо рассматривал казаков.
– Здорово, казаки-атаманы!
– Здорово! – ответили разинцы.
– Кто ж Стенька-то из вас?
Степан смолчал. Повернулся, пошел в шатер. Через некоторое время от него вышел Стырь и торжественно объявил:
– Атаман просит зайтить!
Василий, несколько огорошенный таким приемом, спешился, пошел в шатер. С ним вместе пошел еще один человек, не казачьего вида. Казаки – разинцы и пришлые, Уса, – молча смотрели на шатер: никто не ждал, что славные атаманы повстречаются так… странно.
– Чтой-то неласково ты меня стречаешь, – сказал Василий с усмешкой. – Аль видом я не вышел? Аль обиделся, что сразу в тебе атамана не узнал? Ты-то знаешь ли меня?
– Я тебя знаю, – успокоил Степан честолюбивого Уса, внимательно к нему приглядываясь. – Кто тебя не знает!
Поздоровались за руки.
– Сидай, – пригласил Степан.
– Дак мне чего своим-то сказать? Смутил ты меня, парень…
– Сказать, чтоб на постой разбивались. Эка, смутился!
Василий выглянул из шатра… И вернулся.
– Они у меня умные – сами сметили. Ты чего такой, Степушка? А?
– Какой?
– Какой-то – все приглядываисся ко мне… А слава шумит, что ты простецкий, погулять любишь… Врут? Тебе годов-то сколь?
– Сколь есть, все мои. Это кто? – Степан посмотрел на товарища Уса.
– Это мой думный дьяк, Матвей Иванов. Из мужиков… Башка! Завсегда при мне… Я его зову – думный дьяк.
– Пускай он пока там подумает. – Степан кивнул. – За шатром. Один. А мы погутарим…
– Я не помешаю, – скромно, с каким-то неожиданным внутренним достоинством сказал Матвей. Был он, в сравнении со своим атаманом, далеко не богатырского вида, среднего роста, костлявый, с морщинистым лицом, на котором сразу обращали на себя внимание глаза – умные, все понимающие, с грустной усмешкой. И Степан тоже невольно на короткий миг засмотрелся в эти глаза…
– Свой человек, – сказал Ус. – Говори при ем смело.
– Добре, нам таких надо. Дай-ка нам с атаманом погутарить, – настоял Степан. – Выйди.
Матвей вышел.
– Слыхал, чего я надумал? – прямо спросил Степан.
– Слыхал, – не сразу ответил Ус. – На Москву ийтить? Слыхал. Могу дорогу показать… Передний заднему дорога.
– Это по какой ты бежал-то? Плохая дорога. Мы другую найдем – надежней.
– Лихой атаман! – с притворным восхищением воскликнул Ус. – Уж и побегать не даст. А меня дед учил: не умеешь бегать, не ходи на войну. Бывает, Степа. Что горяч ты – это хорошо, а вот еслив горяч, да с дуринкой, – это плохо. Не ходи тада на Москву – там таких с колокольни вниз головой спускают.
Степан улыбнулся криво и недобро.
– Крепко тебя там припужнули…
– Что ты! Шибко уж колокольня-то та высокая. Не видал?
– Видал. Высокая.
– Какую ж ты дорогу себе выбрал? – спросил Ус. – Или – наугад, по-вятски?
– Это как же – по-вятски? – не понял Степан.
– Наугад! И говорится – наугад.
Степан внимательно посмотрел на простодушного Василия Родионыча.
– Наугад – не знаю, не ходил. Я люблю – наудачу.
А в лагере в это время налаживались другие отношения – там не о чем было спорить. Там все ясно.
Казаки Уса и
