стрельцов, что они почти и не пытались завязать бой. Спасение, по их мнению, было в городе, они рвались туда.
И когда им казалось, что – все, конец бойне, тут она началась. Самая свирепая.
Со стен города грянули пушки. Началась мясорубка. Пули и ядра сыпались теперь со всех сторон.
Стрельцы бросили грести, заметались на стругах. Некоторые кидались вплавь… Но и там смерть настигала их. Разгулялась она в тот день над их головами во всю свою губительную силу.
Стрельцы закричали о пощаде. Немногих, кто был ближе к стругам разинцев и отбивался и после криков о милости, стрельцы застрелили сами.
От флотилии Степана отделился один стружок, выгреб на простор, чтоб его с берега и со стен видно было; казак поддел на багор кафтан и замахал им. Это был сигнал к отбою.
Стрельба прекратилась.
Все случилось скоро.
Стрельцы сошли на берег, сгрудились в кучу.
Подплыл Разин, съехал с обрыва Ус.
– Что, жарко было?! – громко спросил Степан, спрыгнув со струга и направляясь к пленным.
– Не приведи господи!
– Так жарко, что уж и вода не спасала.
– За Разиным поехали?!. Вот я и есть – Разин. Кто хочет послужить богу, государю и мне, отходи вон к тому камню!
– Все послужим!
– Всех мне не надо. Голова, сотники, пятидесятники, десятники – эти пускай вот суда выйдут, ко мне ближе: я с ими погутарю.
Десятка полтора человек отделились от толпы стрельцов… Подошли ближе.
– Все? – спросил Степан. – Всех показывайте, а то потом всем хуже будет.
Еще вытолкнули сами стрельцы нескольких.
– Кто голова?
– Я голова, – отозвался высокий, статный голова.
– Что ж ты, в гробину тебя?!. Кто так воюет? Ты бы ишо растелешился там, на острове-то! К куму на блины поехал, собачий сын? Дура сырая… Войско перед тобой али – так себе?! Всех в воду!
Казаки бросились вязать стрелецкое начальство.
К Степану подошли несколько стрельцов с просьбой:
– Атаман… одного помилуй, добрый был на походе…
– Кто?
– Полуголова Федор Якшин. Не обижал нас. Помилуй, жалко…
– Развязать Федора! – распорядился Степан. И, не видя еще, кто этот Федор Якшин, крикнул – всем: – Просют за тебя, Федор!
Почуяв возможность спасения, несколько человек – десятники и пятидесятники – упали на колени, взмолились:
– Атаман, смилуйся! Братцы, смилуйтесь!..
Степан молчал. Стрельцы тоже молчали.
– Братцы, я рази вам плохой был?
– Смилуйся, атаман! Братцы!..
Степан молчал. Молчали и стрельцы.
– Атаман, верой и правдой служить будем! Смилуйся.
К Степану пробрался Матвей Иванов. Заговорил, глядя на него:
– Степан Тимофеич…
– Цыть! Баба, – оборвал его Степан. – Я войско набираю, а не изменников себе. Счас все хорошими скажутся, потом нож в спину воткнут. Не суйся.
Твердость Разина в боевом деле какой была непреклонной, непреклонной и оставалась. Ничто не могло здесь свихнуть его напряженную душу, даже жалость к людям, – он стискивал зубы и делал, что считал нужным делать.
Больше никого начальных не помиловали.
– Стрельцов рассовать по стружкам, – сказал Степан своим есаулам. – Гребцами. У нас никого не задело?
Есаулы промолчали. Иван Черноярец отвернулся.
– Кого? – спросил Степан, сменившись в лице.
– Дедку… Стыря. И ишо восьмерых, – сказал Иван.
– Совсем? Дедку-то…
– Совсем.
– Эх, дед… – тихо, с досадой сказал Степан. И болезненно сморщился. И долго молчал, опустив голову. – Сколь стрельцов уходили? – спросил.
Никто этого не знал – не считали.
– Позовите полуголову Федора.
Полуголова Федор Якшин до конца не верил в свое освобождение. Когда позвали его, он, только что видевший смерть своих товарищей-начальников, молча кивнул головой стрельцам и пошел к атаману.
– Сколь вас всех было? – спросил тот.
– Тыща. С нами.
Степан посмотрел на оставшихся в живых стрельцов.
