Я выхваляюсь! Я! – сказал Степан.
– Эге!.. Атаман? – удивился дед. – Легче шуткуй, батька. А то уж я хотел подмигнуть тут кой-кому, штоб пообтесали язык… А глядь – атаман. Ну, счастье твое – глаза ишо видют, а то б…
– А есть такие? Пообтешут?
– Имеются, – скромно ответил дед. – Могут.
– Да где ж?
– А вот же ж! Перед тобой. Ты не гляди, што у нас ишо молоко на губах не обсохло, – мы и воевать могем.
– Кто? Вот эти самые?
– Ага. Они самые.
Степан поморщился, бросил саблю в ножны.
– Ну, таких-то телят…
– Ойе!.. – сказал дед и поднял кверху палец. – То про нас, сынки! Он думает, мы только девок приступом брать умеем. Ничего не сделаешь, придется поучить атамана. Ну, мы легонько – на память. Смотрите не забывайтесь, хлопцы, все же атаман. Што ж ты саблюку запрятал, батька?..
Тут сверху, от дозоров, зашумели:
– Струга!
Это был гром среди ясного неба. Этого никто не ждал. Слишком уж покойно было вокруг, по-родному грело солнышко, и слишком уж мирно настроились казаки…
Лагерь притих. Смотрели вверх, в сторону дозорных… Не верилось…
– Откуда?!
– От Астрахани!
– Много?! – крикнул Черноярец.
Дозорные, видно, считали – не ответили.
– Много?! – закричали им с разных сторон. – Какого там?!.
– С тридцать! – поспешил крикнуть молодой дозорный, но его поправили:
– Полста! Большие!..
Есаулы повернулись к Степану. И все, кто был близко, смотрели теперь на него.
Степан смятенно думал.
– В гребь! – зло сказал Степан.
Вот – наступила ясность: надо уходить. Полста астраханских больших стругов со стрельцами – это много. Накроют.
– В гребь!! – покатилось от конца в конец лагеря; весь он зашевелился; замелькали, перемешались краски. Не страх охватил этих людей, а досада, что надо уходить. Очень уж нелепо.
– 3 —
Из единственного прохода в тучных камышах выгребались в большую воду.
– В гребь – не в гроб: можно постараться. Наляжь, братцы!
– Их ты!.. Рраз! Ма-рье в глаз!
– Уйдем не уйдем, а побежали шибко.
Скрипели уключины, шумно путался под веслами камыш, ломался, плескалась вода… Казаки, переговариваясь в стружках, перекрикиваясь, не скрывали злой досады и нелепости этого бега. Матерились негромко.
– Уйде-ом, куда денемся!
– Шшарбицы не успел хлебнуть, – сокрушался большой казак, налегая на весло. – Оно б веселей дело-то пошло.
– Ишь ты, на шшарбу-то – губа титькой.
– Не горюй, Кузьма! Всыпет вот воевода по одному месту – без шшарбы весело будет.
– А куда бежать-то будем? Опять к шаху? Он, поди-ка, осерчал на нас…
– Это пусть батька с им разговоры ведет… Они дружки.
– А пошто бежим-то? – громко спросил молодой казачок, всерьез озабоченный этим вопросом.
Рядом с ним засмеялись.
– А кто бежит, Федотушка? Мы рази бежим?
– А чего ж мы?..
Опять грохнули.
– Мы в догонялки играем, дурачок! С воеводой.
– Пошел ты! – обиделся казачок. – Ему дырку на боку вертют, а он – хаханьки!
Головные струги вышли в открытое море. Было безветренно. Наладились в путь дальний, неведомый. А чтоб дружнее греблось, с переднего струга, где был Иван Черноярец, голосистый казак громко, привычно повел:
– Эхх!..
– Слушай! – скомандовал Черноярец.
Не великой там огонюшек горит…
Разом дружный удар веслами; почти легли вдоль бортов.
То-то в поле кипарисный гроб стоит…
Еще гребок. Все струги подстроились махать к головным.
