хуже вина. Я же тоже не бегал ни от татар, ни от турка, ни от шаховых людей… Но там я как-то… свою корысть, что ли, знал или… Да нет, тоже не то говорю – я не жадный. Но ведь там-то не боялся я, ты же знаешь…
– Там… Я знаю: там – это как собаки: перегрызлись и разбежались. Там ума большого не надо.
– Но там же тоже убивают. Ты говоришь: я больше всего смерти страшусь…
– Можеть, не страшисся. Только тебе – за рухлядь какую-нибудь не жалко жизнь отдать, а за волю – жалко, тебе кажется, за волю – это псу под хвост. Вот я и говорю – подневольный ты. По-другому ты думать не будешь, и зря я тут с тобой время трачу. А мне, еслив ты меня спросишь, всего на свете воля дороже. – Степан прямо посмотрел в глаза Фролу. – Веришь, нет: мне за людей совестно, что они измывательство над собой терпют. То жалко их, а то – прямо избил бы всех в кровь, дураков. Вот. Сгинь с глаз моих, Фрол: опять тебя ненавидеть стал. Сгинь! Раз уж сказал, не трону – не трону. Но – уходи.
Фрол поднялся, пошел к коню.
Степан тоже встал.
– Гады вы ползучие! – крикнул Степан. – Я тебе душу открыл тут… Дурак я! Ехай! Ублажай свою жизнь-дорогушу! Поганка. – Степана шатнуло от слабости… Он опустил голову, стиснул зубы и стал смотреть вниз, в землю.
Фрол вскочил на коня, крутнулся…
Прикинул, опасаться нечего – конь Степана далеко, сказал спокойно:
– От поганки слышу. Иди к своим любезным свистунам, они ждут не дождутся. На тем свете свидимся, только я туда попозже явлюсь.
Степан посмотрел на есаула… И все-таки не нашел бы он сейчас в себе желания убить его, даже если бы догнал и совладал безоружный с оружным, – не было желания. Странно, что не было, но так.
Фрол развернулся и поскакал прочь.
Степан пошел к своему молодому коню. Меринок виновато вскинул голову, скосил опасливый глаз, переступил ногами…
– Не бойся, дурашка, – ласково заговорил Степан. – Не бойся.
Почуяв доброе в голосе человека, конь остался стоять. Степан обнял его, поцеловал в лоб, в шею, в глаза, бесконечно добрые, терпеливые.
– Прости меня… Прости, ради Христа. – За что, Степан не знал, только хотелось у кого-нибудь просить прощения.
Конь дергал головой, стриг ушами.
– Прости!.. – сказал еще Степан.
Потом шли рядом – конь и человек. Голова к голове. Долго шли, медленно шли, точно выходили на берег из мутной, вязкой воды.
Солнце вставало над землей. Молодой светлый день шагал им навстречу, легко раскидывая по степи дорогие зеленые ковры.
– 5 —
Сразу, как Степан ускакал за Фролом, Кондрат разбудил Ивана Черноярца, и тот, плохо соображая, что к чему, не седлая коня, погнал вслед атаману. С ним увязалось еще десятка два казаков – те и подавно не знали, куда надо, зачем? Успели понять только: где-то в степи атаман. Один. Однако степь – большая: не нашли атамана. Вернулись.
Встретились недалеко от лагеря.
– Эк вас повскакало! – насмешливо воскликнул Степан. – На одного-то Фрола?
– Ушел, что ли? – спросил Иван.
– Ушел.
– А чего он приезжал-то?
– Письмо привез от Петра Дорошенки. Поехали вычтем… поганое письмо.
– Ты… уж читал, что ль? Как знаешь, что поганое?
– Я Петра знаю, не письмо. Петра самого знаю. Да другое Фрол бы и не привез. Он привез как раз такое… поганое… С коня я упал, Ваня, – неожиданно признался Степан. Им овладело какое-то странное хорошее чувство – легко сделалось на душе, легко, даже смешно было сказать, что – вот, такое дело: упал с коня. – Первый раз в жизни.
В шатре атамана сидел Стырь, вертел в руках письмо гетмана. Он не умел читать. Увидев атамана, поднялся навстречу ему с письмом.
– Слыхал, от Дорошенки… Как он там? К нам не склоняется?
Степан взял письмо, вчитался… Молча изодрал его, бросил на землю. Постоял, глядя вниз, вздохнул со стоном, горько и начал вдруг стегать плетью клочки письма. Стегал и скрипел зубами. Все молчали.
Степан отвел душу, прошел к лежаку, сел. Долго тоже молчал. Легкость враз ушла, точно опять в воду столкнули, в зеленую, вязкую, и он весь ухнул.
– Царем пужает Петро, – сказал он. – Ты хотел знать, Стырь, как там Петро Дорошенко?
– Я. Да всем охота…
– Вот, царем пужает. Зря, мол, поднялись – не надо… страшно, говорит. Не советует. Вот, знай, еслив охота.
– Напужал бабу… – заговорил было Стырь, но атаман сбил его, не дал говорить.
– Ой, храбрый какой!.. – Он прищурил глаза на деда. – Гляньте-ка на его – царя не боится! А я вот боюсь! Что?
– Ничего. Надо было дома сидеть, раз боисся. – Стырь не хотел видеть, что Степан накипает мутью, не хотел показать, что его страшит гнев атамана, – иногда это помогало остановить грозу.
– Вон как! – воскликнул Степан. – Ну, ну?
– А как же? Кто боится, тот остался да дома посиживает. Фрол вон… не поперся же с нами, потому как рассудил: лучше ее дома дождаться, чем на стороне искать…
Степан уставился на Стыря.
Василий Ус впервые воочию наблюдал «хворь» атамана Разина – начало ее. Ему было интересно. Он слышал об этой странности Стеньки еще раньше.