Заспорили.
– Пятьсот.
– Откуда?.. С триста, не боле.
– Эк, какой ты – триста! Три сотни?.. Шесть!
– На баране шерсть.
– Пятьсот, – сходились многие. – Пятьсот уходили, не мене.
Полуголова Федор, толковый мужик, поглядел на своих стрельцов.
– Не знаю, сколь вам надо, – сказал он грустно, – но, думаю, наших легло… с триста. С начальными.
– Мало, – сказал Степан.
– Кого мало? – переспросил Иван.
– Хочу деду поминки справить. Добрые поминки!
– Триста душ отлетело – это добрые поминки.
– Мало! – зло и упрямо повторил Степан. И пошел прочь от казаков по берегу. Оглянулся, сказал: – Иван, позови Проньку, Ивашку Кузьмина, Семку Резанова. – И продолжал идти по самому краю берега. О чем-то глубоко и сумрачно думал.
Через некоторое время пришли те, кого он звал: Иван Черноярец, Прон Шумливый, Ивашка Кузьмин, скоморох Семка.
Степан сел сам, пригласил всех:
– Сидайте. Прон, в Камышине бывал?
– Бывал.
– Воеводу тамошнего знаешь? Нет, так: он тебя знает?
– Откуда!
Степан подумал… Побил черенком плети по носку сапога.
– Ивашка, боярский сын… – сказал он и пристально посмотрел на боярского сына. – Бывал в Камышине?
– Как же! – поспешил с ответом перебежчик, боярский сын. Этот боярский сын из Воронежа, в обиде великой на отца и на родню, взял и перекинулся к разинцам и, кажется, уже жалел об этом – особенно после избиения царицынцев. Но делать нечего… Единственное, наверно, что можно сделать, уйти опять к своим. Только… и гордость противится, и… как теперь поглядят свои-то? – Бывал. Много раз.
– Воевода тебя знает?
– Знает.
– Хорошо знает? Голос твой узнает?
– Как же!
– Добре. Приберете из войска, которое не в казачьем платье… Поедете в Камышин, попроситесь в город. Ты, Ивашка, попросисся. Но с тобой будет мало, с дюжину – по торговому делу. Слышно, мол, Стенька где-то шатается – боязно. Вон скомороху, мол, язык срезали. Пустют. Там подбейте воротную стражу… или побейте, как хочете: откройте вороты. Ты, Прон, с сотнями схоронись поблизости. Как вороты откроются, не зевай, вали.
– Еслив откроются…
– Откроются. Силы у их там мало, я знаю, лишних людишек всегда примут. Ишо порадуются. Я так-то Яик-городок брал. К утру чтоб Камышина на свете не было. Выжечь все дотла, золу смести в Волгу. До тех пор я Стыря земле не предам. Все взяли? Людишек с добром и со скотом… в степь выгоните. Зря не бейте – они по деревням разойдутся. Приказных и стрелецких – в воду. А городка такого – Камышина – пускай не станет, пускай тоже не торчит у нас за спиной. Взяли?
– Взяли.
– С богом. Иван, подбери людей. Сам здесь останься. Станут наши пытать: куда, чего – не трепитесь много. К калмыкам, мол, сбегать. И все. Ивашка… – Степан поглядел на боярского сына. – Еслив какая поганая дума придет в голову, – лучше сам на копье прыгай: на том свете достану. Лютую смерть примешь. Загодя выбрось все плохие думы из головы. Идите.
Казаки ушли.
Степан остался сидеть. Смотрел вверх по Волге. Долго сидел так. Сказал негромко:
– Будет вам панихида. Большая. Вой будет и горе вам.
…Ночью сидели в приказной избе: Степан, Ус, Шелудяк, Черноярец, дед Любим, Фрол Разин, Сукнин, Ларька Тимофеев, Мишка Ярославов, Матвей Иванов. Пили.
Горели свечи, и пахло как в церкви.
В красном углу, под образами, сидел… мертвый Стырь. Его прислонили к стенке, обложили белыми подушками, и он сидел, опустив на грудь голову, словно задумался. Одет он был во все чистое, нарядное. При оружии. Умыт.
Пили молча. Наливали и пили. И молчали… Шибко грустными тоже не были. Просто сидели и молчали.