Во гробу лежит удалый молодец,
– ведет голос; грустный смысл напева никого не печалит. Гребут умело, податливо: маленько все-таки отдохнули.
Во резвых ногах-то уж и чуден крест,
У буйной-то головы душа добрый конь.
Как и долго ли в ногах-то мне стоять,
Как и долго ли желты пески глотать?
Конь мой, конь, товарищ верный мой!
Степан сидел на корме последнего струга. Мрачный. Часто оборачивался, смотрел назад.
Далеко сзади косым строем растянулись тяжелые струги астраханцев. Гребцы на них не так дружны – намахались от Астрахани.
Эх-х!..
Ты беги, мой конь, к моему двору,
Ты беги, конь мой, все не стежкою,
Ты не стежкою, не дорожкою;
Ты беги, мой конь, все тропинкою,
Ты тропинкою, все звериною…
– Бегим, диду?! – с нехорошей веселостью, громко спросил Степан деда, который учил молодых казаков владеть саблей.
– Бегим, батька! – откликнулся дед-рубака. – Ничего! Не казнись: бег не красен, да здоров.
Степан опять оглянулся, всматриваясь в даль, прищурил, по обыкновению, левый глаз… Нет, погано на душе. Муторно.
Прибеги ж, конь, к моему ты ко двору.
Вдарь копытом у вереички.
Выдет, выдет к тебе старая вдова,
Вдова старая, родная мать моя…
– причитал голос на переднем струге.
– Бегим, в гробину их!.. Радуются – казаков гонют. А, Стырь? Смеется воевода! – мучился Степан, накаляя себя злобой. От дома почти, от родимой Волги – гонят куда-то!
Стырь, чутьем угадавший муки атамана, неопределенно качнул головой. Сказал:
– Тебе видней, батька. У меня – нос да язык, у тебя – голова.
Вдова старая, родная мать моя,
И про сына станет спрашивати:
Не убил, не утопил ли ты его?
Ты скажи: твой сын жениться захотел,
В чистом поле положил-то я его,
Обнимает поле чистое теперь…
Степан встал на корме… Посмотрел на свое войско. Потом опять оглянулся… Видно, в душе его шла мучительная борьба.
– Не догнать им, – успокоил дед-рубака. – Они намахались от Астрахани-то.
Степан промолчал. Сел.
– А не развернуться ли нам, батька?! – вдруг воскликнул воинственный Стырь, видя, что атаман и сам вроде склонен к бою. – Шибко уж в груде погано – не с руки казакам бегать.
– Батька! – поддержали Стыря с разных сторон. – Что ж мы сразу салазки смазали?!
– Попытаем?!
Степан не сразу ответил. Ответил, обращаясь к одному Стырю: другим, кто близко сидел, не хотелось в глаза смотреть – тяжело. Но Стырю сказал нарочно громко, чтоб другие тоже слышали:
– Нет, Стырь, не хочу тебя здесь оставить.
– Наше дело, батька: где-нигде – оставаться.
– Не торопись.
– Дума твоя, Степан Тимофеич, дюже верная, – заговорил молчавший до того Федор Сукнин. Подождал, когда обратят на него внимание. – Отмотаться надо сперва от этих… – Показал глазами на астраханскую флотилию. – Потом уж судить. Бывало же: к царю с плахой ходили. Ермак ходил…
– Ермак не ходил, – возразил Степан. – Ходил Ивашка Кольцов.
– От его же!
– От его, да не сам, – упрямо сказал Степан. – Нам царя тешить нечем. И бегать к ему каждый раз за милостью – тоже не велика радость.
– Сам сказал даве…
– Я сказал!.. – повысил голос Степан. – А ты лоб разлысил: готовый на карачках до Москвы ийтить! – Гнев Разина вскипал разом. И нехорош он бывал в те минуты: неотступным, цепенящим взором впивался в человека, бледнел и трудно находил слова… Мог не совладать с собой – случалось.
Он встал.
