спросил Львов.

– Стоял. А потом уж посадские сказали: спалили. Чего мне говорили, то и я говорю. Зачем же на меня-то гневаться?

Митрополит перекрестился.

– Вот она и пришла, матушка…

– Кто? – не понял младший Прозоровский.

– Беда. При нас начиналась и до нас и дошла.

– Советуйте, – велел воевода. – Как их, подлецов, изменников, к долгу теперь обратить? Как унять?

– Зло сталь очшень большой, – заговорил Давид Бутлер, корабельный капитан. – Начшальник Стенька не может удерживать долго флясть…

– Пошто так?

– Са ним следовать простой шеловек, тольпа – это очшень легкомысленный… мм… как у вас?.. – Капитан показал руками вокруг себя – нечто низменное, вызывающее у него лично брезгливость. – Как это?

– Сброд? Сволочь? – подсказал Прозоровский.

– Сволечшь!.. Там нет ферность, фоинский искусств… Дисциплин! Скоро, очшень скоро там есть – пополам, много. Фафилон! Только не давайт фольнени сдесь, город. Строго! М-м!

– Жди, когда у его там пополам будет! – воскликнул подьячий Алексеев. – Свои-то, наши-то сволочи, того гляди зубы оскалют. На бочке с порохом сидим.

Прозоровский посмотрел на Красулина. Тот грустно кивнул головой. Да воевода и сам знал о ненадежности стрельцов.

– Что правда, то правда, – вздохнул стрелецкий голова.

– Надо напасть на воров в ихнем же стане! – заключил молодой Прозоровский. – Будем готовиться, наших хоть делом займем. А пока готовиться будем, приберем человек четыреста получше да татар сэстоль же – пусть сходют вверх проведают. А здесь собрать надо людей со всех мест, оружить их… Сколь стрельцов-то у нас?

– Всего войска – двенадцать тыщ, – ответствовал Иван Красулин.

Боярин Прозоровский хлопнул себя по ляжкам.

– А еслив у его, вора, – пятнадцать!

– Не числом бьют, Иван Семеныч, – заметил в сердцах митрополит. – Крепостью. Сразу принялись воров щитать – сколько? Вот те раз! Ишо ничем ничего, а мы уж готовы – сварились.

– Где она, крепость-то? Стрельцы?.. Они все к воровству склонные. Они вон жалованье требуют, стрельцы-то. Вот и вся крепость. Щитать принялись… Будешь щитать, еслив вся и надежда – за стенами отсидеться. Выйди-ка наружу-то… проть кого она обернется, крепость-то?

– Подвесть их под присягу…

– Они жалованье требуют! А не под присягу… – Воевода злился. – Одной присягой не навоюешь.

– Вот вся наша крепость: надо платить, – сказал подьячий. – Надо платить. Тада хоть какая-то надежа будет.

– Подвесть под присягу! – еще раз сказал митрополит. – Острастку сделать!.. – Он тоже был в сильнейшем раздражении. – А караул кричать – это мы напоследок сделаем. Соберемся с голосами и рявкнем. Можеть, даже Стеньку тем испужаем…

Астраханцы растерялись.

– 11 —

Разинцы шли ходко, днем и ночью, без остановок. Для этого вперед, на один конский переход, под сильной охраной высылались кони, кормились, и на них, отдохнувших, пересаживались казаки. Уставшие тоже кормились, налегке обгоняли войско и опять ждали, чтобы везти казаков дальше. Казаки с коней переходили в струги, отсыпались и снова садились на коней. Громада стремительно двигалась на юг, на Астрахань. В войске царила трезвость. За этим следили сотники, есаулы. Никто, и атаман тоже, не имел права выпить, хоть вино везли с собой, много.

Степан со всеми вместе переходил с коня на струг, наскоро ел, спал и опять садился на коня. Был он серьезен в эти дни, не кричал, не ругался. Так всегда было, когда он терял дорогого человека. Так было, когда он потерял в Персии Сергея Кривого.

Как-то под вечер атаман ехал рядом с Матвеем Ивановым. Разговорились про смерть. Совершенная внутренняя свобода Разина, постоянная работа ума, беспокойная натура – силы, которые сшибали его с мыслями трудными, неразрешимыми. То он не понимал, почему царь – царь, то злился и негодовал: как это – люди могут быть подневольными, но при этом – живут, смеются, рожают детей… То он вдруг перестал понимать смерть – человека нету. Как это? Совсем? Что, Стырь так и будет лежать теперь на высоком берегу Волги? Вечно. Для чего же все было? Для чего он жил? Смерть… Да что это, что?

– Степушка, – посмеялся Матвей, – покойников-то на земле больше, чем живых.

– Хреновина выходит, Матвей: одни черви и живут на земле? А мы для чего? Для прокорма ихного?

– Выходит, так.

– Тьфу!.. Аж тошно. А чего ты мне про бога-то плел? Я забыл… Ну-ка, расскажи толком. Я, знаешь, иконку одну видал в Соловцах – Божья Мать, я ее всю понял, всю в башку взял. Не знаю, как тебе сказать, – понял. Сидит хорошая, душевная христьянка… как моя мать. Я на ее залюбовался, по теперь ее помню. Ну?.. Стало быть, верю я?

– Это не то, Степан Тимофеич.

– Что же? А ты как хотел верить?

Матвей пристроил шагать своего конька к шагу разинского.

– Полюбить я его хотел, бога-то… Не мог – не дано: весь, видно, грехами изъеден, как лесина трухлявая, где же тут полюбить, чем?.. А любови нет, нету и веры, один обман. Я вон на горбатой-то оженился – и што? Ни себе радости, ни… И ей тоже мука. А ведь тоже – хотел полюбить. Вот-де, никто не любит, а я буду. Душу ее буду любить…

– Ну, и как? – со смехом спросил Степан.