Дед Любим сидел ближе всех к покойнику. Он тоже был нарядный, хоть печальный и задумчивый.
Колебались огненные язычки свечей. Скорбно и с болью смотрела с иконостаса простреленная Божья Мать.
Тихо, мягко капала на пол вода из рукомойника. В тишине звук этот был особенно отчетлив. Когда шевелились, наливали вино, поднимали стаканы – не было слышно. А когда устанавливалась тишина, опять слышалось мягкое, нежное: кап-кап, кап-кап…
Фрол Разин встал и дернул за железный стерженек рукомойника. Перестало капать.
Степан посмотрел на дедушку Стыря и вдруг негромко запел:
Ох, матушка, не могу,
Родимая, не могу…
Песню знали; Стырь частенько певал ее, это была его любимая.
Подхватили. Тоже негромко, глуховато:
Не могу, не могу, не могу, могу, могу!
Снова повел Степан. Он не пел, проговаривал. Выходило душевно. И делал он это серьезно. Не грустно.
Сял комарик на ногу,
Сял комарик на ногу…
Все:
На ногу, на ногу, на ногу, ногу, ногу!
Ой, ноженьку отдавил,
Ой, ноженьку отдавил,
Отдавил, отдавил, отдавил, давил, давил!
Подай, мати, косаря,
Подай, мати, косаря,
Косаря, косаря, косаря, саря, саря!
Комара, комара, комара, мара, мара!
Отлетела голова,
Отлетела голова,
Голова, голова, голова, лова, лова!
Налили, выпили. Опять замолчали.
За окнами стало отбеливать; язычки свечей поблекли – отцвели.
Вошел казак, возвестил весело:
– Со стены сказывают: горит!
Степан налил казаку большую чару вина, подал. И даже приобнял казака.
– На-ка… за добрую весть. Пошли глядеть.
Камышин сгорел. Весь.
***
При солнышке поднялись в поход. Степан опять торопился.
Раскатился разнобойный залп из ружей и пистолей…
Постояли над свежими могилками казаков, убитых в бою со стрельцами. Совсем еще свежей была могилка Стыря.
– Простите, – сказал Степан холмикам с крестами.
Постояли, надели шапки и пошли.
С высокого яра далеко открывался вид на Волгу. Струги уже выгребали на середину реки; нагорной стороной готовилась двинуть конница Шелудяка.
– С богом, – сказал Степан. И махнул шапкой.
Войско двинулось вниз по Волге. На Астрахань.
– 10 —
Долго бы еще не знали в Астрахани, что творится вверху по Волге, если бы случай не привел к ним промышленника Павла Дубенского, муромца родом.
Тот плыл по Волге на легком стружке, распевал песенки. В десяти верстах от Царицына повстречал стрельцов из отряда Лопатина (разбитого под Царицыном), которые чудом уцелели и бежали вверх. Они-то и рассказали Дубенскому все. Тот, видно, не раз ходил Волгою, места хорошо знал. Переволокся на Ахтубу, у Бузуна снова выгреб в Волгу и достиг Астрахани. И там все поведал.
Начальные люди астраханские взялись за головы.
Воеводы, митрополит, приказные, военные-иностранцы сидели в приказной палате, не знали, как теперь быть.
– Говорите, как думаете, – велел Прозоровский. – Рассусоливать некогда. Дорассусоливались! Ведь мы-ы, – постучал он пальцем по столу, – мы, вот здесь вот, благословили Стеньку на такой разбой. Говорите теперь!
Но многим хотелось более ясно представить себе надвигающуюся беду, расспрашивали Дубенского.
– Как же ты-то проплыл? – спросил князь Львов.
– Ахтубой. Там переволокся, а тут, у Бузуна, вышел. Я Волгой-то с малых лет хаживал, с отцом ишо, царство ему небесное, всю ее, матушку, вдоль и поперек…
– Сколько ж у его силы?
– Те, стрельцы-то, сказывали: тыщ с пять. Но не ручались. А рыбаки, я их тоже стренул, – пятнадцать, мол. А на Царицыне атаманом Пронька Шумливый. Завели в городе казачий уклад: десятников поставили, дела кругом решают. А эти, посадские…
– Те, эти… Не мог ладом узнать! – разозлился воевода.
– Ты плыл, Камышин-то стоял ишо? –
