разинцы, в отличие от вождей своих, скоро нашли общий язык – простой, без колючих зазубрин.

Обнаруживались старые знакомцы, вспоминались былые походы… Задымили костры. Гостей готовились принять славно, как и велел атаман.

Разинцы еще раньше принарядились – пускали пыль в глаза пришлым, кобенились – как же!

Стырь собрал вокруг себя целую ораву, показывает, как он «ходил» на Москву к царю.

– Он о так сидит на троне… Мишка, сядь.

– Да иди ты, – отказался Мишка, молодой казак.

– Где кум мой? – вспомнил Стырь. – Он тоже видал царя – покажет.

Дед Любим напялил на голову вывернутую наизнанку шапку, воссел на три положенных друг на друга седла. Сделал скучающее лицо… Стал важный и придурковатый.

– Ну, где там эти казаки-то?! – спросил. – Давайте их суда, я с имя погутарю.

– Не так! – воскликнул Стырь. – Давай: ты из бани пришел.

– А-а!.. Добре. – Дед Любим стал отчаянно чесаться. – В баньку нешто сходить?..

– Ды ты уж пришел! – заорали зрители.

– А-а!.. Ну-к… Эй! Бояры!.. Кварту сиухи мне: после бани выпью.

Поднесли «царю» сивухи. Он выпил.

– Ишшо.

– Будя.

– Ты что, горилки царю пожалел, сукин сын?! Ты должон на коленках передо мной ползать. Давай горилки! – Дед изобразил капризное «царское» величие. – Хочу кварту горилки! Хочу кварту горилки!.. – Больше было похоже на то, как капризничает злой ребенок, а не царь.

Ему подали еще. Дед выпил, смачно крякнул. Плюнул.

– Ах, хороша!.. Ну где там казаки-то?

В круг неторопливо вошел Стырь, тоже черт знает в чем – в каком-то непонятном балахоне. Тоже необыкновенно важный.

– Здоров, казак! – приветствовал его «царь». – Та чего эт в моем царстве шатаисся? Чего ты тут пронюхываешь у меня?

– Прикажи мне тоже дать сиухи, – подсказал Стырь.

– Э-э!.. – загудели зрители. – Вы тут упьетесь, пока покажете.

– Так надо, – сказал Стырь. – Перво-наперво вина подают.

– Правда, – поддержал Дед Любим. – Эй, бояры, где вы там, прихвостни? Дать казаку вина заморскыва.

Стырю подали чару вина. Он выпил.

– Ишшо. Я с дальней дороги – пристал.

– Дать ему! – велел «царь».

– Шевелись! – прикрикнул на «бояр» Стырь. – Царь велит!

Подали еще чару. Стырь выпил.

– Как доехал, казаченька? – ласково спросил «царь».

– Добре.

– А чего ты шатаисся по моему царству, мы желаем знать?

Стырь громко высморкался из одной ноздри, потом из другой. Стал полный дурак.

– Чего желаете знать?..

Нелегко матерому Чертоусу смирить гордое сердце – сразу стать под начало более молодого, своенравного Стеньки. Но велико и обаяние Разина, жестокое обаяние. Когда Степан хотел настоять на своем, он не искал слово помягче, он гвоздил словом. Он не скрывал раздражения. И это-то странным образом успокаивало людей: кто гневается, тот прав. Кто верит в себя, тот прав.

Не пощадил Степан старого казака: припомнил ему его паническое бегство из Москвы. Было так: Ус с ватагой военных охотников пошли на Москву просить, чтобы их употребили по назначению – они хотели воевать. Пошли, как на войну, – просить войны. Дорогой к ним пристали мужики. Эти, в глубине души, вовсе не так поняли поход на Москву – не просить пошли войны, а пошли воевать. Москва тоже поняла этот поход как наступление и выслала навстречу сильный отряд под командой Борятинского. Казаки бежали. Пешие мужики не могли убежать. Их убивали.