– Не мог. Кажилился, кажилился – нет, нету моих сил на то, сбежал. Все бросил и – куда глаза глядят. Там и бросать-то… бобыль я. Нет, брат, душу не обманешь.

Они приотстали от других, никто не мешал разговаривать. И не странно им было – на высоченном берегу Волги, верхами, глотая пыль, поднятую передними, – вести этот углубленный разговор. Но Степану было интересно, и Матвею интересно.

– Ну, а как с богом-то? – хотел понять Степан.

– Тоже не мог полюбить. Ведь полюби я, я бы и знал, как жить, – а не могу. Думы черные в голову лезут. Думаю: да сам он боярин добрый, бог-то. Любит, чтоб перед им только стелились. А он поглядит: помочь тебе али нет. Он ишо подумает. От таких-то богов на земле деваться некуда. Вот ведь думы какие! Рази так можно?

– А царя за что не жалуешь?

– Что? – Матвей, когда не знал, как ответить, переспрашивал – собирался с мыслью.

– Царя-то за что не любишь? Глухой, что ль?

– А ты?

– Я тебя спрашиваю!

– А мне интересно, как ты скажешь…

– Хитрый ты, Матвей. Все мужики хитрые.

– А ты не хитрый?

– Чего ты заладил: «а ты», «а ты»?.. Дятел. Я тебя спрашиваю!

– Ты тоже хитрый, Степан. Можеть, так и надо.

– Где это я хитрый?

– Да с царем с тем же… Не жалуешь и ты его, а как надо людей с собой подбить, говоришь: я за царя! Хэх!.. За царя. За волю уж, Степан, – прямо, не кривить бы душой. Ну, опять же – не знаю. Тебе видней. Погано только. Как-то все… вроде и доброе дело люди собрались делать, а без обмана – никак! Что за черт за житуха такая. У нас, что ль, у одних так, у русских? Ты вот татарей знаешь, калмыков – у их-то так жа?

– Как я их знаю!.. – в раздумье, не сразу откликнулся Степан.

Степану неохота было говорить про это: велика это штука – людей поднять на тяжкое дело долгой войны. За волю, за волю, за царя – тоже за волю, но пусть будет за царя, лишь бы смелей шли, лишь бы не разбежались после первой головомойки. А там уж… там уж не их забота. За волю-то не шибко вон подымаются, мужики-то: на бояр, да за царя… Так уж невтерпеж им – перед царем ползать. И нет такой головы, которая растолковала бы: зачем это людям надо?

– Такой же ведь человек – баба родила, – стал думать вслух Степан. – Пошто же так повелось? – посадили одного и давай перед им на карачках ползать. Во!.. С ума, что ль, посходили? Зачем это? Царь. Что царь? Ну и что?

– Дьявол знает! Боятся. А тому уж – вроде так и надо, вроде уж он – не он и до ветру не под себя ходит. Так и повелось… А небось перелобанить хорошо поленом, так и ноги протянет, как я, к примеру…

Степан глядел вперед – как будто не слушал.

Матвей смолк.

– Ну? – спросил Степан.

– Что?

– Перелобанить, говоришь?

– Пример это я тебе!.. Такой же человек, мол, тоже туда же дорога – к червям, а вот вишь, что делается…

– Мгм… Да ишо еслив пример-то выбрать почижельше – осиновый. А?

Засмеялись.

– А что Никон? – спросил вдруг Степан с искренним и давним интересом. – Глянется мне этот поп! Хватило же духу с царем полаяться… А? Как думаешь про его?

– Ну и что?

– Как же?.. Молодец! А к нам не склонился, хрен старый. Тоже, видать, хитрый.

– Зачем ему? У его своя смета… Им, как двум медведям, тесно стало в берлоге. Это от жиру, Степан: один другому нечаянно на мозоль наступил. Ты бы ишо царя додумался с собой подговаривать…

– Нет, я таких стариков люблю. Возьму вот и объявлю: Никон со мной идет. А?

– Зачем это? – удивился Матвей.

– Так… Народ повалит, мужики. Патриарх… самый высокий поп, как Стырь говорил. Мужики смелей пойдут.

Матвей молчал.

– Что молчишь?

– Делай как знаешь…

– А ты как думаешь?

– Опять ведь за нож схватисся?

– Да нет!.. Что я, живодер, что ли?

– Дурость это – с Никоном-то. «Народ повалит». Эх, как знаешь ты народ-то! Так прямо кинулись к тебе мужики – узнали: Никон идет. Тьфу! Поднялся волю с народом добывать, а народу-то и не веришь. Мало мужику, что ты ему волю посулил, дай ему ишо попа высокого. Ну и дурак… Пойдем волю добывать, только я тебя попом заманю. Нет, Степан, ни царем, ни попом не надо обманывать. Дурость это.

– Цыть! Заговорил!.. – Степан уставился на Матвея строгим взглядом. – Много! Ворох сразу вывалил… Умник.

Матвей, не долго думая, подстегнул меринка и отъехал вперед и скрылся в рядах конников.

Степан обогнал всех, свернул в сторону с дороги, остановился. Подождал, когда подъедут есаулы.

– Дед! – окликнул он деда Любима. Когда Любим подъехал, спросил: – Есть у тебя хлопец проворный?

– У меня все проворные. – Дед Любим привстал в стременах, кого-то стал высматривать среди конных. – Зачем тебе? Могу всех кликнуть: сам выбирай – все молодцы добрые.

К ним подвернули есаулы, скучились.

– Мне всех не надо. А одного найди – в Астрахань поедет, к Ивашке Красулину.

– Гумагу? –