– Боюсь! – рявкнул Степан. – Вот и говорю: боюсь! Какой ишо выискался!.. Еслив ты не боисся, так и все теперь не боись? И где ты вырос такой! Тебя никогда, что ли, не пужали маленького букой?
– Я б сам кого хошь напужал, – искренне сказал Стырь. – Страшненький был с малолетства, соплями исходил…
– Вот потому и спасенный ты человек от страха. А нас всех бабки глупые запужали с малых лет букой, мы и трясемся всю жизнь. И Петро вон пужает – гляди, мол! Сам, видно, тоже трясется… А царь – радешенек: боятся все! Сиди себе, побалтывай ножками. Ни заботушки… – Степан рывком вскочил с лежака, заходил туда-сюда по шатру. Широкое лицо его исказилось от боли и злости. – А чего?! Хэх!.. Дай вина, Иван! – почти крикнул. Остановился, ожидая, что будет – одолеет его злость или он одолеет ее. Он хотел одолеть, не хотел никуда убегать, кататься по земле… Он стиснул зубы и ждал. – Иван!.. – с мольбой проговорил он, не разжимая зубов. – За смертью посылать!.. Несут, что ль?
– Несут, несут.
Степан выпил при общем молчании. Сел опять на лежак. Дышал тяжело, смотрел вниз… Ждал. И все ждали. Похоже, он все-таки переломил себя – не будет по земле кататься. Он поднял голову, нашел глазами Матвея Иванова.
– Ты вот, Матвей, на царя зовешь… А ведь он крутенек, царь-то. Он вон в Коломенском лет пять назад сразу десять тыщ положил… москалей своих. Да потом ишо две тыщи колесовал и повесил. Малолеткам уши резал…
– Не всем, – встрял Матвей. – Поменьше которым – от двенадцати до четырнадцати годов – только по одному уху срезал. Зачем же напраслину возводишь?
– Ну, на то и милость царская! А ты на царя зовешь…
– Кого я на царя зову?! – воскликнул Матвей.
– Зове-ешь, не отпирайся. Нас с Родионычем подбиваешь. А война – дело худое, Матвей. Зачем же нас на грех толкаешь? Замордовали? Так царя попросить можно, а не ходить на его с войной. Тоже, додумался! Вот и пойдем просить. Скажем: бояры твои вконец замордовали мужика. Заступись. Хошь поглядеть, как мы просить будем?
– Как это? – не понял умный Матвей.
– А так. Я просить буду, а Стырь вон – царя из себя скорчит. Он умеет. Стырь!.. Валяй на престол, я скоро приду с Дона просить тебя. Всех собери – пускай все глядят.
Стырь, большой охотник до всякого лицедейства, понял все с полуслова. Вышел из шатра.
– Выпьем на дорожку! – распорядился Степан. – Пойдем царя-батюшку просить. Вольности Дону пойдем просить… какие раньше были.
– С мужика начали, а вольности – Дону пойдем просить, – вставил опять Матвей. – Как же так?
– А вы – поглядите, поприкиньте сперва… Потом уж – охотка не пройдет – сами шлепайте. А мы будем просить, чтоб старшину нашу не покупал, она у нас вся продажная. Курва на курве сидит… Всем хорошо одеться! Все чтоб сияли, как бараньи лбы, – к царю идем! Эх и сходим же!..
Пошли одеваться в дорогие одежды. Противиться бесполезно. И опасно. Да и поглядеть интересно, как будут «просить царя». Черноярец скосоротился было, но промолчал, пошел тоже одеваться.
Стырь тем временем сооружал «престол». На этот раз он восседал на большой чумацкой арбе, устелив ее всю коврами и уставив кувшинами с вином. Весь лагерь собрался смотреть «прошение». Для «казаков с Дона» оставили неширокий проход; перед арбой – просторный круг.
Стырь, все приготовив, стал поглядывать в проход, проявляя суетливость и нетерпение.
– Казаков не видать?
– Нет пока.
– Чего они?.. Чухаются там! Пьют небось, кобели.
Но вот закричали:
– Казаки идут! Казаки идут!..
Стырь сел, скрестил по-татарски ноги. Подбоченился.
Разин шел впереди своей группы. Был он одет, как и все с ним «просители», – богато, глаза блестели жутковатым веселым блеском.
– С Дону? – вылетел первый с языком Стырь.
– Не прыгай! – велел Степан. – Он же – великий князь всея, всея… У его бабу патриарх благословил в мыленке, он и то важный остался. А ты прыгаешь, как блоха. – Разин положил свой пернач на землю. – Пришли мы к тебе, царь-батюшка, жалиться на бояр твоих, лиходеев! И просить тебя, оставь вольности Дону! Всегда так было! – Разин говорил громко – всем. – До тебя были вольности! А ты отбираешь!..
– Сиухи хошь? – спросил Стырь. – С дороги-то…
– Я воли прошу, а не сиухи!
– Какой тебе воли?! – вскинулся Стырь. – А хрен в зубы не надо? Воли он захотел!..
– Как же нам без воли?
– Не вели мужиков имать да вертать с Дону опять поместникам…
– Хрен! – Стырь все торопился, все суетился и не хотел даже смотреть на казаков.
– Дай сказать-то! – обозлился Степан. – Да на меня гляди-то, на меня. Что ты, как коза брянская, все вверх смотришь? На меня!
– Ну.
– Не помыкай нами, еслив хлеб на Дон посылаешь…
– Так.
– Тюрем настроил, курва! Как чуть чего – так в тюрьму!
– Как ты сказал? Курва?
Степан упал на колени.
– Прости, князь великий! Вылетело…
– Срежу язык-то! Вылетело. Какие ишо жалобы на бояров?
– Пошто на одном месте