Это и припомнил Степан. Он говорил резко:

– Ты там мужиков бросил! Псу Борятинскому отдал неоружных людей на растерзанье… Вот как ты там хорошо ходил, той дорогой! И туда же опять зовешь?.. Бесстыдник.

– Тьфу!.. Дурак упорный! – Ус тоже злился. – Не приведи господи, но случится где-нибудь тебе в отступ ийтить – вот этой самой рукой, – Ус показал огромную ручищу, – подойду и по роже дам. А чего мне было делать? Заодно с мужиками ложиться? Это уж ты сам – наберешь мордвы-то, да чувашей, да ногайцев своих – с ими и подставляй лоб, кому хошь, хошь Борятинскому, хошь Долгорукому… Какой! Шибко уж памятливый – на чужую беду.

– Не лезь тада с советом, еслив свою беду не помнишь.

– Иван Болотников не дурней тебя был, а не поперся на Волгу.

– Вона! Спомнил…

– А чего же его забывать, добрый был вож… Дай бог побольше таких.

– Зато и пропал твой Иван.

– Пропал, да не за то. Вас ведь чего на Волгу-то тянет: один раз вышло там, вот и давай ишо… А с Волги тоже дорога на побег есть – Ермакова. – Ус поднялся, выглянул из шатра, позвал: – Матвей! Зайди к нам. Вот послушай, Степан, мужика – дошлый. Послушай, послушай, с лица не опадешь. Я его частенько слушаю.

Вошел Матвей.

– Там казачки-то… это… расходиться начинают, – сказал он и посмотрел на Степана. – Или – ничего, пускай?

– Гулять, что ль? Как же им не погулять? Не с татарвой стретились.

– Хорошее дело, – согласился Матвей. – Я к тому, что – размахнутся они счас широконько: знакомцев полно стрелось. А у вас тут, можеть, чего другое задумалось.

– У нас тут раскосяк вышел, – сказал Ус. – Не хочет Степан Тимофеич городками да весями ийтить, хочет – Волгой.

– Ну, я тебе то и говорил, – спокойно сказал Матвей. – Говорил я тебе: Степан Тимофеич будет склонять на Волгу.

– Да вот и растолкуйте вы мне, я в ум не возьму: пошто?

Степан с интересом слушал непонятный ему разговор. Мужик Матвей показался ему в самом деле умным. Очень понравилась его манера говорить: спокойно, негромко… На своем не настаивает, нет, но свое скажет. Глаза его понравились: грустные, умные, но и насмешливые. Интересный мужик.

– Раз: кто такой Степан Тимофеич? – стал рассуждать Матвей, адресуясь к Усу. – Донской казак. Правда, корнями-то он – самый что ни на есть расейский, но он забыл про то…

– Какой я расейский? Ты чего?

– Отец-то расейский. Воронежский. Мы так слыхали…

– Ну.

– Вот. Стало быть, есть ты донской казак, Степан Тимофеич. Как и ты, Василий Родионыч. Живется вам на Дону вольготно, поместники вас не гнут, шкур не снимают, жен, дочерей ваших не берут по ночам с постели – для услады себе. Вот… Спасибо великое вам, хоть привечаете у себя нашего брата. Да ведь и то – вся Расея на Дон не сбежит. А вы, как есть вы донские казаки, про свой Дон только и печалитесь. Поприжал вас маленько царь, вы – на дыбошки: не трожь вольного Дона! А то и невдомек: несдобровать и вашему вольному Дону. Он вот поуправится с мужиками да за вас примется. Уж поднялись, так подымайте за собой всю Расею. Вы на ногу легкие… Наш мужик пока раскачается, язви его в душу, да пока побежит себе кол выламывать – тут его сорок раз пристукнут. Ему бы – за кем-нибудь, он пойдет. А вы – эвон какие!.. За вами только и ходить. За кем же?

– Ты к чему это? – спросил Степан.