– На!.. Отнеси заодно мою пистоль! – Вырвал из-за пояса пистоль, бросил в лицо Федору; тот едва увернулся. – Бери Стеньку голой рукой! – Сорвался с места, прошел к носу, вернулся. – Шумни там: нет больше вольного Дона! Пускай идут! Все боярство пускай идет – пускай мытарют нас!.. Казаки им будут сапоги лизать!
Федор сидел ни жив ни мертв: черт дернул вякнуть про царя! Знал же, побежали от царева войска – не миновать грозы: над чьей-нибудь головой она громыхнет.
– Батька, чего ты взъелся на меня? Я хотел…
– В Москву захотел? Я посылаю: иди! А мы грамоту тебе сочиним: «Пошел-де от нас Федор с поклоном: мы теперь смирные. А в дар великому дому посылаем от себя… одну штуку в золотой оправе – казакам, мол, теперь ни к чему: перевелись. А вам-де сгодится: для умножения царского рода».
– Батька, тада и меня посылай, – сказал Стырь. – Я свой добавлю.
***
На переднем струге астраханской флотилии стояли, глядя вперед, князь Семен Львов, стрелецкие сотники, Никита Скрипицын.
– Уйдут, – сказал князь Семен негромко. Без особого, впрочем, выражения сказал – лиса, жадный, как черт, и хитрый. – Отдохнули, собаки!
– Куда ж они теперь денутся? – озадачило стрелецкого сотника.
– В Терки уйдут… Городок возьмут, тада их оттуда не выковырнешь. Перезимуют и Кумой на Дон уволокутся.
– А не то к шаху опять – воровать, – подали сзади голос.
– Им теперь не до шаха – домой пришли, – задумчиво сказал князь Семен. – У их от рухляди струги ломются. А в Терки-то их отпускать не надо бы… Не надо бы. А, Микита?
– Не надо бы, – согласился простодушный Никита Скрипицын, служилый человек приказа Галицкой чети.
– Не надо бы, – повторил князь Семен, а сам в это время мучительно решал: как быть? Ясно, казаков теперь не догнать. Как быть? Выгнать их подальше в море и стать в устье Волги заслоном? Но тогда переговоры с Разиным поведутся через его голову – это не в интересах князя. Князю хотелось первым увидеться с Разиным, с тем он и напросился в поход: если удастся, то накрыть ослабевших казаков, отнять у них добро и под конвоем проводить в Астрахань, не удастся, то припереть где-нибудь, вступить самому с Разиным в переговоры, слупить с него побольше и без боя – что лучше – доставить в Астрахань же. Но – в том и другом случае – хорошо попользоваться от казачьего добра. В прошлый раз, под видом глупой своей доверчивости, он пропустил Разина на Яик «торговать» и славно поживился от него. Разин сдуру хотел даже от него бумагу получить впрок, что вот-де князь Львов, второй воевода астраханский, принял от него, от походного атамана, от Степана Тимофеича… Князь Семен велел посыльщикам передать атаману: пусть не блажит! И велел еще сказать: уговор дороже денег, и никаких бумаг!
Теперь же так складывалось, что не взять с Разина – грех и глупость. У разбойников – правда что! – струги ломятся от добра всякого, а на руках у князя «прощальная» царская грамота: год назад царь Алексей Михайлович писал к Разину, что, если он уймется от разбоя и уйдет домой, на Дон, царь простит ему свои караваны, пущенные на Волге ко дну, простит стрельцов и десятников стрелецких, вздернутых на щегле, простит монахов, которым Степан Тимофеич сам, на бою ломал руки через колено. (Забыл Степан, рассуждая с Фролом Минаевым про церковь, забыл про этих монахов.) Князь Львов подсказал князю Прозоровскому, первому воеводе, воспользоваться этой грамоткой теперь и не заводить с донцами свары, ибо стрельцы в Астрахани ненадежны, а Разин богат и в славе: купит и соблазнит стрельцов.
– А ведь не угрести нам за ними, – молвил наконец князь Семен. – Нет, не угрести. Микита, бери кого-нибудь – догоняйте налегке. Отдай грамоту, только – упаси бог! – ничего не сули. Не надо.