– Доном ийтить надо, Степан Тимофеич. Через Воронеж, Танбов, Тулу, Серпухов… Там мужика да посадских, черного люда, – густо. Вы под Москву-то пока дойдете – ба-альшое войско подведете. А Волгой – пошли с полтыщи с есаулами да с грамотками, – пускай подымаются да подваливают с той стороны. А там, глядишь, Новгород, да Ярославль, да Пошехонь с Вологдой из лесу вылезут – оно веселей дело-то будет! На Волге, знамо, хорошо – вольно. Опять же, погулять – где? На Волге. Там душу отвесть можно. А тут бы в самый раз: весь народишко раззудить!.. – Матвей заволновался, глаза его заблестели. – Ты скажи ему, да погромче – прикрикни: пошли! Сиднем засиделись, дьяволы! Волосьем заросли!.. По лесам-то с кистенем – черт вас когда ослобонит там, и детишков ваших. Они вон подрастают да следом за вами – в Петушки, купцов поджидать. Эх!..

– Ты чего ж, Матвей: на царя наметился? – спросил Степан, усмешливо прищурившись. – Ведь мы эдак, как ты советуешь-то, – все царство расейское вверх тормашками?..

– Пошто на царя?

Степан засмеялся:

– Напужался?.. Ну, так: вы – гости мои дорогие, я вас послушал, и будет. Пойдем Волгой.

– Пеняй на себя, Степан! – воскликнул Ус. – Баран самовольный. Силу собрал, а… Экий дурень! Пропадешь!

– Будешь со мной? – в упор спросил Степан.

– Куда ж я денусь?.. Ты тут теперь – царь и бог: не привязанный, а вижжать окол тебя буду. – Ус встал во весь огромный рост, хлопнул себя по бокам руками. – Золотая голова, а дурню досталась. Пошто уперся-то?

– Неохота сказывать.

– Это твоя первая большая промашка, Степан Тимофеич, – негромко, задумчиво и грустно сказал Матвей. – Дай бог, чтоб последняя. Ах, жаль какая!.. И ничего не сделаешь, правда.

В Черкасске домовитые казаки и старшина крепко задумались. За поход Стеньки они могли жестоко поплатиться, они понимали. Царь слал грамоты, царь требовал разузнать и обезопасить Разина – беспокоился. Но черт его обезопасит, Разина, если он пришел и сел, как в крепости, в своем Кагальнике, казаков не распустил… Иди обезопась его! Он сам кого хочешь обезопасит, да так, что – с головой вместе. Ждали весны: весной будет ясно, куда он пойдет. Может, теперь до турок попытаются добраться, тогда – с богом: там и лягут. Может, с калмыками или с крымцами сцепятся, тоже не страшно, даже хорошо: израсходуют силу в наскоках и утихнут. Старались еще зимой как-нибудь выведать, куда они подымутся по весне. Не могли выведать. Стенька грозил всем, а на кого точил потаенный нож, про то молчал. Даже пьяный не проговаривался. Гадали всяко – и так, и этак… Думали и так: не на Москву ли правда нацелился? Ждали весны. И вот подтвердились ужасные догадки: Разин пошел на Москву.

Особенно опечалились Корней Яковлев и Михайло Самаренин, войсковые атаманы. Корнею легко удавалась эта печальная игра; в душе он был доволен событиями.

Корней Яковлев, излишне грустный, как будто переболевший за эти дни, стукнулся в дверь дома Минаева Фрола. Из дома не откликнулись.

– Я, Фрол! – сказал Корней негромко.

Звякнул внутри засов. Фрол открыл дверь. Прошли молча в горницу.

В горнице сидел Михайло Самаренин. На столе вино, закуска… Домашних Фрола никого нету – услал, чтоб поговорить без помех.

– Дожили: середь бела дня – под запором, – сказал Самаренин, крупный казачина с красным обветренным лицом.

– Дожили, – вздохнул Корней, присаживаясь к столу. – Налей, Фрол.

– Долго он не нагуляет, – успокоил Фрол, наливая войсковому большую чарку. – Это ему